ая,  конечно,
никакого вреда не приносила. Однако велись, конечно, и серьезные разговоры.
   Потом я узнал, что Сталин, собственно говоря,  и  стрелять-то  толком  не
умеет. Он взял как-то ружье, когда на ближней даче мы у него обедали,  пошел
разогнать воробьев и ранил чекиста, который его охранял. Один раз из-за  его
неумения  обращаться  с  оружием  у  него  за  столом  выстрелило  ружье,  и
совершенно случайно он не убил тогда  Микояна.  Он  сидел  близко  от  него,
выстрелом вырвало кусок земли и забросало  песком  и  стол,  и  Микояна.  Мы
смотрели ошарашенные, никто ничего не сказал, но все были потрясены.
   Сталин много говорил нам о Ленине. Он часто возмущался  тем,  что,  когда
Ленин лежал больной, а он повздорил  с  Крупской,  Ленин  потребовал,  чтобы
Сталин извинился перед ней. Я сейчас точно не могу припомнить, какой  возник
повод  для  ссоры.  Вроде  бы  Сталин  прорывался  к   Ленину,   а   Надежда
Константиновна охраняла Ильича, чтобы его не перегружать и не волновать его,
как рекомендовали врачи. Или что-то другое. Сталин сказал какую-то  грубость
Надежде Константиновне, а  она  передала  Ленину.  Ленин  потребовал,  чтобы
Сталин извинился. Я не помню, как поступил Сталин: послушался ли Ленина  или
нет. Думаю, что в какой-то форме он все-таки  извинился,  потому  что  Ленин
иначе с ним не помирился бы.
   Уже после смерти Сталина в секретном отделе мы  наши  конверт,  а  в  нем
лежала записка, написанная рукою Ленина. Ленин писал Сталину, что  он  нанес
оскорбление Надежде Константиновне, которая является его другом, и требовал,
чтобы тот извинился. Ленин писал, что если Сталин не извинится, то Ленин  не
будет считать  его  своим  товарищем.  Я  был  удивлен,  что  такая  записка
сохранилась. Наверное, Сталин забыл о ней. Сталин сильно не  уважал  Надежду
Константиновну. Да он не  уважал  и  Марию  Ильиничну.  Вообще  очень  плохо
отзывался о них и не считал, что  они  представляли  какую-то  ценность  для
партии, что они сыграли какую-то роль в борьбе за дело партии, в  достижении
ею победы, какую одержала партия большевиков. Мне становилось  очень  не  по
себе, когда я слышал и видел, с каким неуважением относился Сталин к Надежде
Константиновне еще при ее жизни.
   Крупская выступала как-то на партконференции Бауманского  района  в  1930
г., когда началась борьба с "правым" уклоном - с Рыковым  и  Бухариным.  Она
защищала Бухарина и Рыкова, и против нее там выступил ряд  делегатов.  После
этого ее "прорабатывали" без опубликования  выступлений  в  печати  по  всем
партийным ячейкам. Прорабатывали и Марию Ильиничну. О Марии Ильиничне нечего
даже было особенно говорить,  потому  что  она  была  большой  приятельницей
Бухарина. Бухарин являлся редактором газеты "Правда", а Мария Ильинична была
в редакции секретарем. Бухарина в то время все звали Бухарчик. Его любили  в
партии, и о нем лестно отзывался еще  Ленин.  Он  называл  его  обычно  "наш
Бухарчик". Это был видный теоретик,  который  написал  по  поручению  Ленина
книгу "Азбука коммунизма", и  все  коммунисты  того  времени  приобщались  к
марксистско-ленинской науке через изучение этой азбуки.  Ее  изучал  каждый,
вступавший в партию.
   Я был воспитан в партии как молодой коммунист с послеоктябрьским  стажем.
Привык  смотреть  на  Ленина  с  уважением,  как   на   вождя,   а   Надежда
Константиновна - это неотделимая  часть  самого  Ленина.  Поэтому  мне  было
горько смотреть на нее на партактивах. Бывало, придет дряхлая  старушка,  ее
все сторонятся, потому что она была человеком, который не отражает партийной
линии и к которому надо присматриваться, потому что он неправильно  понимает
политику партии и выступает против ряда ее положений.  Теперь  я  анализирую
все то, что делалось в то время, и думаю,  что  как  раз  она  была  в  этих
вопросах права. Но тогда все смешивалось в одну кучу, забрасывали  грязью  и
Надежду Константиновну, и Марию Ильиничну.
   Когда я работал уже в Московском комитете партии. Надежда  Константиновна
занималась разбором жалоб. Не помню, в каком учреждении она тогда  работала.
Но обиженные и угнетенные партийцы приходили к ней с просьбами  и  присылали
письма. Много недостатков имелось и  в  работе  Моссовета.  Тяжелые  условия
жизни были и у рабочих, и у  служащих,  и  у  интеллигенции.  Они,  если  не
находили  выхода,  обращались  как  к   последнему   прибежищу   к   Надежде
Константиновне. Крупская сама тоже была во  многом  ограничена  и  не  имела
возможностей удовлетворить справедливые просьбы тех,  которые  обращались  к
ней за помощью. Поэтому она часто  присылала  их  ко  мне  как  к  секретарю
Московского комитета партии. К сожалению, даже я, занимая достаточно высокий
пост, тоже был ограничен в возможностях по удовлетворению их запросов.
   Общим недостатком  были  плохие  жилищные  условия.  Шли  с  просьбами  о
квартирах. Каким-то сплошным кошмаром  был  этот  квартирный  вопрос(5).  Мы
проводили индустриализацию, строили новые заводы и фабрики, но при этом, как
правило, совершенно не учитывалось увеличение численности рабочих в  Москве.
Жилья  строилось   минимальное   количество.   Сколько-то   домов,   которые
возводились, не восполняли даже амортизационных разрушений.
   И вот Надежда Константиновна присылала жалобщиков ко мне, а я,  что  мог,
делал, а потом отвечал  ей,  что  мною  сделано,  или  же  отвечал,  что  мы
бессильны. Иногда я лично встречался с ней,  так  что  она  меня  знала  как
секретаря Московского комитета партии. Она правильно  понимала,  что  я  тот
человек, который выражает в столице генеральную линию партии, и ко  мне  она
относилась соответственно. Видимо, полагала, что я есть продукт  последнего,
сталинского  поколения.  Таково  мое  мнение.  Так  я   думаю   за   Надежду
Константиновну.  Впрочем,  так  это  и  было.  Я  действительно  был  предан
генеральной линии партии, ее Центральному  Комитету  и  Сталину  как  нашему
вождю, как руководителю страны, и считал, что все, что у нас делается,  все,
о чем говорит Сталин, - правильно, гениально, и надо это проводить в  жизнь.
И я делал все, что от меня зависело, чтобы это претворялось в жизнь.
   Однако человеческие чувства проявляются даже при таком положении. Поэтому
я раздваивался, когда Надежда Константиновна  попадала  в  сферу  партийного
огня. Мне было ее жалко. Сталин в узком кругу объяснял нам, что она вовсе не
была женою Ленина. Он иной раз выражался о ней довольно свободно. Уже  после
смерти Крупской когда он вспоминал об этом периоде, то говорил, что, если бы
дальше так продолжалось,  мы  могли  бы  поставить  под  сомнение,  что  она
являлась женою Ленина; говорил, что могли бы объявить,  что  другая  женщина
была женою Ленина, и называл  довольно  уважаемого  в  партии  человека.  Та
женщина и сейчас жива, поэтому я не упоминаю ее имени. Я не могу быть судьей
в таких вопросах, а  просто  считаю,  что  тут  налицо  одно  из  проявлений
неуважения к Ленину. Это именно не клевета, а неуважение к Ленину.
   Ничего святого у Сталина не было. Даже самого Ленина, даже его  имени  не
щадил. Сталин нигде не выступал с этим,  но  в  узком  кругу  позволял  себе
говорить такое. И он не просто так болтал: он хотел тем  самым  повлиять  на
нашу психику, на наше сознание,  расшатать  безграничную  любовь  к  Ленину,
чтобы еще больше укрепить собственное положение вождя  и  первого  мыслителя
нашей партии и нашей эпохи. Сталин очень  осторожно  вкрапливал  в  сознание
людей, которые находились в его окружении, мысль, что Сталин вовсе не такого
мнения о Ленине, как он публично говорит о том и как пишут об этом.
   Тут я должен  вернуться  к  рассказу  о  Кагановиче.  Больше  всего  меня
возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича.  Это  был
холуй. У него сразу поднимались ушки на макушке, и тут он начинал подличать.
Бывало, встанет, горло  у  него  зычное,  сам  мощный,  тучный,  и  рокочет:
"Товарищи, пора нам  сказать  правду.  Вот  в  партии  все  говорят:  Ленин,
ленинизм.  А  надо  говорить  так,  как  оно  есть,  какая  существует  ныне
действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал? Что при
нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало время дать  всем
лозунг не ленинизма, а сталинизма". Когда он  об  этом  распространялся,  мы
молчали. Стояла тишина.
   Сталин первым вступал в полемику с Кагановичем: "Вы что говорите? Как  вы
смеете  так  говорить?"  Но  произносилось  это  тоном,  поощряющим  как  бы
возражения Сталину. В народе хорошо известен этот прием. Когда мать  идет  в
другую деревню в гости и хочет, чтобы ее девочка или мальчонка пошли с  ней,
чтобы их там покормили, она кричит: "Не ходи, не ходи, чертенок!"  и  грозит
ему пальцем. А когда никто не видит, манит его: "Иди за  мной,  иди".  Он  и
бежит за ней. Я сам наблюдал такие картины в деревне.  Сталин  тоже  начинал
разносить Кагановича, что это он такое себе позволяет. Но  видно  было,  что
сказанное ему нравится. Сталин обычно возражал  Кагановичу  такими  словами:
"Что такое Ленин? Каланча. Что такое Сталин? Палец".  А  иной  раз  приводил
такие сравнения, которые ни в какие записи не вмещаются!
   Я много раз слышал повторение таких сравнений и  бурное  реагирование  на
сталинские утверждения  со  стороны  Кагановича,  которого  это  еще  больше
подогревало, и он настойчиво повторял свое, потому что видел, что у  Сталина
явно ложное возмущение.
   В этом Каганович был большой мастер. Он чувствовал, что Сталину нравится,
а что - нет. Вплоть до самой смерти Сталина все чаще возникал  такой  "спор"
Кагановича со Сталиным. Никто из нас не вмешивался в этот спор.  Думаю,  что
если бы Сталин официально согласился с Кагановичем  и  были  бы  предприняты
шаги по смещению Ленина с прежнего пьедестала и постановки на него Сталина с
заменой ленинизма сталинизмом, то никто бы не возразил. Хотя я убежден,  что
все внутренне возмущались бы.
   Но Сталин  чувствовал,  что  хотя  все  молчат,  однако  не  поддерживают
Кагановича. Сталин, безусловно, выделял Кагановича и считал, что  именно  он
правильно оценивает роль и исторические заслуги Сталина. Не знаю,  результат
ли это старческого упадка сил и ослабленной  мозговой  деятельности  Сталина
или же это ослабление сдерживающих центров. Если раньше  Сталин  подавлял  в
себе такие мысли, то теперь они стали набирать силу, а Каганович  хотел  это
ловко использовать. Однако этого  не  произошло.  И  очень  хорошо,  что  не
произошло.
   Чтобы лучше понимать, в какой обстановке выслушивали мы, члены Политбюро,
сталинские  откровения,  полезно  будет  заметить  кое-что  о   самой   этой
обстановке, так как от этого во многом зависело восприятие  нами  сталинских
слов.
   В последние годы жизни у Сталина развился какой-то страх. Это  я  замечал
по многим признакам. Например, когда мы  ехали  из  Кремля  после  просмотра
кинокартин на "ближнюю" дачу, то стали вдруг петлять по улицам  и  переулкам
Москвы, пока проезжали довольно короткое расстояние от  Кремля  до  западной
дуги Москвы-реки и еще не выехали  за  Москву-реку.  В  машину  со  Сталиным
обычно садились Берия  и  Маленков,  а  остальные  рассаживались  по  своему
выбору. Я чаще всего садился в одну машину с Булганиным.
   Я спрашивал потом тех, кто садился  со  Сталиным:  "Чего  вы  петляли  по
переулкам?" Они отвечали: "Ты нас не спрашивай. Не  мы  определяли  маршрут.
Сталин сам называл улицы". Он, видимо, имел при себе план Москвы  и  намечал
маршрут, и когда выезжали, то говорил: повернуть туда, повернуть сюда, ехать
так-то, выехать туда-то. Не надо быть умным, чтобы догадаться,  что  это  он
принимал  меры,  чтобы  ввести  в  заблуждение  врагов,  которые  могли   бы
покушаться на его жизнь. Он даже охране заранее  не  говорил,  каким  поедет
маршрутом, и каждый раз менял маршруты. Чем это было вызвано? Недоверием  ко
всем и страхом за свою жизнь.
   Потом мы злословили между собой, когда приезжали на "ближнюю"  дачу,  что
там в дверях и воротах усиливались запоры. Появлялись всякие новые задвижки,
затем чуть ли не сборно-разборные баррикады. Ну кто же может к Сталину зайти
на дачу, когда там  два  забора,  а  между  ними  собаки  бегают,  проведена
электрическая сигнализация и имеются прочие  средства  охраны?  Мы  считали,
впрочем, что это все правильно: Сталин  занимал  такое  положение,  что  для
врагов советского строя был весьма  "привлекательной"  фигурой.  Тут  шутить
было нельзя, хотя и подражать ему было бы тоже вредно. Тогда в Кремль никого
из обычных граждан не пускали. Кремль был  недоступен.  То  же  самое  можно
сказать и о правительственных ложах в театрах. Абсолютно ни для кого они  не
были доступны, кроме тех лиц, которые шли туда вместе со Сталиным. Туда, где
он сидел, никто и не входил без Сталина. И там  тоже  принимались  все  меры
предосторожности.
   Я был раз свидетелем такого факта. Сталин  пошел  в  туалет.  А  человек,
который за ним буквально по пятам ходил, остался на месте. Сталин, выйдя  из
туалета, набросился при нас на этого человека и начал его распекать: "Почему
вы не выполняете своих обязанностей? Вы охраняете, так и должны охранять,  а
вы тут сидите, развалившись". Тот оправдывался: "Товарищ Сталин, я же  знаю,
что там нет дверей. Вот тут есть дверь, так за  нею  как  раз  и  стоит  мой
человек, который несет охрану". Но Сталин ему  грубо:  "Вы  со  мной  должны
ходить". Но ведь это невероятно, чтобы тот ходил за ним  в  туалет.  Значит,
Сталин даже в туалет уже боялся зайти без охраны.  Это,  конечно,  результат
работы больного мозга. Человек сам себя запугал. Но  тут,  видимо,  и  Берия
руку приложил.
   Сталин с Берией  изощрялись  в  убийствах  людей,  придумывали  для  того
невероятные способы. Вот он и переносил все на себя: почему к нему не  могут
применить такие же методы люди, которые захотят его сжить со  света?  Думаю,
что это его начало терзать. Его терзали те действия, которые он  применял  к
людям, к которым он относился с недоверием. И все они были  "враги  народа".
Слишком это вольное толкование, кто враг, а кто не враг.  К  сожалению,  так
было. И сейчас все это еще недостаточно разоблачено  и  заклеймено.  Еще  не
разработаны те меры, которые могли бы послужить  средствами  предупреждения,
чтобы такого не повторилось.
   Так протекала жизнь в последние годы бытия Сталина.  Я  уже  рассказывал,
как он за обедом буквально ни одного блюда не мог  откушать,  если  при  нем
кто-либо из присутствующих его не  попробовал.  У  нас  имелись  излюбленные
блюда, и повара хорошо их готовили. Харчо было очень вкусное. Его брали  все
подряд, и тут уж Сталин не  сомневался.  А  что  касается  закусок,  которые
стояли на столе, то он выжидал,  когда  кто-то  попробует.  Выждет  какое-то
время и тогда сам тоже берет. Человек уже довел себя до крайности  и  людям,
которые его обслуживали годами и были, безусловно, преданы ему, не  доверял.
Никому не доверял!
   Под Новый год особенно все шло, как заведенная машина.  Если  же  он  нас
вообще  не  вызывает  день-два,  то  мы  считали,  что  со  Сталиным  что-то
случилось.  Видимо,  он  заболел.  Он  страдал  от  одиночества,   тяготился
оставаться без людей, ему нужны были люди. Когда он просыпался, то сейчас же
вызывал нас  по  телефону,  или  приглашал  в  кино,  или  заводил  какой-то
разговор, который можно было решить в две  минуты,  а  он  его  искусственно
растягивал. Когда он нас приглашал к себе, то  не  всегда  случалось  пустое
времяпрепровождение. Другой раз решались важные государственные и  партийные
вопросы. Но на это уходил небольшой процент  времени,  а  потом  требовалось
как-то занять Сталина, чтобы он не страдал, не  тяготился  одиночеством,  не
боялся его.
   Берия же все резче и резче  проявлял  в  узком  кругу  лиц  неуважение  к
Сталину. Более откровенные разговоры он вел с Маленковым, но случалось, и  в
моем присутствии. Иной раз он выражался очень оскорбительно в адрес Сталина.
Признаюсь, меня это настораживало. Такие выпады против  Сталина  со  стороны
Берии я  рассматривал  как  провокацию,  как  желание  втянуть  меня  в  эти
антисталинские  разговоры  с  тем,  чтобы  потом  выдать  меня  Сталину  как
антисоветского человека и "врага народа". Я  уже  видел  раньше  вероломство
Берии и поэтому слушал, ушей не затыкал, но никогда не  ввязывался  в  такие
разговоры и никогда не поддерживал их. Несмотря на это,  Берия  продолжал  в
том же духе. Он был более  чем  уверен,  что  ему  ничто  не  угрожает.  Он,
конечно, понимал, что я неспособен сыграть роль доносчика. К тому же я знал,
что Сталин и Берия значительно ближе, чем Сталин и Хрущев. Милые бранятся  -
только тешатся. Два кавказца между собой легче договорятся. И я  думал,  что
тут провокация, желание втянуть меня  в  разговоры,  чтобы  потом  выдать  и
уничтожить. Это провокационный метод поведения. А Берия был на  это  мастер,
он был вообще способен на все гнусное. Булганин тоже слышал такие разговоры,
и думаю, что Булганин тоже правильно понимал их.
   Не знаю, насколько Берия позволял  себе  такие  выражения  в  присутствии
Молотова и Ворошилова. В присутствии Кагановича  он,  безусловно,  этого  не
делал, потому что он Кагановича ненавидел и опасался, что тот  все  передаст
Сталину.  Каганович  и  сам   обладал   гнусным   характером,   но   другим,
подхалимским. Мы порою одергивали Кагановича, когда он нападал на Ворошилова
или Молотова, когда почувствовал, что они потеряли доверие у Сталина и можно
лягать лежачих. Это безопасно. А раз безопасно, значит можно. Другой  морали
у него не было. Он уважал только того, от кого зависел и кто мог нанести ему
удар.
   Я подошел вплотную  к  последним  дням  жизни  Сталина.  Наверное,  начну
рассказ с того последнего дня, когда мы были у еще живого Сталина. Мы  потом
разъехались и больше с ним здоровым не встретились. А приехали,  когда  были
вызваны известием, что он заболел,  и  провели  с  ним  последние  часы  его
болезни. Мы у него проводили время в последний субботний вечер, и он  был  в
хорошем настроении,  казался  нам  здоровым,  и  внешне  ничто  не  вызывало
какой-либо тревоги относительно такого конца, который наступил уже к утру. А
сейчас скажу сразу, что как-то в последние недели жизни Сталина мы с  Берией
проходили мимо двери его столовой, и он  показал  мне  на  стол,  заваленный
горою нераспечатанных красных пакетов. Видно было, что к ним давно никто  не
притрагивался. "Вот тут, наверное, и твои лежат", - сказал Берия. Уже  после
смерти Сталина я поинтересовался, как поступали с такими бумагами. Начальник
охраны Власик  ответил:  "У  нас  был  специальный  человек,  который  потом
вскрывал их, а то так оставлять неудобно, а мы отсылали  содержимое  обратно
тем, кто присылал".

   Примечания
   (1) Речь идет о так называемом заговоре генерала Носовича. В 30-е годы  в
предательстве был обвинен и репрессирован видный  военный  специалист  СССР,
истинный  организатор  обороны  Царицына  летом  1918  г.,  бывший   царский
генерал-лейтенант,  военрук  и   командующий   войсками   Северо-Кавказского
военного округа в мае - июле 1918 г. Снесарев А. Е. (1865 - 1937).
   (2) В развернутом виде эта идея впервые охарактеризована Лениным В. И.  в
апреле 1918 г. (брошюра "Очередные задачи  Советской  власти".  Поли.  собр.
соч., т. 36).
   (3) С марта 1908  г.  по  июнь  1909  г.  он  находился  в  ссылке  в  г.
Сольвычегодск, Вологодской губернии.
   (4) В Туруханском крае он находился с февраля 1913 г. по февраль 1917 г.
   (5) Согласно  Всесоюзной  переписи  1926  г.,  в  Московской  губернии  с
городами 38% рабочих семей  не  имели  отдельных  комнат  и  занимали  часть
комнат. В 1932 г.  население  Москвы  увеличилось  до  3,  6  млн.  человек.
Жилищное  строительство  резко  отставало  от  этого  роста.  Постановлением
Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 25 марта 1932 г. предусматривалось возведение
в двухлетн