Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
делегацию на обед или ужин. Там продолжался обмен мнениями уже после
официальных переговоров. На пленарных заседаниях делегаций четырех держав
тоже шел обмен мнениями, и каждая делегация высказывала свою точку зрения. А
во время обедов та или другая делегация прощупывала гостей по всем вопросам,
которые ее интересовали. И хотя мы ни о чем не договорились, но поняли, что
можем разговаривать за столом переговоров. Впервые за послевоенное время
встретились главы четырех великих держав. Тогда возник так называемый "дух
Женевы" народы вздохнули свободнее, все почувствовали, что война, на пороге
которой мы стояли, отодвинулась. Именно с Женевы начался тот долгий и
нелегкий путь, который привел нас к разрядке, к заключению соглашений о
запрещении испытаний ядерного оружия и подписания других важных документов.
Этот путь был непрост и нелегок, и многое еще предстоит сделать в будущем.
Однако приятно сознавать, что мы были в самом начале этой дороги и первыми
пустились в неизведанное на поиски путей обеспечения мирного
сосуществования, двинулись по узкой тропе, ведущей из Дворца Лиги Наций в
Женеве.
Соединенные Штаты Америки: беседы с делегацией США и их президентом
носили довольно дружеский характер и проходили в нормальных условиях. Однако
нормальные условия не означают того, что они шли на уступки. США не могли в
то время пойти на уступки. Ведь тогда, в частности, еще был жив Даллес(8),
который и определял международную политику США, а вовсе не президент
Эйзенхауэр. Хочу рассказать о такой картине, которую я наблюдал на пленарном
заседании. Поочередно председательствовали главы делегаций. Когда
председательствовал Эйзенхауэр, Даллес сидел справа от него, а я сидел слева
от главы нашей делегации Булганина. Таким образом, я оказался рядом с
Даллесом, отделенный только переводчиком.
Я наблюдал поразительную картину, произведшую на меня сильное
впечатление. Даллес карандашом что-то писал по ходу совещания в своем
блокноте, вырывал листки и складывал их под правую руку президента.
Эйзенхауэр же по ходу заседания брал эти листки и зачитывал их. Не то, что
он, прочитавши их, сделал для себя какие-то выводы и излагал свою позицию.
Нет, он добросовестно, как школьник, зачитывал записки Даллеса. Мне трудно
сказать, буквально ли он зачитывал их или что-то добавлял от себя. Но
сложилось впечатление, что он зачитывал их дословно. И мне было жаль его:
нельзя так вести себя перед всеми делегациями. Президент США терял свое
лицо. Складывалось такое впечатление, что он смотрит на совещание глазами
своего государственного секретаря. Так оно и было.
Это для нас было не в радость, потому что к Эйзенхауэру мы сохраняли
какое-то доверие. Оно сложилось в результате его поведения во время войны. Я
говорю здесь в основном о последнем этапе войны, когда немцы сняли многие
свои войска с Западного направления, где они действовали против
высадившегося десанта союзников, и бросили их против наших войск. Гитлер
хотел нас задержать, не дать нам возможности занять Берлин. Сталин говорил,
что он обратился к Эйзенхауэру и указал, что это было бы несправедливо.
Немцы тогда фактически уже прекратили активную войну против американских и
английских войск. Эйзенхауэр придержал наступление своих войск, рассказывал
нам Сталин, я это отлично помню. Ответил, что следует дать моральное
удовлетворение русским. Русские понесли главные потери в борьбе с немцами, и
они по праву должны со своими войсками войти в Берлин. Сталин приписывал
нашу боевую заслугу рыцарскому благородству Эйзенхауэра, и я согласен в этой
оценке со Сталиным.
Другой факт. Когда наши войска разбили немцев, сломили их сопротивление в
направлении Вены, и немцы увидели, что они уже не могут сопротивляться, то
они не сдались советским войскам, а, повернув на Запад, хотели сдаться
американцам. Сталин опять обратился к Эйзенхауэру, указав, что мы их
разбили, а оружие они складывают перед другими. Эйзенхауэр приказал своим
войскам не брать разбитые дивизии в плен и предложить командующему немецкими
войсками на этом направлении сдаться русским, сложить оружие перед нашими
войсками. И еще один факт. В результате того, что немцы не оказывали
должного сопротивления на Западном направлении, войска союзников зашли за
линии дислокации войск, определенные на Ялтинской конференции. Я помню (при
мне это было), как Сталин проявлял тревогу: отведут ли американцы и
англичане свои войска на те линии, которые определили в Ялте, или же
потребуют признания статус кво, установления демаркационной линии по месту
фактического расположения войск. Когда немцы капитулировали, американцы
вернулись на линию, определенную Ялтинской конференцией. Когда американцы
так поступили, то и англичане последовали за ними.
Все это располагало тогда и сейчас располагает меня к Эйзенхауэру.
Независимо от обострения в наших отношениях, которые произошло позднее. Мы
питали некоторые надежды, что, став президентом, он сохранил прежнее
мироощущение и что с ним можно, как говориться, пиво варить; можно
договориться на разумной основе. То есть так, чтобы интересы США, конечно,
не классовые, а государственные интересы, не затрагивались, но одновременно
учитывались и интересы Советского Союза и ряда других стран. Такое доброе
соглашение обеспечивало бы мир и невмешательство во внутренние дела.
Но когда я увидел, что Эйзенхауэр читает то, что ему подсовывает Даллес,
у меня сразу все надежды поблекли. Мы помнили другого Эйзенхауэра -
выдающегося полководца, а сейчас столкнулись с заурядным политиком. Он в
международных вопросах не занимал самостоятельной позиции, а целиком
положился на Даллеса. А Даллеса мы считали человеком, лишенным здравого
рассудка, опьяненным, парализованным злобой. Он не хотел реально взглянуть в
будущее, где вырисовывалось иное соотношение сил и которое со временем
должно стать еще рельефнее. Он не мог верно оценить происходящее, предвидеть
развитие событий с правильных позиций. Даллес, Эйзенхауэр и другие наши
партнеры по переговорам стояли на буржуазных позициях. Тем не менее, не
лишенные разума политики со своих классовых, буржуазных позиций тоже здраво
взвешивали факты и понимали, что соотношение сил изменилось и продолжает
изменяться в ущерб капиталистическому миру. Наращиваются силы стран
социализма, увеличивается мощь пролетарского, коммунистического движения.
Вот тут и надо искать основу политики Даллеса. Даллес хотел приложить все
усилия, чтобы приостановить наращивание сил социализма, приостановить
прогрессивное движение, происходившее и происходящее сейчас в мире.
Однако Даллес, при всей своей слепой ненависти к коммунизму, к
прогрессивным силам, когда дело доходило до возможности развязывания войны,
оставался трезвым политиком. Он придумал понятие "на грани войны" и на этой
грани строил свою политику. Однако он знал, что если он переступит эту
грань, то крепко получит по зубам. И сколько бы Даллес ни кричал о войне, о
сдерживании коммунизма, мы знали, что он не переступит эту свою грань, не
ввергнет опрометчиво мир в новую войну. В этом проявилась его трезвость как
политика. В некотором смысле с ним было проще вести дело, чем с политиками,
обладающими горячей головой, о которых трудно сказать, что они сделают под
влиянием сиюминутных настроений.
Но найти соглашение, о чем-то договориться с Даллесом было невозможно.
Его просто выворачивало наизнанку при одной мысли о возможности установления
дружеских отношений с Советским Союзом. Вот так сразу в моих глазах поблекли
краски, которыми я рисовал себе образ Эйзенхауэра. Жуков встречался с
Эйзенхауэром на правах старого знакомого. Я наблюдал первую встречу Жукова с
Эйзенхауэром. Она была очень теплой, можно сказать - дружеской. Я
чувствовал, что Эйзенхауэр с большим уважением здоровался с Жуковым. Затем
Жуков один ходил к Эйзенхауэру и целый вечер просидел с ним, вел беседу.
Жуков нам потом рассказывал о ней. Беседа, конечно, не могла выйти за рамки
переговоров, ни дальше, ни ближе. Но, я думаю, что они не особенно и
придерживались этого вопроса. Больше всего они вспоминали о прошедшей войне,
о своей роли в ней, о всяких военных эпизодах. Было о чем поговорить Жукову
и Эйзенхауэру. Когда Жуков вернулся, он только сказал: "Вот, президент
подарил мне спиннинг". Эйзенхауэр передал еще какие-то подарки для дочери
Жукова (она как раз выходила замуж) и какие-то сувениры для жены Жукова.
Вот, собственно, и все. Мы-то думали, что Жуков чего-то сможет добиться,
убедив делегацию США занять более благоприятную позицию в смысле смягчения
военной напряженности и создания условий для мирного сосуществования. Но все
ограничилось воспоминаниями.
Даже при этом результате считаю, что мы не зря взяли Жукова, включили его
в состав лиц, сопровождавших председателя Совета Министров СССР на женевских
переговорах. Делегация США имела, конечно, все основания для лидерства,
потому что США - ведущая среди капиталистических стран держава. Ни Франция,
ни Англия не могли определять западную политику. Но на пути к смягчению
напряженности находился Даллес. Он, как цепной пес, восседал возле
Эйзенхауэра, направляя его действия. Это был ярый антикоммунист, агрессивный
человек, который не мог согласиться на мирное сосуществование с Советским
Союзом. Поэтому ни беседы, которые мы вели во время обеда в честь
Эйзенхауэра, ни встречи и беседы один на один Жукова с Эйзенхауэром никаких
результатов не дали. Не было ничего, кроме любезностей. Никаких политических
переговоров он сам лично не захотел вести.
Во время перерывов между заседаниями, когда выдавалось свободное время,
наша делегация ездила на открытой машине, осматривая город. Мы раскатывали
по набережной Женевского озера и в пригороды Женевы. Нам удивлялись, что мы
столь вольно себя ведем, не опасаясь, что могут иметь место какие-то
террористические нападения. Проявлений какой-либо враждебности со стороны
зевак, которых было не так и много, я не замечал. Народ с любопытством
смотрел, что это, мол, за люди: оказывается, они внешне выглядят, как все
другие. Замечалось любопытство, но не враждебность. Хотя и выражений
какой-либо особой симпатии в отношении нашей делегации тоже не было. Видимо,
публика Женевы привыкла ко всевозможным иностранным делегациям и довольно
спокойно относилась к тому, что приехала очередная делегация, проходят
очередные международные встречи. Поэтому и наше пребывание там не вызвало
ажиотажа. Да, собственно говоря, мы ничего такого и не ожидали.
Когда мы собрались на первую встречу, Эйзенхауэр предложил: "Давайте
установим такой порядок, что после каждого заседания будем приходить в буфет
и здесь выпивать по рюмочке мартини, чтобы смыть осадок от наших споров".
Так мы и делали. Как только кончалось заседание, все шли к буфету и наливали
себе по маленькой рюмочке. Конечно, при этом шутили, а затем расходились.
Эйзенхауэра обычно сопровождали Даллес и Рокфеллер. Помню, он представил нам
последнего: "Вот, господин Хрущев, Рокфеллер". Внешность этого банкира на
меня тогда не произвела особого впечатления. Одевался он демократично и не
был похож на тот образ миллионера, который я себе раньше создал. Посмотрел я
и говорю: "Так это и есть тот самый господин Рокфеллер?". Подошел к нему и
взял его кулаками под бока. Он принял шутку и ответил тем же со своей
стороны. После этого отношения между нами сложились непринужденные.
Более интересные, чем с другими, беседы за обедом проходили с делегацией
Великобритании, лично с Иденом. Иден оказался внешне красивым мужчиной.
Высокого роста, с усиками. Он несколько смахивал, пожалуй, на грузина.
Приятный был человек. Его сопровождал министр иностранных дел Селвин Ллойд.
Беседы с ними велись не на дружеском основе, но все же в теплой атмосфере.
Иден - человек очень симпатичный, располагающий к себе. Политик он был
опытный, сам лично направлял линию своего правительства и консервативной
партии, не то что Эйзенхауэр. На наших встречах Идеи демонстрировал
британский лоск и вежливость, во всем проявлялись его деликатность и
демократичность.
После встреч с Эйзенхауэром и с Иденом я не отметил бы, что эти люди
имели пристрастие к спиртным напиткам. Пили в меру. Больше шутили,
разговаривали.
Особенно хорошие отношения у нас сложились с французской делегацией.
Эдгар Фор - человек очень обтекаемый, если так можно выразиться, умеющий
расположить к себе. С ним приятно было беседовать. Во время беседы мы не раз
шутили. Я, помню, стал называть его Эдгаром Ивановичем. Он понимал шутки и
сам отвечал на них. Однако французская делегация не занимала тогда ведущего
положения, я бы сказал даже - должного положения, которое Франция должна
была в принципе занимать. Во Франции очень часто менялись правительства,
поэтому ее политика была неустойчивой. Из-за этого тогда не устанавливалось
серьезного отношения к позиции Франции. Если бы правительство Фора
укрепилось, то могли бы появиться надежды на улучшение наших отношений и на
развитие торговли. Большего вряд ли можно было ожидать в ту пору.
Итак, совещание продолжалось, но вопросы, по сути, не решались. Нам
противостояли три делегации, которые занимали единую позицию,
противоположную нашей. Положение отнюдь не менялось от того, что Идеи лишь
более мягко формулировал ту же политическую линию, которую проводили США и
Франция. За обедом Идеи нас спросил: "Как бы вы отнеслись, если мы пригласим
вас официально прибыть с визитом в Великобританию? Это было бы полезно для
обоих наших государств". Мы ответили, что это будет, конечно, полезно и мы
охотно примем такое предложение, если оно поступит. Может быть, мы ответили
не, в таких категоричных выражениях, как я это сейчас говорю, но все же
почти договорились о том, что Лондон пришлет приглашение и что это
приглашение о посещении нашей делегацией Великобритании будет принято. А все
остальные беседы были похожи одна на другую, тянулся обед за обедом. То были
беседы, которые просто занимали время, но по существу не разрешали вопросов,
для решения которых мы там собрались.
Когда я потом встретился с господином Неру(9) (по-моему, это было в 1960
г. в США, когда я возглавлял советскую делегацию на Генеральной Ассамблее
ООН), он, как всегда улыбаясь, с этаким мягким выражением лица,
располагающим к себе, спросил:
"Господин Хрущев, меня интересует, как вы беседовали с Даллесом". Я-то
понимал, что его интересовало. Он знал нашу бескомпромиссную позицию в
отношении политики, которую проводил Даллес, и знал также Даллесовскую
политику, абсолютно бескомпромиссную в отношении советского государства.
Отвечаю: "Да, мы встречались с ним во время обеда у Эйзенхауэра. Там мы
встречались в неофициальной обстановке, причем Эйзенхауэр посадил нас
рядом". "Ну, и что же?". "Разговаривали о том, какое блюдо кому нравится,
сравнивая те, которые мы только что откушали. Вот, собственно, и весь
предмет разговора. Не более того".
Даллес - человек, сухой по характеру. В разговорах за обедом он проявлял
большую сдержанность и не был словоохотлив, как французы или даже англичане.
В этом смысле Эдгар Фор проявлял гораздо большее гостеприимство и
любезность. Когда мы беседовали с ним за обедом, он усиленно приглашал нас
вечерком съездить из Женевы во Францию в какое-то место, которое славилось
особенно хорошим вином. Он хотел угостить нас этим вином. Мы отвечали, что
согласны с его приглашением, благодарны ему и готовы поехать. Конечно,
всерьез мы и не собирались ехать. Думаю, что Фор тоже полагал, что мы не
поедем. Это было просто проявлением вежливости. Он хорошо знал, что мы не
поставим его в условия, когда он должен будет нас принимать там, где это не
предусмотрено протоколом.
Когда мы стали готовить итоговый документ, выявилась непримиримость наших
позиций. Наша позиция базировалась (и сейчас она сохраняется таковой) на
признании реально сложившихся после войны границ. Из этого следовало, что из
Германии выделилось два государства: Западная Германия и Германская
Демократическая Республика. И это требовалось признать. Мы считали также
необходимым запретить ядерное оружие. Вот вопросы вопросов. Их решение
способствовало бы смягчению напряжения и укреплению доверия. Вот чего мы
добивались.
Запад говорил, что они тоже стоят за мирное сосуществование, но без
признания двух Германий. Существующее положение они расценивали как остатки
войны. Они нас обвиняли в том, что мы не хотим воссоединения Германии в
единое государство, и продолжали настаивать на своих оккупационных правах до
заключения мирного договора с Германией. А мирный договор они не могли
заключить из-за наличия двух Германий. Они признавали одну Германию -
Западную и ее правительство, возглавляемое Аденауэром. Так мы этот мяч и
перебрасывали по полю, вернее, по нашему столу, разделявшему делегации,
собравшиеся в Женеве.
Насчет Германии мы искали какой-то компромисс, чтобы можно было принять
общий текст от имени четырех держав. Формулировки там содержались такие,
которые давали возможность толковать его каждой делегации по-своему.
Беседовали четыре делегации, но сторон-то было две: Советский Союз и страны
капиталистического мира. Чтобы не вводить общественность в заблуждение, мы
подготовили наше заявление и сейчас же после подписания совместного
документа устроили пресс-конференцию, на которой зачитали это особое
заявление: как мы понимаем принятую в Женеве декларацию. В результате
остались на старых позициях и та, и другая сторона.
Я думаю, что в конце концов наши противники будут вынуждены признать
Германскую Демократическую Республику и установить с ней дипломатические
отношения. Это будет способствовать нормализации отношений между народами,
между государствами. Но требуются усилия и, я повторяю, терпение. Конечно,
одного терпения недостаточно. Надо изыскивать возможности для переговоров,
проявлять упорство в достижении договоренности, нормализации отношений.
Сейчас ГДР получила все условия, необходимые для развития независимого
государства. Она имеет государственность, армию, свои границы. Она их
контролирует и защищает. Она имеет сильных друзей в лице социалистических
стран. Поэтому капиталистическим державам решить проблему с позиции силы не
удастся. Так вопрос сейчас уже не стоит. Это понимают противники коммунизма
и вынуждены считаться с реальностью.
Я не помню, кто (Эйзенхауэр или Идеи) спросил у меня: знаком ли я с
Аденауэром? Я сказал, что лично незнаком, но по печати довольно хорошо его
знаю, хорошо знаком с его позицией и политикой, которую он проводит. Она
ничего хорошего нам не сулит. Мой собеседник посмотрел на меня, сделал такое
"доброе лицо" и сказал: "Вы знаете, было бы полезно вам с ним встретиться.
Он совсем не такой человек, каким, я вижу, вы его себе представляете. Он
добрый старик. С ним можно разговаривать". Я ответил: "Что касается добрых
стариков, то здесь вопрос индивидуального подхода в оценке их доброты. Наша
позиция противоположна той, о которой вы говорите, - "с добрым лицом и с
добрыми намерениями". Беседа перешла уже за обед