езде партии,  опубликовали главное решение
и сказали своему народу, своей партии и  братским компартиям  все, что нужно
было сказать, чтобы восстановить честь и реабилитировать невинно загубленных
по вине Сталина.
     Да, мы  не хотели, не думая о последствиях, сделать  это в такой форме,
когда  материалы могли  бы  быть обращены  против  революционного  движения,
против  нашей  советской  системы,  против  нашей  партии,  против  рабочего
движения. Считаю,  что  мы правильно рассуждали. Мы  полагали,  что  пройдет
какое-то  время, когда все  жившие отойдут, как говорится, в мир иной, и вот
тогда такие документы могут быть опубликованы  и должны быть реабилитированы
все эти люди, потому что это были честные люди, преданные и очень ценные для
СССР,  но  просто  имевшие какие-то другие  взгляды. О многих  из них  Ленин
отзывался очень  лестно, хотя порой и критиковал их. Чтобы доказать  правоту
расправы над ними, кое-кем делается сейчас акцент  на критике,  которая была
со  стороны  Ленина  в   адрес   того  или  другого  деятеля,  и  совершенно
замалчиваются  их добрые дела  и  лестные отзывы Ленина о них.  Если  взять,
например,  Бухарина  -- это был действительно  любимец партии. Мое поколение
воспитывалось на  "Азбуке коммунизма"31, написанной  Бухариным  по поручению
Центрального  Комитета  партии.  Это  был  почти  официальный  документ,  по
которому рабочие в кружках обучались реальной азбуке коммунизма. Книга так и
называлась. Я уж не говорю,  что  в течение  скольких-то лет Бухарин являлся
редактором "Правды".  Это был действительно  редактор,  это был идеолог. Его
выступления:  и  устные  доклады,  и лекции, и  выступления в печати  против
троцкистов и  других  врагов  партии  внесли  очень  большую  лепту  в  нашу
внутрипартийную победу. А потом из него вдруг стали делать какого-то шпиона,
доказывать, что он продавал территорию СССР. Сейчас это выглядит
     просто сказкой для малолетних, а в принципе -- несостоятельная клевета.
     Из этого-то я и исходил, когда мы договаривались в Президиуме ЦК партии
о  способе разбора  упомянутых дел.  Я, конечно, жалею,  что мне  не удалось
завершить до  конца разбор этих дел и сбор всех необходимых  материалов. Мне
докладывали  о  них, но в годы моего  участия  в руководстве страной  мне не
удалось завершить  это. Ну, что  ж, то, чего не  сделал один, сделают  потом
другие.  А если не  другие,  то третьи,  потому что  правое дело никогда  не
пропадает. Я  считаю, что  свой долг члена партии  честно  выполнил и в этом
вопросе, насколько  мог, сделал все, чтобы реабилитировать тех, кто  невинно
сложили головы, а  на  деле были безупречными  членами партии и сами сделали
для  страны очень многое и во  времена подпольной деятельности,  и  во время
Гражданской войны, в  самое  тяжелое  время после победы Великого Октября, и
при   строительстве   социализма,    восстановлении   народного   хозяйства,
строительстве нашего пролетарского государства.
     Хочу продолжить теперь рассказ о других фактах, чтобы показать механику
подхода  и мышление Сталина эпохи неудержимого реакционного разгула,  культа
его  личности. Я  хотел  бы (это тоже очень  доказательный случай) напомнить
здесь  о товарище Задионченко32 (сейчас он  больной  человек). Я знал его по
Бауманскому  району столицы. Когда я в 1931 г. был  избран  секретарем этого
районного  партийного комитета, он  заведовал, по-моему, отделом культуры  в
райсовете. Вроде  бы существовала тогда  такая организация, сейчас  нетвердо
помню.  Одним словом,  я его знал, причем знал  с хорошей стороны. Когда  мы
разукрупнили районы, то сделали их больше по  численности, чем прежде, и  он
стал  секретарем  одного  из  райкомов  партии   в  Москве,   потом  работал
председателем Совета Народных Комиссаров Российской Федерации, и работал там
опять же хорошо. Туда он был выдвинут, когда меня уже не было в Москве.
     Когда было решено взять  Коротченко  из Днепропетровска и выдвинуть его
председателем  Совета Народных  Комиссаров  Украины,  встал  вопрос, кого же
послать в Днепропетровск? Сталин  считал,  что  туда нужен верный человек  и
крупный работник,  потому  что  Днепропетровску  всегда принадлежало высокое
политическое  и  экономическое положение в стране.  Кроме  того,  секретарем
обкома  партии там долгое время был Хатаевич, хороший  организатор  и  умный
человек. Мы тогда  предложили:  "Хорош был бы  туда  председатель Совнаркома
Российской  Федерации  товарищ   Задионченко".  Сталин  знал  Задионченко  и
согласился:  "А  что?  Он  станет  неплохим секретарем обкома,  давайте  его
возьмем". Послали его в Днепропетровск.  Я  считал, что  он  на своем месте,
думал, что  он доволен  таким  выдвижением по линии  партийной работы.  Но я
ошибся: он  переживал  это  событие, видимо, уже  привык  к  более спокойной
жизни.  Не знаю, чем конкретно  он занимался в  Совнаркоме РСФСР.  Наверное,
легче перечислить, чем не занимался. Фактически всеми делами РСФСР занимался
Совнарком  СССР, а  Задионченко  лишь повторял  его решения,  тут его  права
незаслуженно обкорнали. Но это уже другой вопрос.
     Тем не менее Задионченко работал в Днепропетровске хорошо, справлялся с
делом. Он  умный человек,  хороший организатор,  непоседа, не кабинетный  по
складу человек. Однажды произошел непредвиденный случай. В  Одессе проходила
партийная  конференция  ЦК КП(б)У. В Одессу  поехал  Коротченко. Закончилась
конференция, возвращается он  и рассказывает,  что к нему  во время перерыва
подошел какой-то товарищ, делегат  конференции, и  спрашивает: "Как поживает
мой  дядя?".  Я его  спрашиваю:  "Какой дядя?"  "Задионченко",  --  говорит.
Посмотрел  я  на  него,  вроде  бы внешне  похож на  еврея.  Задионченко  же
украинец. Какое же может быть кровное родство? "Задионченко -- это мой дядя,
передайте  ему  привет".  Фамилия  того  человека  была  Зайончик,  кажется.
Коротченко,  вернувшись  в  Киев, рассказал  мне об этом случае.  В то время
происходило  бурное  разыскивание  всяческих  родословных,  чтобы  не   быть
обманутыми, чтобы не  затесались в  наши ряды  какие-то враги.  Я и  сказал:
"Лучше всего спросить самого Задионченко"  -- и попросил о том Бурмистенко33
(он старый знакомый Задионченко). Поговорите ним и скажет, что мы просим его
откровенно обо всем рассказать. Это будет самое лучшее для него.
     Бурмистенко  его вызвал  и  провел с ним беседу. Бурмистенко  был очень
хороший товарищ, умел проявить деликатность в таких случаях. Затем пришел ко
мне и говорит: "Настаивает, что  он  именно Задионченко". Тогда мы посчитали
своим долгом выяснить,  чтобы  не оказаться в дураках. Мы  вовсе не считали,
что это какая-то клевета. Ведь Зайончик гордился своим дядей и передавал ему
привет.  Не  имелось подозрений, что  тут какой-то  подвох  для Задионченко,
который, дескать, скрывает свою  национальность и тот факт,  что когда-то он
взял другую  фамилию, чтобы  спрятаться за  ней.  К этому вопросу подключили
Наркомат внутренних дел. Впрочем, думаю, что тот раньше нас сам подключился,
потому что тогда партийные работники больше зависели от
     органов НКВД, чем они от нас. Собственно говоря,  не мы ими руководили,
а  они  навязывали нам свою волю, хотя внешне  соблюдалась вся субординация.
Фактически  своими материалами, документами  и действиями они направляли нас
туда и так, как хотели. Мы же,  согласно сложившейся практике, обязаны  были
во всем доверять их документам, которые представлялись в партийные органы.
     У НКВД это дело не потребовало больших усилий. Вскоре мы уже знали, что
Задионченко родился в местечке Ржищев Киевской губернии, около Канева.  Отец
его   --   кустарь-жестянщик,   мать  работала   табачницей  в   Кременчуге,
зарабатывала  немного и была женщиной нестрогого поведения. Отец умер, потом
мать заболела туберкулезом и тоже умерла.  Задионченко  (тогда еще Зайончик)
остался сиротой, его приютил  какой-то ремесленник.  Он воспитывался улицей,
кормился  у  добрых людей.  Так он  рос. Тут  грянули революция. Гражданская
война. Дальше уже сам  Задионченко рассказывал, что  мимо проходил  какой-то
кавалерийский  отряд, и  он увязался вслед.  Красноармейцы одели его, обули,
накормили и дали ему  фамилию уже  не  Зайончик, а Задионченко.  Так  ли это
было, не знаю, не в этом суть. Одним словом, мы обо всем этом узнали.
     Я несколько забежал  вперед и расскажу про  то, что мы узнали от самого
Задионченко.  Вызвал   я  его  и  говорю:   "Товарищ  Задионченко!   Товарищ
Бурмистенко с вами беседовал, вы все отрицали, а теперь мы все узнали. Зачем
вы сами  себе вредите? Знаем, что вы родились в городе Ржищеве (он  стал уже
городом), знаем про вашего отца и вашу мать, кто они и как кончили.  Главное
же,  нет  никакой  нужды  скрывать,  что  вы   Зайончик,  что  ваш  отец  --
ремесленник, а мать -- рабочая". Он заплакал, начал просто рыдать: "Да, я не
имел мужества рассказать  сразу. Все  это правда. А теперь не знаю,  что  со
мной будет. Я раскаиваюсь, что скрыл это,  но никакого злого умысла не имел.
Скрыл  же потому,  что уже много лет живу как  Задионченко и привык  к  этой
фамилии, оторвался  от  фамилии Зайончик. Теперь я Задионченко,  и даже  моя
жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, и я не знаю, как сейчас
быть и что произойдет".
     Я его  успокоил: "Давно бы сказали, и ничего бы не случилось, а сейчас,
конечно, дело сложнее потому, что  подключился  НКВД,  и мы получили  оттуда
документы.  Ступайте,  возвращайтесь  в  Днепропетровск,  работайте,  никому
ничего не говорите об этом, даже своей  жене, ведите себя,  как прежде,  а я
доложу в ЦК партии". Он был опытным человеком, кажется, уже тогда являлся
     членом  ЦК партии и  понимал ситуацию. Я  сразу же  позвонил Маленкову:
этот  вопрос кадровый  и  прежде  всего  касался  Маленкова.  Рассказал ему.
Маленков очень хорошо знал Задионченко и с уважением относился к нему. "Это,
--  говорит, -- надо будет рассказать Сталину. Когда появишься в Москве, сам
это и сделай". Отвечаю: "Ладно".
     Приехал в Москву. Маленков ничего не рассказал Сталину, но не удержался
и  сообщил  Ежову  (а  может  быть, Ежов  узнал  через  Успенского,  наркома
внутренних  дел Украины?).  Одним словом,  когда  я  приехал, Маленков  меня
предупредил: "Имей в виду, что Задионченко по-твоему--еврей, а Ежов говорит,
что Задионченко  --  поляк". Тогда как раз было  время "охоты" на поляков, в
каждом человеке польской национальности усматривали  агента Пилсудского  или
провокатора. Отвечаю:  "Ну  как же  можно так говорить? Я точно знаю, что он
еврей. Мы знаем даже синагогу,  где совершался  еврейский обряд при рождении
мальчика". Я  побывал у  Сталина, рассказал ему. Он  воспринял  все довольно
спокойно. Меня это ободрило. "Дурак, -- сказал он  по-отечески, -- надо было
самому  сообщить,  ничего  бы  не  случилось.   Вы  не  сомневаетесь  в  его
честности?" Отвечаю: "Конечно, не сомневаюсь, это абсолютно честный человек,
преданный партии. Теперь из него  "делают" поляка". "Пошлите их к  черту, --
говорит, -- по рукам им надо дать, защищайте его". Отвечаю: "Буду защищать с
Вашей поддержкой"...  Из-за такой невинной  смены фамилии чуть не  произошла
беда с  преданным партийцем. Не  знаю, зачем он менял  фамилию?  Может быть,
красноармейцы подшучивали  над ним,  как над еврейским мальчиком, а он хотел
избавиться от этих неприятных шуток?
     Иной раз  действительно допускались неприятные шутки в отношении евреев
как среди русских, так и среди украинцев. Среди украинцев чаще случалось, но
не потому,  что  украинцы -- большие  антисемиты,  а  потому,  что  рядом  с
украинцами жило евреев больше. Евреи чаще других занимались мелкой торговлей
или   ремеслом.  Они   чаще  соприкасались  с  украинским  трудовым   людом,
встречались  на почве  взаимного расчета, работали  же  рядом редко. В  моей
деревне еврея  видели  только  тогда, когда  тот ездил за  пухом и  перьями,
выменивая  их на конфеты, колечки, какие-то блестящие  серьги. Одним словом,
Задионченко  сменил фамилию  без всякой  задней  мысли, а тут уже сделали из
него поляка. Ведь как с еврея с него  ничего  не возьмешь: известно, кто его
отец и кто мать. Из него надо было "сделать" не еврея, а поляка; поляк - это
иностранный  агент,  засланный Пилсудским. И уже протянулись  руки  за душой
Задионченко.  Я так пространно  об этом  рассказываю,  чтобы люди поняли  то
время,  в  котором  мы жили, и поняли наше положение, живших  в то время, ту
обстановку, которая сложилась. И вот в такой обстановке мы жили и трудились.
Мы  не  только  боролись с  "врагами  народа", но  боролись  и за выполнение
планов,  а  планы  выполнялись все  (за  исключением  одного  года  из  всех
довоенных  пятилеток).  То был самый  тяжелый, самый  черный год  для  нашей
партии, наших кадров, и именно в этот год план не был выполнен: 1937 год.
     Посылая  меня на Украину,  Сталин  предупредил:  "Знаю вашу слабость  к
городскому хозяйству  и промышленности. Хотел бы предупредить  вас, особенно
не увлекайтесь Донбассом, поскольку вы  сами из  Донбасса, а больше внимания
обратите на сельское  хозяйство,  потому что  для Советского  Союза сельское
хозяйство  Украины имеет очень  большое  значение. Село у  нас  организовано
плохо, а в  промышленности кадры организованы лучше,  и там, видимо, для вас
не  возникнет особых затруднений". Такой линии я и  придерживался,  хотя мне
это было нелегко, потому  что я чувствовал тягу к промышленности, а особенно
к углю,  машиностроению и  металлургии.  Но раз Сталин сказал  про  сельское
хозяйство, то я стал больше заниматься сельским хозяйством, деревней, ездить
по Украине, искать передовых людей, слушать их и учиться у них.
     Мы   выдвинули   новые   кадры,   заполнили   обкомы,   облисполкомы  и
республиканские органы.  В  колхозах  эти  вопросы решались  легче,  хотя  и
колхозные кадры сильно поредели.
     Прибыли  мы  с  Бурмистенко на  Украину  в  январе  или  феврале;  пора
готовиться к  весеннему севу. На  юге иной раз случаются такие ранние весны,
когда  полевые работы  начинаются в феврале,  а  уж  в марте -- обязательно.
Стали  мы  готовиться  к посевной  кампании  и  вдруг  столкнулись  с  таким
явлением:  в  западных  областях  (Каменец-Подольский,  Винница,  Проскуров,
Шепетовка),   граничащих  с  Польшей,  налицо  массовая  гибель  лошадей.  Я
послушал,  что говорят  в  Наркомате земледелия,  выехал на  место, послушал
тамошних  жителей, долго разбирался, но  ничего толком  нельзя  было понять.
Лошади заболевали, быстро  хирели  и  дохли. По какой  причине,  нельзя было
определить.  Определить  невозможно  было  потому,  что  когда  комиссии   с
привлечением ученых, которые могли  что-то сделать, разворачивали работу, их
сразу  арестовывали  и  уничтожали  как  вредителей,  как виновников  гибели
лошадей.
     Вспоминаю про такой случай в Винницкой области. Приехал
     я в какой-то колхоз, где погибло очень много лошадей, и стал спрашивать
конюха, который, как мне сказали, сам видел, как "враги" травили лошадей. Он
мне и говорит: "Я  видел,  как  вот этот сыпал какое-то зелье, какие-то яды.
Поймали его.  Кем  же он оказался? Ветеринарным врачом". Объясняли  все  это
так. Эти области граничат с Польшей, и немцы через Польшу, да и  сами поляки
делают все, чтобы подорвать наше колхозное хозяйство и  лишить нас  рабочего
скота.
     Действительно, немцы вовсю готовились к войне. В какой-то степени  было
логично лишить нас лошадей -- ударить по экономике, по сельскому хозяйству и
по военным возможностям, потому что лошадь в те времена -- то же, что сейчас
танки  и  авиация.  Это  был  подвижной  род  войск. Мы еще  жили  событиями
Гражданской  войны и лошадям  отводили  большую роль в  будущей войне. Тут и
кавалерия,  тут  и  обоз,  без  которого  армия  воевать  не  может. Поэтому
объяснение  гибели  лошадей  актом вредительства со стороны  внешних врагов,
которые сомкнулись с внутренним врагом, находило понимание в людях. Но я  не
мог до конца  согласиться  с таким объяснением. Почему  же коровы и овцы  не
дохнут, а дохнут  только лошади? Мне хотелось послушать ученых, ветеринарных
врачей,  зоотехников,  но их ряды,  особенно  тех,  кто занимался  лошадьми,
сильно поредели.
     Спросил   я  наркома  внутренних  дел  Успенского:   "Есть   ли  у  вас
заключенные, которые обвиняются в травле лошадей?" -- "Да, есть" -- "Кто они
такие?" Он назвал фамилии  профессора Харьковского ветеринарного института и
директора Харьковского зоотехнического института. Второй -- украинец, первый
-- еврей. Я предупредил: "Я  к вам приеду. Вы их вызовете к себе  в кабинет.
Не хочу в тюрьму к ним ехать, побеседую с ними у вас". "Они, -- отвечают, --
сознались,  могут  вам про все  рассказать". А  перед этим я наркому сказал:
"Если профессор травил лошадей, то пусть он нам скажет, каким ядом травил, и
напишет химическую формулу  яда". Я хотел потом на этой формуле составить яд
и  поставить контрольный опыт. Профессор  дал  такую  формулу, и  я приказал
приготовить снадобье. Приготовили, положили лошадям в корм, они съели, но не
пали  и даже  не заболели.  Вот тогда-то у меня  и зародилось желание  лично
поговорить с тем профессором.
     Условились, и  я  приехал. Вызвали арестованных  (по  одному, конечно),
первым -- профессора, человека лет 50-ти,  седого. Спрашиваю: "Что вы можете
сказать  по  этому  поводу?" Он:  "Я уже  дал  два показания  и  могу только
подтвердить, что действительно мы
     немецкие агенты, имели  задание травить лошадей и делали это". "Как  же
так? Вы говорите,  что травили  лошадей, я попросил,  и  вы  дали химическую
формулу  яда. Мы составили  яд по этой  формуле  и дали животным, но  они не
погибли и даже не заболели". "Да, -- говорит, --  это возможно, потому что к
яду,  который мы сами  составляли, мы еще получали готовую добавку. Из каких
компонентов она состояла и какова  формула добавки, мы не знаем. Мы получали
ее прямо из Германии". И человек это сам  говорил! Знает, что я секретарь ЦК
КП(б)У,  видит,  что  я  интересуюсь  и  даже  как бы  подсказываю,  что его
признания, с  моей  точки  зрения,  несостоятельны, потому что  животные  не
погибают,  а он не  только не воспользовался  этим, но все сделал для  того,
чтобы  подтвердить показания  и доказать  правоту  своих мучителей-чекистов,
которые вынудили его дать ложные показания.
     Я был просто поражен: сколько же развелось врагов! Но немыслимое  дело:
немцы  --такие  антисемиты, и вдруг  еврей  работает на антисемитов. Все это
объяснялось  классовой  борьбой. Я  закончил  допрос.  Следующим  пригласили
директора.  Он тоже подтверждал,  хотя и не  так  твердо, но  подтверждал. Я
понимал, что сознаваться в таких вещах -- не шутка, и объяснял это  тем, что
они стараются найти  возможность  как-то облегчить  свою судьбу  раскаянием,
чистосердечным  признанием... Уехал  я  в  Центральный  Комитет, но  меня не
оставляла мысль,  что  что-то  здесь  все-таки  неладно. Решил обратиться  к
Богомольцу33.
     Я  с большим уважением  относился к президенту АН УССР, покойному ныне,
Богомольцу.  Очень  интересная  личность и крупный  ученый.  Как-то  он  мне
рассказывал  любопытный случай.  Заполняя анкету,  отвечал на вопросы:  "Где
родился?".  Написал: "В Лукьяновской тюрьме". Потом рассказывал: "Моя мать и
отец  --  народники, как раз были тогда арестованы  и  сидели в Лукьяновской
тюрьме. Мать была беременной, я там и родился". Человек он был умный и очень
хороший; беспартийный, но это только  формальность, а вообще человек он  был
советский, прогрессивных взглядов. Вот его я и попросил: "Товарищ Богомолец,
вы знаете,  что  гибнут лошади? Надо что-то предпринимать. Считаю, что нужно
создать комиссию из  ученых,  чтобы они  взялись за это дело и определили, в
чем  причина.  Не может же  быть,  чтобы  наука  была бессильна  и  не могла
определить причину гибели лошадей. Это же немыслимо в наш век