Я сейчас же передал его  слова  Бурденко.  У  того  был  помощником  тоже
крупный хирург, сейчас  не  помню  его  фамилию,  он,  собственно,  и  делал
ампутацию ноги под наблюдением Бурденко. Провели  операцию.  Я  пришел  туда
после операции, и мне сообщили о  результатах.  По-человечески  говоря,  это
была страшная картина: не просто человек без ноги, а  открытая  рана...  Для
медиков это - довольно впечатляющее зрелище с профессиональной точки зрения,
а на других  лиц  производит  неприятное  впечатление.  Опять  стали  лечить
Ватутина.  Все  делали,  буквально  все,  чтобы   состояние   его   здоровья
улучшилось. Не знаю, сколько дней протянул он еще в таком виде, когда  опять
мне позвонил Бурденко (или его  ассистент)  и  попросил,  чтобы  я  приехал,
потому что  Ватутин  уже  находился  в  тяжелейшем  состоянии.  Он  метался,
поднимался на руках, требовал блокнот, карандаш и пытался написать  какую-то
телеграмму, обращался к Сталину с просьбой спасти его, и тому подобное.
   Когда я подошел к нему, он метнулся навстречу, обнимал,  целовал,  был  в
полусознании, но хотел жить и  обращался  к  каждому,  кто  мог  в  какой-то
степени помочь отвоевать его жизнь. А  я  ему  сказал:  "Николай  Федорович,
Сталин знает  и  все  сделает,  что  надо".  Действительно,  я  со  Сталиным
специально говорил о Ватутине по телефону. Потом Сталин меня же  и  упрекал,
что мы допустили смерть Ватутина. Это я-то допустил! Тут и  Бурденко  ничего
не смог сделать, а что  я  могу,  простой  человек,  не  медик?  Сталин  сам
запретил использовать пенициллин,  но  об  этом  он  тогда  мне  не  сказал:
понимал, что произведет плохое впечатление. А я позднее не спрашивал Сталина
об этом, потому что не хотел его как бы упрекать.
   Когда я уходил из госпиталя, то сказал Бурденко: "Мое впечатление таково,
что Николай Федорович умирает". Бурденко ответил, что больной еще  несколько
дней может пожить. Я повторил: "Думаю, что этой  ночью  и  даже  вечером  он
скончается".   Действительно,   мне   через   несколько   часов   позвонили:
"Приезжайте, у Ватутина очень тяжелое состояние,  мы  хотели  бы,  чтобы  вы
приехали". Когда я приехал, Николай Федорович был при смерти. Так оборвалась
жизнь  этого  замечательного  человека  (19),  преданного   Коммунистической
партии. Советскому государству и своему народу, честнейшего,  преданнейшего,
трезвого во всех отношениях и  сугубо  принципиального.  Я  не  много  видел
военных, чтобы они были такими хорошими коммунистами, каким являлся  Николай
Федорович Ватутин. Так я  расстался  с  ним,  потеряв  хорошего  товарища  и
верного друга. Я не был столь близок с ним до войны, но сблизился  во  время
войны, глубоко уважал его и уважаю память о нем.
   Когда его  хоронили,  я  поставил  вопрос  о  том,  чтобы  поставить  ему
памятник. Сталин согласился. Стали готовить памятник. Какую  же  надпись  на
нем сделать? Я  предложил  написать  примерно  так:  "Генералу  Ватутину  от
украинского народа", - ибо считал, что это - самое почетное: он ведь  воевал
на Украине, освобождал украинские земли от Гитлеровцев. И это было  принято.
Когда стали готовить надпись, вдруг в Москве тоже  подняли  тот  же  вопрос.
Тогда руководил делами культуры в стране кто-то с украинской фамилией,  хотя
сам и не украинец (20). И вот он вдруг звонит мне и  говорит,  что  надпись,
предложенную мной, нельзя делать. "Почему?". "Это  будет  националистическая
надпись. Это, наверное, Бажан ее придумал,  а  ведь  Бажан  -  националист".
"Постойте-ка, - говорю, - не Бажан, а я предложил. Бажану тоже  понравилось,
этого я и не отрицаю. Но какой  же  здесь  национализм  -  благодарность  от
украинского народа русскому человеку? Так это  же  награда,  это,  наоборот,
украинские националисты с ума сойдут, если на  памятнике  русскому  человеку
сделать надпись от украинского  народа".  Мне  потребовалось  много  усилий,
чтобы отстоять текст надписи, и я только тогда победил,  когда  обратился  к
Сталину и сказал, что это  возмутительно.  Сталин  ответил:  "Пошлите  их  к
черту! Сделайте, как вы предлагаете, и все". Так мы  и  поступили.  Памятник
стоит посейчас как память о жизни и  деятельности  Ватутина,  как  признание
украинским народом его заслуг в борьбе с агрессором.
   Образованные люди занимаются вопросами культуры в Советском Союзе. Но тот
человек показал свое невежество и политическую малограмотность. Туг  как  бы
наоборот. Повторяю, у настоящего украинского националиста глаза бы затмило и
помутнело в голове, если русскому генералу чеканить на памятнике надпись: от
украинского народа. К тому же эта надпись  свидетельствует,  кроме  того,  о
слиянии в едином порыве мыслей и поступков украинского и русского народов  в
общей борьбе против захватчиков. Действительно, так оно и было,  потому  что
умирали ведь на одном поле и за одно дело и русские, и украинцы, и татары, и
евреи,  и  башкиры,  и  белорусы,  и  представители  других  народов.  Здесь
проявилось их политическое и  моральное  единство,  когда  все  народы  СССР
поднялись против врага, на защиту нашей Родины. Когда я бываю  в  Киеве,  то
всегда хожу к памятнику Николаю Федоровичу и  отдаю  ему  должное  уважение,
высказываю свое почтение и признательность.
   После Жукова командовал 1-м Украинским  фронтом  Конев  (21).  Я  впервые
встретился с ним до  войны,  какое-то  возникшее  с  Коневым  дело  разбирал
Сталин, а я случайно присутствовал при этом.  Тогда  возник  спор  Конева  с
секретарем партийного комитета края или области. Потом я  встретился  с  ним
уже во время войны: он пришел с 19-й армией в  первые  дни  войны  к  нам  в
округ, когда мы стояли еще на границе, но его армию  быстро  перебросили  от
нас в Белоруссию. Затем я встретился с ним на Курской дуге. А совсем недавно
мы вместе с ним праздновали нашу общую победу - освобождение Киева.  Я  знал
Конева с хорошей стороны и был доволен,  что  командование  войсками  принял
именно он. Конечно,  Жуков  был  посильнее,  тем  более  что  уже  тогда  он
фактически подготавливал и решал все  вопросы  в  Ставке.  Сталин?  О,  Боже
упаси, чтобы кто-то заикнулся о том, что решает  вопросы  не  он,  а  Жуков.
Однако, во всяком случае, я тогда именно так думал и полагаю, что так оно  и
было.
   При Жукове я, оставаясь членом фронтового Военного совета, продолжал свою
деятельность, направленную на восстановление разрушенного хозяйства Украины,
и по-прежнему изредка ездил в штаб фронта, иногда по  нескольку  дней  бывал
там вместе с Жуковым. Наши войска в это время уже вышли  к  Тернополю  (22).
Помню, позвонил мне Жуков и сказал, что тогда-то начнется наступление и  что
он хотел бы, чтобы я приехал к нему. Я с  удовольствием  отправился.  Мне  и
самому хотелось посмотреть на наступление наших войск в победном, 1944 году.
Имелась уже абсолютная уверенность в нашем успехе. Прибыл я в  штаб  фронта,
пробыл там не один день, как следует ознакомился с обстановкой. Ранним утром
в день наступления мы вместе с Жуковым должны были находиться  на  командном
пункте  и  контролировать,  как  проходит  операция.   Сели   на   "виллис",
отправились. Не знаю почему, но немного запоздали к началу артподготовки.
   Когда спешили на командный пункт, то  объезжали  какие-то  кустарники,  и
вдруг сзади  нас  ухнуло  орудие.  Оно  буквально  ошарашило  нас  и  мощным
выстрелом, и колебанием воздуха. Это и было как  раз  начало  артиллерийской
подготовки. Загудела артиллерия, потом полетела авиация, заработали "эрэсы".
Картина была очень впечатляющая. Немцы были разбиты, и наши войска рванулись
на Тернополь и Черновцы (23). Тернополь какое-то время был в окружении,  ибо
немцы превратили  его  в  хорошо  укрепленный  опорный  пункт.  Из-за  этого
Тернополь очень пострадал. Я бы  сказал,  что  из  всех  украинских  городов
больше других пострадал именно Тернополь. Немцы оказались там  в  окружении,
мы их бомбили, а авиационные бомбы сильнее разрушают  городские  сооружения,
чем артиллерия, потому что дают более мощный взрыв и  происходит  сотрясение
почвы. Из-за этого дома не только разрушаются  от  прямых  попаданий,  но  и
трескаются.
   Когда мы продвинулись вперед, я оставался при штабе еще несколько дней. А
мне потом сообщили, что буквально рядом  с  местом,  где  располагалась  моя
квартира, нашли  укрытие,  по-украински  "схрон",  бандеровцы.  Конечно,  мы
никаких бандеровцев не видели и вообще  ничего  не  знали  об  укрытии.  Они
сделали там яму вроде погреба и замаскировали ее. Наши  разведчики,  которые
выбирали место под штаб, недостаточно тщательно проверили этот участок. Были
ли там в тот миг бандеровцы, сомневаюсь, потому что им трудно  было  бы  там
находиться: ведь нужны питание, вода и прочее. Но что у них там был  схорон,
это установлено точно.  Пока  я  работал  при  штабе,  наши  войска  успешно
продвигались на юг и запад.
   У истоков Западного Буга вновь завязались упорные  бои.  Противник  хотел
опереться на эту реку и дать нам сражение, чтобы задержать продвижение наших
войск ко Львову и Перемышлю, и проявил большое упорство.  Тем  не  менее  мы
далеко продвинулись на левом крыле фронта, и вражеская группировка  севернее
Каменец-Подольского была разгромлена, оставив много трупов и  вооружения.  В
одном месте я видел немецкую военную  новинку  -  стоявшие  у  стены  рядами
фаустпатроны, то есть ручные противотанковые гранатометы, частично в ящиках,
целый склад. Видимо, как их подвезли, так  и,  не  успев  раздать  солдатам,
бросили. Там действовала танковая армия под командованием  Рыбалко  (24),  и
очень хорошо действовала. Помню, уже летом  стали  мы  обсуждать  план,  как
двигаться на Львов (25). Я знал подступы к этому городу. На Львов  наступать
с севера или с востока трудно. Он расположен в котловине меж предгорий, а  с
севера его прикрывает  пойма  рек  Южный  Буг  и  Петлев.  Дальше  на  север
простирается абсолютно ровная местность. С  востока  тоже  тянется  поле,  а
ближе ко Львову начинаются холмы. Очень удобный город в  смысле  организации
обороны. Сначала мы попытали счастья захватить Львов  врасплох,  но  это  не
удалось: противник навязал нам бой. Было решено не упорствовать и не тратить
время, не класть там живую силу, преодолевая налаженную оборону,  а  ударить
прямо на Перемышль. Пусть Львов окажется в тылу наших войск.  Тем  самым  мы
вынудим противника уйти из Львова без боя. Так потом и получилось.
   Для  этого  танковую  армию  Рыбалко,  которая  на  подступах  ко  Львову
ввязалась в бой, понадобилось развернуть севернее, выведя ее из боя  с  тем,
чтобы повернуть ее на запад через Жолкву и  Яворив  к  Перемышлю.  Вместе  с
танковой армией должна была наступать еще севернее 13-я армия  Пухова  (26),
очень хорошего человека и хорошего военного. Он командовал этой  армией  еще
на Курской дуге. Я принимал  участие  в  рассмотрении  и  утверждении  этого
плана. Потом поехал к Рыбалко, чтобы  на  месте  ознакомиться  с  положением
войск. Когда стал подъезжать, танки шли мне навстречу: их уже  повернули,  и
они двигались в новом направлении. Неожиданно налетели самолеты и начали  их
бомбить. Я  ехал  вместе  с  секретарем  Львовского  обкома  партии  (сейчас
председатель Комитета народного контроля на Украине, толковый  и  энергичный
человек). Он был генералом, членом Военного совета какой-то армии,  а  когда
мы стали подходить ко Львову, попросил,  чтобы  его,  освободив  от  военной
должности, дали нам, с тем чтобы утвердить его секретарем Львовского  обкома
КП(б)У.
   И вот началась бомбежка, загорелись танки, мы выскочили из  машин.  Рядом
виднелась отрытая щель. Этот генерал, худенький такой, р-раз боком  прямо  в
эту щель и притерся, как клин. Я засмеялся:  "Здорово  выработался  инстинкт
самосохранения от бомбежки". "Да, - говорит,  -  сколько  уже  воюем,  всяко
приходилось".
   Доехал я до Рыбалко. На крыльце домика, где он размещался, стоял  генерал
Рязанов (27). Я его знал, еще когда он в  начале  войны  был  полковником  и
вывез из Киева секретные бумаги ЦК КП(б)У, которые ему  вручил  Бурмистенко.
Теперь он командовал штурмовой авиацией фронта, и у него, по-моему, были  на
вооружении Ил-2. Я его спросил: "Это что за самолеты бомбят наши  колонны?".
Он: "Это наша авиация". Туг же дает позывные и связывается  с  ведущим  этих
самолетов, чтобы отвернуть их в сторону. Потом я вновь его спросил: "Как  же
это могло случиться, что наша же авиация бомбит свою танковую  колонну?".  -
"Мы сами о том гадали и  пришли  к  такому  выводу:  летчикам  дали  задание
разбомбить передний край и все, что движется против нас под  Львовом.  Когда
мы повернули танки, то они пошли отсюда на северо-восток, прямо по дороге от
Львова. Наверное, наши летчики и приняли их за танковые колонны противника и
стали бомбить". В таких случаях, когда  приходилось  попадать  под  бомбежку
своих же, то всегда говорили: "Спасибо им,  что  плохо  бомбили  и  на  этот
раз!". Не помню, какие у нас были жертвы. Если и  были,  то  незначительные,
потому что танкисты успели выскочить и разбежаться. В танках, по-моему, тоже
существенных потерь не было.  Я  видел  только  две-три  машины,  охваченные
огнем.
   Приехал я к Рыбалко.  Он  располагался  со  своим  штабом  неподалеку  от
станции Красне, восточное Львова. Когда я  к  нему  вошел,  ему  докладывали
обстановку. Совершенно другое было в армии настроение,  чем  в  1942  г.,  -
полная уверенность, что мы быстро пойдем вперед.
   Шла перегруппировка войск, меняли направление движения, я поехал  в  13-ю
армию, к Пухову. Я не видел его с 1943 г., когда воевал еще под  Курском.  Я
приехал к нему как раз, когда наши танки  развернутым  строем  двигались  за
пехотой в сторону Перемышля. Спрашиваю его: "Где наши войска?".  Он  показал
по карте: "Они уже подходят к Перемышлю". "А кто перед вами? Кто  сдерживает
вас сейчас?". "А никого нет перед нами.  Противника  тут  нет.  Надо,  чтобы
танки побыстрее двинулись и не дали опомниться врагу.  Но  там  заболоченное
место, трудное для танков.  Сейчас  наши  саперы  работают  над  тем,  чтобы
укрепить это место.  Тогда  танки  Рыбалко  двинутся  дальше,  и  мы  займем
Перемышль". У него не было в том никаких сомнений, и мне  было  приятно  его
слушать. Пожелав ему успеха, я вернулся в штаб.
   Между прочим, когда я  ехал  к  нему,  то  догнал  маршевую  роту  не  то
батальон. Они устроили привал,  и  я  подошел  к  ним,  чтобы  побеседовать.
Состоялся интересный разговор. Чувствовалось совершенно иное настроение,  не
такое, как в 1941 г.: раздавались прибаутки, солдатские  шутки.  Чуть  не  в
каждой роте имелся свой Теркин. Очень хорошо и метко схватил Твардовский эту
фронтовую фигуру и замечательно  написал  поэму,  сильную  по  содержанию  и
зеркально отражавшую жизнь, бои, настроение воинов Красной Армии.
   Вскоре наши войска заняли Перемышль (28). Немцы,  почувствовав  угрозу  с
тыла, сами выскочили из Львова, и наши войска вступили в него. Я  сейчас  же
поехал туда. Он представлял для нас особый интерес:  абсолютное  большинство
городского  населения  было  польским,  украинцев  было  там   очень   мало.
Крестьянство же вокруг Львова было все украинским, а в городе, в  результате
особой политики, которую проводило Польское  государство,  жили  в  основном
поляки. Мне рассказывали, что украинцы не  могли  даже  получить  работу  по
уборке или мощению улиц во Львове. Проводилась политика ополячивания,  чтобы
укрепиться в том  споре,  который  издавна  велся  там  между  украинцами  и
поляками. Польское правительство делало все, чтобы опереться  во  Львове  на
польское население. Поэтому мы боялись, что там  могут  возникнуть  какие-то
местные органы, которые окажутся враждебными  Советской  власти.  Надо  было
поспешить, чтобы наши люди  приступили  к  руководству  городом.  Так  мы  и
сделали. Сейчас же были утверждены секретарь обкома  партии  и  председатель
облисполкома. Потом стали подбирать  кадры  для  районов,  создавать  другие
государственные и партийные органы. Провели необходимые собрания.
   Помню, как во Львове ко мне кто-то зашел и сообщает: "Товарищ  Хрущев,  я
проезжал сейчас мимо вокзала и  видел,  как  гражданские  лица  растаскивают
вооружение. Один человек нес ручной пулемет". Я  сейчас  же  взял  машину  и
поехал  туда.  Застал  такую   картину:   неизвестные   люди   действительно
растаскивают пулеметы и винтовки. Во  Львове  -  польское  население,  немцы
разбиты  и  отступили  отсюда,  а   население   вооружается.   Против   кого
вооружается? Ведь не против отступавших. Значит,  против  нас.  Тотчас  были
приняты срочные меры, чтобы прекратить это безобразие  и  организовать  сбор
"ничейного" оружия. Но все-таки его растащили немало.  Частично  оно  потом,
видимо, попало и в руки бандеровцев. Польское же население не смогло создать
во Львове  какой-то  своей  военной  националистической  организации.  Армия
Крайова,  которая  подчинялась  эмигрантскому  польскому   правительству   в
Лондоне, конечно, готовилась к борьбе против Красной Армии, против Советской
власти. Львов для нее был периферией.
   В предгорьях Карпат наступали  38-я  армия  Москаленко,  1-я  Гвардейская
армия Гречко и еще одна армия, ее командующим раньше  был  грузин  Леселидзе
(29). Я знал его не очень хорошо, так как эта армия прибыла к нам,  когда  я
уже не участвовал активно в работе Военного совета фронта и  поэтому  близко
не сумел познакомиться с ним. Эти три армии на левом крыле фронта отстали  в
продвижении. Условия обороны в  горах  выгодны  для  противника,  и  там  он
навязывал нам затяжные бои. В данной связи Сталин, когда я приехал в Москву,
очень хвалил 13-ю армию Пухова и очень критиковал отставших:  "Что  же  они,
такие-сякие, хваленые ваши командующие, топчутся на месте?" Говорю ему:  "Да
ведь я и Пухова хвалил, и других хвалил. Но, товарищ Сталин, я был у  Пухова
и лично знаю, что перед  Пуховым  оказалась  пустота:  противника  там  нет,
поэтому он и продвигался совершенно свободно. Кроме того, там равнина, и  по
ней его сопровождает танковая армия Рыбалко,  так  что  все  естественно.  А
другие движутся в предгорьях и в горах. Там  легче  организовать  оборону  и
труднее выбить противника, который упорно сопротивляется".
   Сталин в  такие  вопросы  не  вникал,  не  хотел  разбираться.  Не  знаю,
сознательно ли делал это или  просто  не  понимал.  Иными  словами,  раз  не
продвигаются - значит, плохие; если продвигаются - значит, хорошие. А  какие
условия возникали для той или другой армии на одном или другом  направлении,
он порою не  хотел  слушать  и  в  таких  случаях  не  вдавался  в  изучение
обстоятельств, почему именно такие сложились  условия  на  каком-то  участке
фронта.
   Во Львове продолжалась организация новой жизни. Среди поляков  выделились
активисты, которые хорошо сотрудничали с коммунистическими  организациями  и
стали отличными агитаторами. Помнится, особенно выделялся один человек, врач
по профессии, истинный умница. Я его сам слышал, когда мы проводили митинг в
городе. Выступил он замечательно, умную речь сказал. И я  тогда  предупредил
чекистов: "Вы создайте соответствующие условия  для  него  и  охраняйте  его
негласно,  чтобы  он  этого  не  заметил.  Боюсь,  что  его  убьют  польские
националисты". Увы, так и случилось. Те подослали ему "подарок" от его друга
из Варшавы. Он стал разворачивать посылку и, как рассказала  нам  потом  его
жена, заметил ей: "Что за упаковка? Не бомба ли это? Не адская ли  машина?".
Тут раздался взрыв, он был сражен наповал, а  жена  контужена,  но  осталась
жива. Убийц, конечно, найти не удалось.  Так  мы  потеряли  хорошего  друга,
ценного еще и тем, что он был поляк. Среди поляков во Львове не так-то много
имелось наших сторонников, особенно активных агитаторов и хороших  ораторов,
в которых мы очень нуждались.
   Заняв Перемышль и Львов, наши армии продолжали наступать. Войска, которые
продвигались левее,