ельного.  Я
сам когда-то в молодости пытался учиться такой игре, и  у меня была гармонь.
Однако я никогда не играл хорошо, а он играл хорошо. Уже после, когда Жданов
стал вращаться в  среде  Политбюро, было видно, что Сталин  к нему относится
очень  внимательно. Тут брюзжание Кагановича в адрес  Жданова усилилось;  он
часто  ехидно говорил: "Здесь и не  требуется большого умения работать, надо
иметь хорошо  подвешенный  язык,  уметь хорошо  рассказывать  анекдоты, петь
частушки, и можно жить на свете".
     Признаться,  когда  я  пригляделся   к   Жданову   поближе,  в  рабочей
обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у
Сталина  (в это время  Сталин уже  стал  пить и  спаивать других,  Жданов же
страдал такой слабостью), то, бывало,  он бренчит на рояле и  поет, а Сталин
ему подпевает. Эти песенки  можно  было петь  только  у Сталина, потому  что
нигде  в другом  месте повторить их  было нельзя.  Их могли лишь  крючники в
кабаках  петь, а  больше никто.  Свидетелем  подобного времяпрепровождения я
бывал неоднократно.
     Потом  вдруг  все перевернулось.  Сталин резко отвернулся  от Жданова и
теперь не  терпел его. В последние дни жизни  Жданова  мне просто жалко было
его.  Он был  по-своему человек обаятельный,  и я  питал к нему определенное
уважение. Уже перед  смертью,  когда  он уезжал  в отпуск, он позвонил  мне:
"Жалею, что  мы с вами не встретились. Я  так хотел вам рассказать  кое-что,
вот  приеду и расскажу".  Незадолго до его смерти я зашел к нему, и он много
говорил, в  частности  о  РСФСР: "Знаете, Российская  Федерация (тут  я  ему
вполне  сочувствовал)  --такая  несчастная,  в  таком она положении!  Вот на
Украине  вы  имели ЦК, собирали совещания, заседания, пленумы.  А  здесь,  в
России,  ничего этого нет. Люди  в разброде,  никто их не собирает, никто не
обобщает их опыт. Надо создать Российское  бюро ЦК ВКП(б)". Я  отвечал: "Оно
ведь было  когда-то, Андрей Андреевич Андреев3 (А.А., как мы все  его звали)
был его председателем".  Я  поддерживал  его  тут всей  душой.  Потом Жданов
поднял этот вопрос и перед Сталиным.
     А  когда  Жданов  умер, это дело  завертелось.  Видимо, Жданов дал  ему
толчок. Но кончилось все расстрелом ленинградцев как "националистов". Однако
никакого там национализма  не было, была же действительная партийная работа,
ставился вопрос
     о судьбе  Российской Федерации,  об улучшении деятельности  РСФСР. И  в
результате погибли люди, абсолютно невиновные.
     Жданов был умным человеком. У него было некоторое ехидство с хитринкой.
Он мог  тонко подметить твой промах, подпустить иронию.  С  другой  стороны,
чисто внешне, на всех пленумах он сидел с карандашом и записывал. Люди могли
подумать: как  внимательно слушает  Жданов все на пленуме,  записывает  все,
чтобы ничего  не пропустить.  А  записывал он чьи-то неудачные обороты речи,
потом приходил к Сталину и повторял их. Например, много смеха у всех вызвало
выступление  Юсупова4. Кроме  того,  Жданов  действительно  был  музыкальным
человеком.  Оказывается,  он когда-то учился  музыке у  Александрова5,  отца
нынешнего  руководителя военного  ансамбля6.  Тот у  них  в  среднем учебном
заведении преподавал музыку. Жданов учился в Мариуполе и там окончил среднее
учебное заведение.
     Много   толков   вызывает   имя  Жданова   в   связи   с  послевоенными
постановлениями ЦК ВКП(б) по поводу журналов "Звезда" и "Ленинград"  и оперы
Мурадели "Великая дружба". Относительно них я думаю,  что  Жданов был просто
назначенный докладчик: что  ему ведено было сказать, то  он и сказал. Как он
сам думал, трудно выяснить.  Может быть, именно так,  как он выступал, но  я
сомневаюсь  в  этом.  Скорее всего, нет. В  то время Жданов был в абсолютной
опале. Отношение к нему  изменилось  во  время войны.  А  почему он все-таки
попал у Сталина в немилость?
     "Наверху" сложилось такое  впечатление (насколько оно было обоснованно,
мне сейчас  трудно судить), что он вроде бездельника,  не  рвется  к делу. В
какой-то  степени это все отмечали. На  любое заседание в ЦК  партии  он мог
прийти спустя два или  три часа, а мог и совсем не прийти.  Одним словом, он
был  не  такой, как, например, Каганович. Тот  всегда найдет себе  дело, ему
всегда  некогда.  А этот спокоен: если ему  поручат вопрос, он сделает, а не
поручат, так и не надо. Такое впечатление сложилось и у Сталина, и у других,
кто  знал Жданова. Лично мне трудно высказаться по этому вопросу. Я особенно
близко  с ним  никогда не  работал,  поэтому  мне  трудно  говорить. А так в
остальном он был очень обаятельный человек.
     Когда меня на Украину послали,  а  его раньше -- в Ленинград, то с 1935
г. мы порой встречались, иной  раз и мнениями  обменивались. Однажды он меня
спрашивает: "Вам удается ездить по заводам и как часто?". Говорю: "Не так уж
часто, но выезжаю". "Да, -- продолжает, -- я вот тоже выезжаю. Расскажу вам,
как это
     иногда  бывает. Как-то поехал я на один завод. Мне  все там показывают,
рассказывают.  Посмотрел я то,  что  мог,  распрощался  со всеми,  кто  меня
сопровождал, и  поехал на другой завод. Приехал. Там мне тоже все показывают
и рассказывают. Я попрощался, а это--те же самые люди, которые мне на первом
заводе  рассказывали и  показывали. Потом,  для "проверки", на третий  завод
поехал.  И там  все повторилось".  Я говорю: "У  меня это тоже  бывало.  Это
"выбрасывают" охрану, и  она нас окружает, а мы ее не знаем и жмем руки, как
заводским".  Жданов  рассказывал это  с  такой,  знаете, улыбкой,  в  своем,
Ждановском стиле.
     Бывало и другое.  Как-то,  уже  после войны (меня в тот раз  не  было),
когда все обедали у Сталина, то дообедались до такой степени, что Жданов уже
не мог идти. Захотел  он, как это раньше случалось, заночевать у Сталина. Не
тут-то  было.  Сталин ему говорит: "У вас  есть своя квартира".  И буквально
выпроводил его. Об этом мне  рассказал Маленков.  Но  Маленков рассказывал в
другом свете, считая, что Сталин прав. А мне было жалко человека. Ведь споил
его  Сталин.  Ну пусть бы  поспал человек. А  он его  выпроводил. В общем-то
Жданов не завоевал положения очень  крупного  государственного деятеля.  Так
полагали все люди, которые его близко знали.
     Через некоторое  время после смерти Кирова нас потрясло очередное новое
событие: раскрытие  заговора, суд и казнь Тухачевского  с  группой военных7.
Маршал Егоров8 (его  самого потом судили)  был тогда в составе суда.  Думаю,
что  из состава суда сейчас остался в живых только  маршал Буденный9.  Арест
Тухачевского я очень переживал. Но  лучше всех из осужденных я знал Якира10.
В  Гражданскую  войну мы  не  встречались,  однако я часто  имел с  ним дело
позднее, когда он стал помощником командующего войсками Украины и  Крыма.  А
когда я работал в 1928 г. в  Киеве, там состоялись большие военные  маневры.
Это были грандиозные маневры: действия войск, затем приемы, беседы, доклады.
Всем руководил Ворошилов. Был там и Якир.
     О  Ворошилове  тогда  военные были  очень  невысокого  мнения. Они  его
формально принимали, но все считали себя выше него. Так оно, видимо, и было.
Вот и в 1928 г.  там была  только парадность.  Ворошилов, когда он уже потом
узнал, что я в то время в  Киеве работал заворгом, то  рассказывал,  как его
там   цветами  забросали.   Это,  конечно,   имеет  большое   значение   для
обороноспособности страны, но все же не главное.
     Перед  своим арестом Якир был у меня  на даче.  Я жил  в  Огарево,  под
Москвой,  в  бывшей  усадьбе московского генерал-губернатора,  царского дяди
великого   князя  Сергея.   Там  жили  тогда  секретари   горкома  партии  и
председатель  облисполкома.  Мы  скромно занимали  там  (Каганович все  меня
выгонял в основное здание) свитский дом, где жила прежде княжеская  прислуга
и размещалась церковь. Я занимал часть второго этажа, а внизу жил  Булганин.
Во  второй  половине наверху жил  секретарь горкома Кульков11,  а  внизу  --
председатель  облисполкома Филатов12.  В доме для  дворни отдыхали секретари
райкомов, там было  что-то  типа  однодневного  дома отдыха.  Там  жил среди
других и  Семен Захарович  Корытный13. Корытный работал секретарем одного из
московских райкомов.  Он  был у  меня  заворгом, когда  я был  секретарем на
Красной  Пресне, потом он стал секретарем райкома  на Красной Пресне,  затем
секретарем Ленинского райкома партии.
     Корытный  --  еврей, дельный  человек, хороший  организатор  и  хороший
оратор.  Он  был женат  на сестре  Якира.  Сестра  тоже  хороший,  партийный
человек.  Она  прошла  с  Якиром  весь  путь  в Гражданскую войну, была  там
политработником. Якир приехал в Огареве к сестре, и мы с ним долго ходили по
парку,  беседовали.  Он  был  приятный  человек...  Потом его арестовали.  Я
волновался. Во-первых,  мне  было  его жалко. Во-вторых, тут  могли  и  меня
потянуть:  мол,  всего  за  несколько часов  до  ареста  Якир был у Хрущева,
заходил к нему ночью, и они ходили и все о чем-то говорили.
     С  Тухачевским я не был  близко знаком, но  относился к  нему  всегда с
уважением. Как-то  незадолго до ареста (я не знаю, почему) он позвонил мне и
говорит:  "Товарищ  Хрущев,  разрешите мне прислать к  вам  скульптора?".  Я
спрашиваю:  "Зачем?". А он очень увлекался ваянием и вообще любил искусство.
"Да ведь  все равно какой-нибудь скульптор  с вас  будет  делать  портрет  и
черт-те  что  сделает, а  я  пришлю  вам  хорошего". --  "Я вас очень прошу,
товарищ Тухачевский, чтобы вы мне больше об этом не  говорили". На этом дело
и кончилось. Потом, когда  сообщили о судебном процессе, я думал:  "Черт его
знает, почему  он мне это предложил? Не вербовал ли он меня?". И ругал себя:
"Как хорошо я к нему относился! Какое же я г., ничего не видел, а вот Сталин
увидел".
     После  этого  стала  разматываться  вся  эта  штука.  Сначала  потянули
военных, а когда начали  таскать  секретарей и членов ЦК, тогда просто жутко
стало: что же такое получается, как же это так проросли все эти чужие корни?
Они опутали весь организм партии, всю страну. Это что-то такое ракообразное,
страшное.
     А  вот Сталин знал этих людей, он арестовывал и наркомов... Арестовали,
в частности,  Антипова14,  наркомпочтеля;  старый революционер, петербуржец,
известный человек. С этим арестом у меня связаны особые воспоминания. Сталин
тут пошутил надо мной, а шутка такая была, что поседеть можно. Мне позвонили
от Сталина и сказали, чтобы я немедленно ехал в Кремль, там гуляет Сам, и он
вызывает вас. Приехал я в Кремль и вижу: гуляет Сталин с  Молотовым. Тогда в
Кремле только  что  парк  сделали, дорожки проложили. Подошел  к Сталину. Он
смотрит на меня и говорит: "На вас дает показания Антипов".
     Я тогда  еще не знал,  что  Антипов  уже  арестован, и сказал,  что  ни
Антипов, ни кто-либо другой не могут на меня дать  никаких показаний, потому
что нечего  давать.  Сталин тут же перешел к другому вопросу, по которому он
меня  и  вызывал...  Таким образом,  это  была  психологическая  провокация.
Видимо, Сталин  придавал  ей  определенное  значение.  Для  чего же  он  так
спрашивал?  Вероятно, следил,  как  поведет  себя человек,  и этим  способом
определял, является тот преступником или нет.  Знаете,  даже честный человек
может быть сбит с толку, как-то дрогнуть, когда отвечает вождю партии, и тем
самым создать впечатление у того, кто добивается, будто он тоже замешан. Это
-- нечестная, неправильная и недопустимая форма узнавания правды,  ну просто
нетерпимая. Тем более среди членов Коммунистической партии.
     Такая  тогда сложилась  обстановка.  Людей буквально хватали  и  тащили
резать.  Люди  тонули  бесследно,  как  в  океане.  Когда  начались   аресты
руководителей  партии, профсоюзов, военных товарищей,  директоров заводов  и
фабрик,  у меня лично  были арестованы  два моих  помощника.  Один  из  них,
Рабинович15,  занимался общими вопросами, а другой, Финкель16, строительными
делами.  Оба  -- исключительно  честные  и порядочные  люди. Я никак не  мог
допустить даже мысли, что эти двое,  Рабинович и  Финкель, которых я отлично
знал,   могут  быть  действительно  "врагами   народа".  Но  на  всех,  кого
арестовывали, давались "фактические материалы",  и  я не имел возможности их
опровергнуть, а только сам себя тогда ругал за то, что дал  себя  одурачить:
близкие мне люди оказались врагами народа!
     Потом  начались аресты секретарей  московских  райкомов,  городского  и
областного  комитетов партии. Был  арестован,  как я уже упомянул, Корытный,
которого я  знал  еще по  Киеву. Потом  он учился в Москве и, окончив  курсы
марксизма-ленинизма, работал  со  мной, а после того, как побывал секретарем
райкома на
     Красной Пресне  и Ленинского, был избран одним из секретарей городского
партийного  комитета.  Это был человек, проверенный Гражданской войной, но и
его арестовали.  Как его взяли? Он заболел, и его  положили  в  больницу.  Я
поехал  туда навестить  его,  побыл там, повидал его, а  на  следующий  день
узнал, что он арестован. Его арестовали прямо  в больнице, и его  жену тоже,
сестру Якира. В этом случае у меня нашлось еще какое-то объяснение. Хотя я и
считал  Корытного честнейшим,  безупречным человеком, но раз  Якир  оказался
изменником, предателем и агентом фашистов,  а тот был его ближайшим  другом,
то Якир мог оказать на него свое влияние. Значит, возможно, я ошибался и зря
доверял этому человеку.
     Еще один из  секретарей горкома.  Кульков, московский пролетарий,  член
партии  с  1916 г.,  не блиставший особыми качествами, но вполне  честный  и
надежный человек, тоже оказался арестованным. Одним  словом, почти все люди,
которые работали  рядом  со мной, были  арестованы.  Надеюсь, понятно, каким
было мое  самочувствие. Со мной тогда  работал еще Марголин, член  партии  с
1912 или с 1914 года. Они вместе с Кагановичем были когда-то в революционном
подполье. Я  его  знал тоже по  Киеву. Когда  я  работал заворгом  окружного
комитета, Марголин являлся одним из секретарей райкомов, после этого работал
секретарем  Мелитопольского  окружкома, потом учился со  мной в Промышленной
академии. Он остался секретарем Бауманского райкома партии, когда я  перешел
оттуда  на Красную  Пресню.  Когда же я  стал  первым секретарем Московского
горкома,  его избрали вторым, а затем,  после арестов в Днепропетровске, его
выдвинули  туда секретарем окружного  комитета партии. Там его и арестовали.
Марголин  тоже  был  человеком  проверенным  и  хорошо  известным,  особенно
Кагановичу.  Он  считался его  другом,  и  они  неоднократно встречались  на
квартире у Кагановича. Я просто не мог допустить мысли, что Марголин -- враг
народа.
     Развернувшиеся аресты безупречных людей, известных и пользующихся общим
доверием, создавали в партии  очень  тяжелую обстановку.  Сейчас мне  трудно
вспомнить  всех, кого тогда  арестовали. Для этого нужно просмотреть архивы,
изучить материалы. Наверное, историки займутся  этим делом  и приведут все в
порядок.  Считаю, что, видимо, целых три поколения  партийных  руководителей
были  арестованы; то  есть то,  которое было  ранее  в руководстве,  второе,
выдвинутое, и третье, тоже выдвинутое. Это огромное количество людей!
     Среди других был арестован мой хороший приятель Симочкин.
     Я с  ним  учился еще  на рабфаке  в  Донецке. Сам он енакиевский шахтер
Рыковской шахты17, участник Гражданской войны, комиссар полка, был награжден
орденом Красного Знамени, после рабфака учился на курсах марксизма-ленинизма
и работал секретарем  райкома партии  в  Москве. Раз  Сталин  звонит  мне  и
говорит:"Мы Симочкина  у  вас  возьмем  (Сталин  его  знал)  и  выдвинем  на
областную работу".  И  он был выдвинут в Иваново-Вознесенск, но очень скоро,
не  больше месяца  проработав там, был арестован  и  расстрелян18.  Это меня
потрясло: "Как  же  так,  Симочкин  -- враг народа?  Зачем  ему  нужно  было
становиться врагом народа, когда  он  сам -- часть этого народа?". А  спустя
какое-то время  Сталин сказал мне, что Симочкин погиб зря, невинно, и тут же
обругал  Жукова, начальника областного управления НКВД, сказав, что это  тот
сделал  и  что  этого  Жукова,  в  свою  очередь,   арестовали,  осудили   и
расстреляли.  Как  это  могло произойти? Симочкин занимал  такое  положение,
пользовался доверием, а  какой-то малоизвестный Жуков  сумел создать на него
ложное  дело и арестовать  его. Где же  надзор,  прокуратура и  прочее?  Это
свидетельствует о том,  какие порядки существовали в  партии  (если их можно
назвать порядками): отсутствие всяких норм защиты личности члена партии.
     Возвращусь  к Якиру.  Он работал на Украине, я встречался с ним  в 20-е
годы  на партийных республиканских конференциях и съездах. В 1928--1929 гг.,
когда я работал в  Киеве,  наши военные уделяли Киеву большое внимание: Киев
фактически являлся  пограничным  городом.  Польские  руководители  не  могли
примириться  с  тем, что  Киев  не входит в состав Польского государства (не
говоря  уже  о других  городах  Украины,  лежавших  западнее). Якир  не  раз
знакомился с партработой в  Киеве, проводил  окружные военные маневры, ездил
по гарнизонам. Я был в  то время заместителем секретаря Киевского  окружного
комитета партии, а  помощником  командующего  войсками Украинского  военного
округа  был  замечательный человек -- Иван Наумович Дубовой19.  Он выделялся
рыжей  красивой бородой. Отец  его -- старый большевик с подпольным  стажем,
рабочий  Донбасса.  Иван Наумович  прошел  Гражданскую  войну,  был у  Щорса
заместителем  командующего  дивизией, а  когда  Щорса  убили,  командование,
по-моему, принял  Дубовой. Это  был  проверенный и  уважаемый нами  человек.
Сотрудником Политуправления в округе был Векличев. Сам из бывших рабочих, он
стал военным профессионалом,  комиссаром в Украинском военном округе.  Таким
образом, я всегда имел  возможность общаться с  военными.  И  вдруг  Якир --
предатель,
     Якир  --  враг  народа!  Раньше  Сталин  очень  уважал  Якира. У  Якира
хранилась записка, где Сталин  хвалил  личные  качества Якира, а ведь Сталин
был весьма скуп на письменные похвалы.
     Я  относился с большим уважением  и  к Тухачевскому, но близок с ним не
был. Иногда в служебном порядке мы с ним встречались или перезванивались. Он
приглашал меня посмотреть военную технику. Именно  с  ним  я впервые в жизни
увидел ковшовый ленточный  экскаватор.  Я считал,  что  Тухачевский является
душой Красной  Армии. Если  кто и занимался Вооруженными  Силами со  знанием
дела,   так  это   Тухачевский  и   Гамарник20,  который  был  тогда  первым
заместителем наркома и ведал хозяйственными делами и военным строительством.
Рассказывали, что выбор  места строительства для г. Комсомольска принадлежал
Гамарнику.  Он, приехав  с Дальнего  Востока как  секретарь Дальневосточного
крайкома партии, доложил  Сталину, что надо  создавать там  базу  на  случай
войны с Японией. Япония  тогда вела себя нагло в отношении Советского Союза,
провоцировала  нас на драку.  Председателем крайисполкома на Дальнем Востоке
был Гуценко (тоже погиб от  руки Сталина). К нему  пришел  на прием японский
консул  и в беседе заявил: "Что же вы -- и  сами  просто  сидите, ничего  не
делаете на Дальнем Востоке и нам  не  даете?  Пора вам и честь  знать".  Вот
такую, знаете  ли,  грубость  сказал. Так  что  Сталин с  большим  вниманием
отнесся  к  предложению Гамарника, и  вскоре начали строить  Комсомольск,  а
также большие промышленные предприятия с тем,  чтобы укрепить Дальний Восток
и отбить охоту у японцев зариться на наши дальневосточные земли.
     И  вдруг Якир  и  вся эта группа --  враги  народа? Тогда  еще  не было
сомнении насчет того, что  они  могут  оказаться  жертвами  клеветы. Суд был
составлен из авторитетных людей, председателем суда был маршал Егоров. Потом
и Егоров пал  жертвой этого  же произвола. Но тогда у  нас ничто не вызывало
сомнений. Единственным человек