меня вроде бы признали, отношения сложились  хорошие.  Самый  главный  довод
состоял в том, что мы идем к войне, а я более или менее знал  Украину;  если
сейчас туда придет новый человек, ему будет сложнее все организовывать, коль
скоро разразится война. Поэтому мой уход вряд ли будет в интересах дела; а в
Москву легче подобрать другого  человека.  Сталин  согласился  на  заседании
Политбюро: "Давайте прекратим  этот  разговор,  пускай  Хрущев  остается  на
Украине".
   В 1938 г. Сталин поднял вопрос, что надо было бы "подкрепить" Ежова,  дав
ему первого заместителя, и спросил  его  об  этом.  Тот  ответил:  "Было  бы
хорошо". "Кого вы думаете?". "Я  бы  просил  дать  мне  первым  заместителем
Маленкова". Такой разговор возникал несколько раз,  но  вопрос  не  решался.
Наконец Сталин сказал Ежову: "Нет, Маленкова вам не стоит брать, потому  что
он сейчас заведует кадрами ЦК и тут нужнее". Когда Маленков возглавил  кадры
ЦК, Ежов сохранил шефство над ним. Таким  образом,  кадры  оставались  в  то
время фактически под контролем Ежова. Это было время, когда партия  начинала
утрачивать прежнее  лицо  и  стала  подчиняться  Наркомату  внутренних  дел.
Рубежом явилась середина 30-х годов.
   Роль Комиссий советского  контроля  и  партийного  контроля,  где  играла
видную роль Землячка(1), ослабла. Органы НКВД имели решающее слово при любых
выдвижениях  или  передвижках  партийных,  государственных  и  хозяйственных
кадров, и они  всегда  согласовывались  с  НКВД.  Конечно,  это  позорнейшее
явление, утрата руководящей роли партии! Что до Ежова,  то  Сталин  в  конце
концов предложил назначить к нему первым заместителем Берию. К той  поре  на
демонстрации обычно все выходили с плакатами, где  была  нарисована  колючая
рукавица. Такой обычай сложился после того, как Сталин сказал: "Ежов  -  это
Ежовая рукавица, это ежевика", - и хорошо отозвался о деятельности Ежова. Но
в том, что Сталин назвал Берию,  проявился  тот  факт,  что  намечалась  уже
замена Ежова. Ежов-то все правильно понял. Понял,  что  приходит  конец  его
деятельности и его звезда закатывается. А может быть, он, сам  действовавший
в той же манере, почувствовал, что кончается и его существование? Однако  он
сказал: "Конечно, товарищ Берия достойный человек, тут нет вопроса. Он может
быть не только заместителем, но и наркомом". Сталин возразил:  "Наркомом,  я
считаю, он не может быть, а заместителем у вас  будет  хорошим".  И  тут  же
Берию утвердили заместителем Ежова.
   Так как у меня были хорошие отношения с Берией, я подошел  к  нему  после
заседания и полусерьезно, полушутя поздравил его. Он ответил: "Я не принимаю
твоих поздравлений". "Почему?". "Ты же не согласился,  когда  шел  вопрос  о
тебе и тебя  прочили  заместителем  к  Молотову.  Так  почему  же  я  должен
радоваться, что меня назначили заместителем  к  Ежову?  Мне  лучше  было  бы
остаться в Грузии". Не знаю, насколько искренне  он  это  говорил.  А  когда
Берия перешел в НКВД, то первое время он не раз  адресовался  ко  мне:  "Что
такое?  Арестовываем  всех  людей  подряд,  уже   многих   видных   деятелей
пересажали, скоро сажать будет некого, надо кончать с этим".
   Появилось решение о "перегибах"(2). Оно приписывалось  влиянию  Берии.  В
народе считали, что Берия пришел  в  НКВД,  разобрался,  доложил  Сталину  и
Сталин послушал его. Соответствующий пленум ЦК ВКП(б) был  резко  критичным.
Каждый  выступающий  кого-то  критиковал.  Среди  других  помню  выступление
Маленкова. Он тогда критиковал одного из секретарей Средазбюро  партии  (тот
потом был арестован). Критика была нацелена против самовосхваления. Маленков
говорил, что альпинисты совершили восхождение на самую высокую точку в горах
Средней Азии и назвали этот пик именем того секретаря Средазбюро.
   Единственным  человеком,  занимавшим  сравнительно  высокое  положение  в
партийном руководстве и почему-то избежавшим критики, пока оказался  Хрущев.
Но тут выступил Яков Аркадьевич Яковлев(3), который заведовал сельхозотделом
ЦК  партии,  и  раскритиковал  меня.  Впрочем,  его  критика  была  довольно
оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все
называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил,  что  это
мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как  бы  намекнул,
что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн. А после заседания ко  мне  подошел
Мехлис, в ту пору еще редактор газеты "Правда", и с возмущением заговорил  о
выступлении Яковлева. Мехлис  был  еврей,  знал  старинные  традиции  своего
народа и сообщил мне: "Яковлев - еврей, потому и не понимает, что у  русских
людей принято даже официально называть друг друга по имени и отчеству".
   Потом выступил Гриша Каминский.  В  те  дни  Григорий  Наумович  трудился
наркомом  здравоохранения  СССР.  Это  был   очень   уважаемый   товарищ   с
дореволюционным партийным стажем, не раз встречавшийся с Лениным.  Я  с  ним
познакомился, когда только начинал работать в Московской парторганизации. Он
в ту пору являлся одним из секретарей МК  ВКП(б),  потом  был  председателем
Мособлисполкома, а затем его выдвинули в Наркомздрав России  и  далее  всего
Союза. То был прямой, искренний человек со  святым  чувством  партийности  и
неумолимой правдивости. Он сказал: "Тут все, выступая, говорят обо всем, что
они знают о других. Я тоже хотел бы сказать, чтобы партии это было известно.
Когда в 1920 г. я был направлен в Баку и работал там секретарем ЦК Компартии
Азербайджана и председателем Бакинского совета, ходили  упорные  слухи,  что
присутствующий тут товарищ Берия  во  время  оккупации  Баку  сотрудничал  в
органах контрразведки  мусаватистов,  не  то,  несколько  ранее,  английской
контрразведки". Никто не выступил с опровержением. Даже Берия не выступил ни
с какой справкой по этому поводу. Молчание, и все тут... А вскоре  Каминский
был арестован и бесследно исчез. Меня потом долго мучил этот вопрос,  потому
что я абсолютно верил Григорию и знал, что он никогда ничего сам не выдумает
и от других зря не повторит. Но кто же мог вступить в конкуренцию с  НКВД  и
ее лидерами?
   Как-то в те же примерно месяцы после одного дневного заседания ЦК  партии
все расходились на обед. Я несколько задержался и не успел  уйти.  Тут  меня
окликнул Сталин: "Хрущев, вы куда идете?". "Иду обедать". "Пойдемте ко  мне,
вместе пообедаем". "Спасибо". Когда  мы  выходили,  около  Сталина  вертелся
Яковлев. Он вроде бы без приглашения последовал за ним  и  тоже  оказался  у
него на квартире. Мы пообедали втроем. Сталин вел беседу,  а  Яковлев  очень
при этом волновался. Чувствовалось, что он  переживает  глубокое  внутреннее
чувство. Вероятно, боялся,  что  его  арестуют,  и  хотел  искать  защиты  у
Сталина. Я знал Яковлева еще по работе на Украине, а познакомился с ним  при
оригинальных  обстоятельствах.  Тогда,  в  середине  20-х  годов,  назревала
зиновьевско-каменевская оппозиция. Когда мы приехали на партийный съезд,  то
в нашу делегацию пришел Яковлев и проинформировал нас об обстановке, которая
может  возникнуть  на  съезде.   Сказал,   что   Зиновьев,   видимо,   будет
содокладчиком. Это сообщалось доверительно, чтобы  мы  понимали,  что,  вот,
доверенный человек по поручению Сталина информирует нас. Я упоминаю об  этом
к тому, что этот человек был близок к Сталину и все свои силы отдавал борьбе
против оппозиции, а потом старался вовсю при  коллективизации.  Несмотря  на
это, для него сложилась теперь трудная ситуация, хотя не знаю, почему. И  он
в своем предчувствии не ошибся, был арестован, несмотря  на  любезный  обмен
мнениями со Сталиным во время обеда на его квартире, тут же  после  обеда  и
вскоре погиб.
   Пленум же, о котором я  рассказываю,  тогда  принял  решение,  осуждавшее
перегибы в работе НКВД. Этот пленум дал народу надежду, что  кончится  дикий
произвол, царивший в стране и создававший у всех неуверенность: то ли  будет
человек жить, то ли может быть уничтожен либо просто бесследно пропасть.  Я,
да и многие другие, беззаветно верил Сталину, и мы  себя  обвиняли,  что  мы
слепцы, не видим и не чувствуем врагов, нету  нас  политического  нюха,  нет
глубокого понимания классовой борьбы, не умеем разоблачать врагов  так,  как
это делает товарищ Сталин.  Только  постепенно  я  начинал  соображать,  что
далеко не все так просто.
   К  тому  времени  Сталин   уже   неоднократно   высказывал   недовольство
деятельностью Ежова, перестал ему доверять и  хотел  спихнуть  на  него  все
беззакония. Позднее Ежов был арестован. И все его заместители  тоже.  Людей,
которые были как-то с ним связаны, арестовали. Тогда же туча нависла  и  над
Маленковым, который был большим приятелем Ежова. Сталин знал об этом. Да и я
тоже, потому что дружил с Маленковым  в  течение  многих  лет.  Мы  работали
вместе еще в Московском комитете партии. О наметившихся подозрениях в  адрес
Маленкова я для себя лично сделал вывод после такого случая. Когда я однажды
приехал в Москву с Украины, Берия пригласил меня к себе на дачу: "Поедем,  я
один, никого нет. Погуляем, ты у меня заночуешь". "Мне  все  равно,  я  тоже
один". Поехали, погуляли в парке. И тут он говорит мне: "Слушай,  ты  ничего
не  думал  о  Маленкове?".  "А  что  я  должен  думать?".  "Ну,  Ежова  ведь
арестовали". "Верно, они дружили, - говорю. - Но и ты тоже с ним дружил, и я
тоже. Думаю, что  Маленков  -  честный,  безупречный  человек".  "Нет,  нет,
послушай, ты  все-таки  еще  подумай,  ты  и  сейчас  близок  с  Маленковым,
подумай!". Ну, подумал я, но вывода никакого особого не сделал и продолжал с
ним дружить. Когда приезжал в Москву, то в  выходной  день  всегда  бывал  у
Маленкова на даче. От себя полагаю,  что  это  Сталин  сказал,  чтобы  Берия
предупредил меня о Маленкове. Позднее  Маленков  сблизился  и  подружился  с
Вознесенским, а потом стал неразлучным другом с Берией.
   После ареста Ежова Берия быстро набрал  силу.  Он  занялся  прежде  всего
перестановкой кадров. У нас на Украине не было  тогда  наркома  НКВД,  и  он
прислал исполнять  обязанности  наркома  Кобулова(4),  младшего  брата  того
Кобулова(5), который был заместителем Берии в союзном  Наркомате  внутренних
дел, а прежде  работал  с  Берией  в  Грузии.  Украинский  Кобулов  был  еще
мальчишкой, и довольно неподготовленным. Об этом можно  судить  хотя  бы  по
такому эпизоду. Пришел он как-то в ЦК КП(б)У и сообщил, что выявлена  группа
украинских  националистов,  которая  ведет  антисоветскую  работу.  Я   ему:
"Возможно в принципе, что есть такая.  Но  кого  конкретно  имеете  в  виду?
Назовите фамилии". "Такие-то и такие-то фамилии".  И  он  назвал  нескольких
писателей и других лиц интеллигентного труда. Я  хорошо  знал  их.  И  среди
прочих он упомянул Рыльского.  Отвечаю:  "Эти  люди  никак  не  могут  вести
антисоветской работы. Они  могут  проявлять  какое-то  недовольство  чем-то,
высказывать критику, но это вовсе не антисоветчики. А  в  чем  их  конкретно
обвиняют? Что вам сообщил агент?". "Они собираются, выпивают,  поют  песни".
"Ну, и что же тут такого?". "А они поют такую  песню:  "Дэ  ты  ходышь,  мия
доля, не доклычусь я тэбэ". Я рассмеялся: "Вы армянин и не знаете украинской
культуры. Ваш агент издевается над вами, если  пишет  про  такие  вещи.  Эту
песню поют тут все. Если мы с вами когда-нибудь окажемся в  одной  компании,
то я не даю гарантии, что не присоединюсь к тем,  кто  ее  поет.  Это  очень
хорошая народная песня". Вот вам уровень человека, исполнявшего  обязанности
наркома!
   В те же недели другой  человек  Берии  поехал  с  тем  же  назначением  в
Белоруссию. Берия повсюду рассылал свои кадры. К той  поре  сложилась  такая
ситуация,  что  все  кадры  при  выдвижении  их  на  партийную,   советскую,
хозяйственную  или  военную  работу  проходили  через  "чистилище"  в  НКВД.
Последний становился главным органом страны. А любые  ведущие  кадры  вообще
выдвигались только с предварительного согласия Берии. Постепенно мы с Берией
все чаще встречались у Сталина, и я начинал  лучше  узнавать  его.  Я  тогда
относился к Берии хорошо и только позднее был  поражен  его  двуличием.  Вот
лишь один из примеров. Он мог (а я поражался, как это допустимо?) у  Сталина
за обедом поставить какой-то вопрос; и если Сталин отвергал его,  он  сейчас
же смотрел на кого-нибудь из присутствовавших и говорил: "Я же говорил тебе,
что этот вопрос не надо выдвигать". Я просто глаза и рот раскрывал: как  это
можно ляпать такое при Сталине? Ведь Сталин,  хотя  и  молчит,  но  видит  и
слышит, что Берия только что сам поставил этот вопрос. И ничего!  Такое  вот
вероломство. По мере того, как Берия "укреплялся", его  наглость  и  низость
тоже проявлялись все отчетливее.
   Раньше я слышал, что некогда заместителем наркома внутренних дел в Грузии
был у Берии Реденс. Реденса хорошо знали старые кадры. Я неоднократно с  ним
встречался, когда он работал  уполномоченным  НКВД  по  Московской  области.
Кроме того, часто встречался с ним в домашней обстановке, на семейных обедах
у Сталина, поскольку Реденс был женат  на  Анне  Сергеевне,  сестре  Надежды
Сергеевны Аллилуевой. Так что же Берия предпринял, чтобы  выдворить  Реденса
из сталинской семьи? Сначала он задался целью вышибить  Реденса  из  Грузии,
потому что не хотел, чтобы у Сталина имелись оттуда информаторы помимо него,
Берии. И он поручил своим людям заманить Реденса  в  какой-то  кабачок.  Они
использовали его слабость в смысле вредной привычки, напоили, потом вывели и
бросили на улице в сточную канаву. Мимо ехала милиция и увидела, что  Реденс
валяется в таком виде, доложила по  инстанции.  И  дело  поехало!  Поставили
вопрос  перед  Сталиным,  что  Реденс  дискредитирует  себя.   Так   Реденс,
отозванный из Грузии, попал в Московскую область. Потом Реденса убрали и  из
Кремля, где он бывал, и вообще устранили.
   В 1953 г., когда устранили  самого  Берию,  ЦК  КПСС  получил  письмо  от
бывшего заключенного, грузина. Он в большом письме перечислял, сколько людей
в Грузии стали жертвами Берии в результате  различных  провокаций.  Но  это,
конечно, стало возможным лишь после падения Берии.  А  раньше  такое  письмо
наверняка перехватили бы. Резко усилила влияние Берии Великая  Отечественная
война. Он тогда возымел огромную силу. Сталин утрачивал  над  ним  контроль,
особенно в тяжелые месяцы нашего отступления  на  фронте.  Берия  постепенно
стал грозою партийных кадров. Влиял он и на окружение Сталина.  Там  менялся
обслуживающий персонал. Прежде лично у Сталина работали в основном  русские.
Подавальщицы и в войну остались русские, но появлялись и грузины.  Шашлычник
там какой-то жарил шашлыки, так он стал даже  генералом,  и  с  каждым  моим
приездом в Ставку я видел, как у него росли орденские колодки  с  лентами  -
свидетельство постоянных награждений за умение здорово жарить шашлык. Как-то
Сталин заметил, что я  присматриваюсь  к  колодкам  на  груди  новоявленного
генерала, но ничего не сказал, и я тоже промолчал.
   А после войны - и говорить нечего! Берия  стал  членом  Политбюро.  Да  и
Маленков набрал силу,  хотя  у  него  периодически  менялось  занимаемое  им
положение и во время войны, и после войны. Однажды Сталин даже загнал его  в
Среднюю Азию. Тут-то Берия и подал  ему  руку  помощи,  а  затем  они  стали
неразлучны. Сталин у себя за обедом нередко называл  их,  как  бы  в  шутку,
двумя жуликами, но не в оскорбительном тоне, а  вроде  дружески:  где,  мол,
пропадают эти два жулика? Тут без Берии буквально  ничего  уже  нельзя  было
решить. Даже Сталину почти  ничего  нельзя  было  доложить,  не  заручившись
поддержкой Берии.  Все  равно  Берия,  если  станешь  докладывать  при  нем,
обязательно любое твое дело обставит всяческими вопросами и  контрвопросами,
дискредитирует в глазах Сталина и провалит.
   В то же время Берия не уважал и  не  ценил  Маленкова,  а  преследовал  в
дружбе с ним личные цели. Он мне как-то  сам  сказал:  "Слушай,  Маленков  -
безвольный человек. Вообще козел,  может  внезапно  прыгнуть,  если  его  не
придерживать. Поэтому я  его  и  держу,  хожу  с  ним.  Зато  он  русский  и
культурный  человек,  может  пригодиться  при  случае".  "Пригодиться"  было
главным у Берии. Я-то с Маленковым и Булганиным дружил с той поры еще, когда
работал в  Московской  парторганизации.  Мы  часто  проводили  тогда  вместе
выходные дни, вместе жили на даче. Поэтому, несмотря  на  то,  что  Маленков
выказывал некоторую холуйскую наглость относительно  меня  во  время  войны,
особенно когда Сталин  проявлял  недовольство  мною,  я  с  ним  не  порывал
отношений.
   Это недовольство Сталина мною проявлялось в период отступления:  что  же,
мол, Украину оставляете? Он искал виновных, кто будет отвечать за поражения.
Конечно, я первым должен был отвечать, раз являлся секретарем  ЦК  Компартии
Украины. Хотя главнокомандующим-то был Сталин, но он  вроде  ни  за  что  не
отвечал, а только  подчиненные.  Приказы  при  отступлении  подписывались  -
"Ставка", "Главком", и никаких  имен.  А  уже  после  войны,  когда  все  мы
приехали как-то в Сочи к Сталину по - вызову (я с Украины, Маленков и другие
- из Москвы) и разбирали какие-то вопросы, а потом вышли погулять, я ходил с
Маленковым и сказал ему: "Удивляюсь, неужели ты не видишь  и  не  понимаешь,
как Берия относится к тебе?". Он молчит. "Ты думаешь, - продолжаю, - что  он
тебя уважает? По-моему, он издевается над тобой". В  конце  концов  Маленков
ответил: "Да, я вижу, но что я могу поделать?". "Я просто хотел бы, чтобы ты
видел и понимал. А это верно, что сейчас  ты  не  можешь  ничего  поделать".
Дальше - больше. У меня созревали определенные опасения. Годы жизни  Сталина
шли такие, что в любой момент страна могла оказаться в тяжелом положении без
вождя. Я боялся его смерти" И еще больше боялся за  последствия:  что  потом
будет в стране?
   В те годы, несмотря на  то,  что  я  давно  сомневался  в  справедливости
обвинений в адрес многих "врагов  народа",  в  целом  у  меня  не  возникало
недоверия к Сталину. Я считал, что имели место перегибы, однако  в  основном
все было сделано правильно. Я даже возвеличивал Сталина за  то,  что  он  не
побоялся осложнений, провел чистку и тем самым  объединил,  сплотил  честных
людей. Тем не менее, к рубежу 50-х годов у меня уже сложилось  мнение,  что,
когда умрет Сталин, нужно сделать  все,  чтобы  не  допустить  Берию  занять
ведущее положение в партии. Иначе  -  конец  партии!  Я  считал,  что  могла
произойти утрата всех завоеваний революции, так как Берия повернет  развитие
с социалистического  на  капиталистический  путь.  Такое  у  меня  сложилось
мнение.
   Однажды, когда я был во Львове, Сталин позвонил мне  и  срочно  вызвал  в
Москву. Шли последние месяцы 1949 года. Я ехал и не  знал,  что  меня  ждет.
Могло возникнуть много неожиданных сюрпризов.  Такая  тогда  была  ситуация.
Ехал я и не знал, зачем еду, куда и в  каком  положении  буду  возвращаться.
Сходные переживания как-то выразил Булганин после обеда  у  Сталина,  сказав
мне: "Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам  ли  ты
поедешь домой или тебя  повезут  кое-куда".  Он  это  произнес,  будучи  под
крепким градусом. Но ведь что у трезвого в голове,  то...  Булганин  отразил
мысли многих, если не всех нас. Сложилась общая обстановка  неуверенности  в
завтрашнем дне. Итак, выехал я в Москву. Сталин говорит:  "Довольно  вам  на
Украине сидеть. Вы там проработали  много  лет".  "Да,  13  лет.  Время  мне
уходить оттуда, хотя отношение ко мне там очень хорошее, и я благодарен всем
людям, которые меня окружали и помогали мне в руководстве на  Украине".  "Мы
хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно  в  Ленинграде,  выявлены
заговоры. Неблагополучно и в Москве, и мы хотим, чтобы вы  опять  возглавили
Московскую парторганизацию. Пусть Московская  парторганизация  будет  опорой
Центрального Комитета". Я ему: "