о, что  поеду  к  Малиновскому  разобраться  в
обстановке и останусь на месте проведения  операции.  Поехал.  Передвигаться
тогда было очень трудно: лежали глубокие снега, дороги были плохо расчищены.
Поэтому часть пути я преодолел на  автомашине,  а  потом  пересел  на  сани.
Встретились мы с Малиновским в условленном месте и отправились вдвоем,  тоже
на санях, в село Богородичное, где стоял штаб 9-й армии Южного фронта, очень
близко к переднему краю. Там же находилась артиллерия  полковника  Ратова  -
тяжелые орудия. Я с ним был знаком с первых дней войны, и мне  было  приятно
встретиться  с  Ратовым.  Он  очень  нравился  мне   своими   хозяйственными
наклонностями. Не потерял  ни  одной  пушки,  строго  следил  за  снарядными
гильзами. Это были медные гильзы, и их  берегли.  Даже  снаряды  получали  в
обмен на сданные гильзы.
   Когда мы приехали к командующему  армией,  он  доложил,  что  наступление
должно начаться через несколько часов,  сказал,  что  к  наступлению  он  не
готов, но есть приказ наступать. Тогда Малиновский тут же взялся за карандаш
и циркуль, промерил расстояние подвоза боеприпасов  (снарядов  не  хватало),
рассчитал, что снаряды не прибудут  к  началу  наступления,  и  сказал,  что
наступление надо отложить.  Я  согласился.  Наступление  отложили,  пока  не
подвезут боеприпасы.
   Операция началась на следующий день. И опять не имела  успеха.  Противник
оказал упорное сопротивление, мы зря теряли людей  и  прекратили  проведение
операции на этом участке, хотя вместе с Тимошенко и Малиновским были  прежде
уверены, что эта операция удастся. Казалось, чего проще -  взять  населенный
пункт? Но мы его не взяли. Видимо, плохо была изучена оборона  противника  и
недостаточным оказалось усиление наступавших  войск  артиллерией.  Вообще-то
нет таких крепостей, которые  нельзя  было  бы  взять,  если  соответственно
подготовиться и иметь  средства  для  того,  чтобы  предварительно  подавить
противника. Видимо, наш расчет был плох. В результате мы потеряли людей,  но
не решили основной задачи, которая была поставлена.
   После того предпринимался еще ряд наступлений на том же участке,  и  тоже
без успеха. Явная неопытность наших командующих сказалась и в том, что  хотя
мы не смогли взять этот  вражеский  плацдарм,  было  все  же  решено  начать
наступление  на   Харьков,   пренебрегая   возможностью   флангового   удара
противника. Мы считали, что, когда ударим на запад и окружим Харьков, данный
участок просто потеряет  свое  значение  и  падет  сам  собою  в  результате
продвижения наших войск на главном направлении. Как  потом  показала  жизнь,
это оказалось роковой недооценкой значения вражеского плацдарма.
   Противник, удерживая фланги, имел свои  планы  по  окружению  группировки
наших войск, которая была  введена  в  дугу,  образованную  в  ходе  зимнего
наступления. Образовалось короткое расстояние  между  его  флангами,  откуда
можно было начать окружение наших войск. Но тогда мы недооценили опасность и
спокойно начали готовиться к весенне-летней операции. Основные силы на  этом
направлении у нас составляли 6-я армия  под  командованием  Городнянского  и
57-я армия, куда мы назначили новым командующим Подласа (14). Это был  очень
интересный человек и с интересной судьбой. Его жизнь сложилась трагично... Я
уже упоминал, что во время Хасанских событий он находился на Дальнем Востоке
и действовал там против японцев. Ему не  повезло:  приехал  туда  Мехлис,  и
Мехлису он не понравился: тот посчитал  его  предателем  и  изменником.  Его
сняли с должности и посадили в тюрьму. Выпустили его, когда началась  война.
К нам он явился, когда мы еще были в Киеве. Он пока не был переаттестован  и
носил старую форму с ромбами на петлицах. Сначала, когда он  представился  и
назвал свою фамилию, я спросил, кто он по национальности? Дело  в  том,  что
фамилией недостаточно была  выражена  его  национальность.  "Я  украинец  из
Брянской области", - отвечает. Мы его использовали  сначала  для  поручений.
Это очень организованный человек: куда его ни посылали,  он  всегда  толково
разбирался в деле и произвел очень хорошее  впечатление.  В  результате  его
назначили теперь командующим 57-й  армией.  Армия  эта  была  укомплектована
неплохо,  потому  что  к  моменту  ее  формирования  мы  получили  для   нее
дополнительно дивизию и несколько маршевых рот и батальонов.
   Кроме 6-й и 57-й армий мы создали там довольно сильную армейскую  группу.
Командовать назначили генерала уже в летах, старого вояку Гражданской войны.
Фамилию его я не помню сейчас. Он погиб. Остался в окружении и погиб (15). С
ним был подросток, его сын. Он тоже погиб. Кроме  того,  мы  получили  тогда
танковые бригады и противотанковые бригады. Все, что  потому  времени  могли
нам дать, дали, хотя и  далеко  не  все,  что  мы  просили.  Мы  согласились
проводить операцию и  с  этими  средствами.  Да  и  никогда  ведь  Верховное
Главнокомандование не удовлетворяло фронты полностью силами и средствами для
проведения той или иной операции.  Всегда  одна  сторона  просит  как  можно
больше, а другая сторона дает меньше.
   Начало своей операции мы планировали на  апрель.  К  тому  времени  земля
подсохла, и можно было использовать дороги. Мы много раз выезжали  в  войска
вместе с Тимошенко, заслушивали на месте командующих 6-й и 57-й армиями.  На
данную операцию мы  возлагали  большие  надежды,  так  как  были  подбодрены
удачным наступлением в конце гола на Ростовском  направлении,  операциями  в
районе Ливен, Ельца и, главное, победой под Москвой. Мы не сомневались,  что
и эта операция пройдет у нас удачно.
   Когда был назначен день начала наступления, мы с Тимошенко обсуждали, где
будем находиться сами. Я предложил расположиться у  Городнянского,  в  штабе
6-й армии. Это был пункт, наиболее глубоко вклинившийся в немецкую оборону в
результате зимнего наступления. Тимошенко предложил другое: "Нет, я  считаю,
что не следует туда идти. У нас две группировки: южная - главная, сильная, а
другая - севернее Харькова. При охвате клещами  Харькова  оттуда  затруднено
будет иметь связь с северной группировкой". Поэтому  он  сказал:  "Давай  мы
все-таки останемся в Сватово, на старом командном пункте. Отсюда  нам  будет
проще связаться с той и с другой группировкой. А на участок 6-й армии пошлем
влиятельного представителя командования,  например,  члена  Военного  совета
Гурова". Был такой очень хороший военный товарищ.  В  Сталинграде  он  потом
стал членом Военного совета у генерала Чуйкова. Заняв с Чуйковым Сталине, он
умер. Ему там поставлен памятник (16).
   Операция  началась  весьма  удачно.  Мы  быстро  взломали  передний  край
противника, и наши войска двинулись вперед. Но  нас  озадачило,  что  против
ожиданий  мы  слишком  легко  преодолели  этот  передний  край.  Мы   вскоре
убедились, что против нас почти нет вражеских сил.  Следовательно,  мы  сами
лезли в какую-то расставленную  нам  ловушку.  Начали  мы  обсуждать,  какая
сложилась ситуация? Противник имел, видимо, какие-то свои планы, поэтому его
войск и не оказалось перед нашим лобовым ударом. Дело в том,  что  противник
тоже готовился к весенне-летней кампании.  Мы  предположили,  что  противник
сосредоточил свою группировку на нашем левом  фланге,  на  участке,  который
входил в состав Южного фронта в районе Славянска, и  ждали,  что  отсюда  он
ударит нам во фланг. Это было очень опасное направление.
   Стало ясно, что не случайно немцы, несмотря  на  большие  потери,  твердо
защищались зимой и не уступили в этом районе ни одного  населенного  пункта.
Видимо, уже тогда они имели свой план ликвидации ударом  во  фланг  выступа,
который мы образовали в ходе зимней кампании. Главный  контрудар  нависал  с
юга. Мы решили приостановить  наше  наступление,  потому  что  оно  отвечало
планам врага: чем глубже мы будем вклиниваться, продвигаясь  на  запад,  тем
больше растянем линию фронта и разжижим свои войска, ослабим и обнажим  свой
левый фланг и  создадим  условия  для  более  легкого  прорыва  немцев,  для
окружения и уничтожения наших войск.
   Итак, мы остановили наступление, отдали приказ перебросить на юг танковые
и противотанковые бригады, артиллерию. Одним словом,  стали  перекантовывать
свои войска на открытый врагу левый фланг. Мы считали, что это  единственная
возможность отразить его, единственно  правильное  решение  при  сложившихся
обстоятельствах. Севернее же Харькова пока ничего нового не предпринимали  и
продолжали там операцию. Но она успеха не имела.
   Да, мы раскрыли замысел противника, но,  к  сожалению,  поздно.  Пришлось
принимать меры, чтобы застраховать себя от флангового удара, - приостановить
наступление и перегруппировать противотанковые части, танки и артиллерию  на
левый фланг. Это было для нас необходимо, так что  среди  нас  и  споров  не
возникало на этот счет. Не помню, кому принадлежала инициатива в организации
всей операции. Потом Сталин  обвинял  меня,  говорил,  что  инициатива  была
проявлена мной. Не отрицаю. Возможно, это я проявил  инициативу.  Я  Сталину
отвечал: "А командующий? Мы же вместе с командующим  принимали  решение".  -
"Ну, командующий вам  поддался".  -  "Командующий  поддался?  Вы  же  знаете
Тимошенко. Тимошенко - очень трудный по характеру человек, и чтобы он  вдруг
согласился с другим, если придерживается иного мнения? У нас, как говорится,
решение было принято тихо и гладко". Да, командующий был того же мнения, что
и я. Штабные работники и начальник оперативного отдела штаба  Баграмян  тоже
были такого же мнения. Баграмян  и  разрабатывал  в  деталях  операцию.  Она
рассматривалась потом в Генеральном штабе и там тоже была одобрена. Так  что
это был плод размышлений не только  руководства  Юго-Западным  направлением:
решение  было  апробировано  и  специалистами  Генерального   штаба.   Здесь
сложились единая линия мероприятий, единое понимание дела и  единая  вера  в
успех.
   И вот мы прекратили проведение операции  и  стали  предпринимать  шаги  к
построению обороны.  То  есть  от  наступления  перешли  к  обороне.  Отдали
необходимые распоряжения, и я пошел к себе. Это было, наверное, часа  в  три
утра. Стало светать. Пришел  я  к  себе,  но  еще  не  разделся,  как  вдруг
открывается дверь, заходит ко мне Баграмян, очень взволнованный, и  говорит:
"Я к вам, товарищ Хрущев". Он был так взволнован,  что  даже  заплакал.  "Вы
знаете? Наш приказ о переходе к обороне отменен Москвой. Я уже дал  указание
об отмене нашего приказа". - "А кто отменил?" "Не знаю, кто,  потому  что  с
Москвой разговаривал по телефону маршал. После окончания разговора он  отдал
мне распоряжение отменить наш приказ,  а  сам  пошел  спать.  Больше  маршал
ничего не  сказал.  Я  совершенно  убежден,  что  отмена  нашего  приказа  и
распоряжение о продолжении операции приведут в ближайшие дни к катастрофе, к
гибели наших войск  на  Барвенковском  выступе.  Я  очень  прошу  вас  лично
поговорить со Сталиным. Единственная возможность спастись, если вам  удастся
убедить товарища Сталина утвердить наш приказ и отменить указание об  отмене
нашего приказа и о продолжении операции. Если вам не  удастся  это  сделать,
наши войска погибнут".
   В таком состоянии я Баграмяна еще никогда не видел. Он человек  разумный,
вдумчивый. Он нравился мне. Я, как говорится, просто  был  влюблен  в  этого
молодого генерала за его трезвый ум, его партийность и знание  своего  дела.
Он человек, я бы сказал, неподкупный в смысле признания  чужих  авторитетов:
если не согласен, то обязательно выскажет это. Я замечал это несколько  раз,
когда мы обсуждали ту или другую операцию. Если вышестоящие люди, занимавшие
главное положение в штабе фронта, начинали доказывать то, с чем  он  не  был
согласен, то он очень упорно отстаивал свое мнение. Мне нравилось такое  его
качество. Из других военачальников, с кем  я  встречался  в  течение  войны,
подобное качество наиболее резко проявилось также в генерале Бодине.  Я  его
тоже очень любил. Это был способный и трезвого  ума  генерал.  Его  характер
отличали  партийность,  настойчивость,  умение  возражать  даже  вышестоящим
лицам, если он считал, что они рассуждают  неправильно,  неверно  определяют
задание войскам, так что оно может нанести им ущерб. Я об этом говорил много
раз Сталину и давал этим двум товарищам отличную характеристику.
   Выслушал я Баграмяна. Меня его сообщение буквально огорошило. Я полностью
был согласен с  ним.  Мы  же,  приняв  решение,  исходили  как  раз  из  тех
соображений, которые мне сейчас повторял  Баграмян.  Но  я  знал  Сталина  и
представлял себе, какие трудности ждут меня в разговоре с ним. Повернуть его
понимание событий надо так, чтобы Сталин  поверил  нам.  А  он  уже  нам  не
поверил, раз отменил наш приказ. Не поверил, следовательно,  теперь  следует
доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить  свой  приказ,
который он отдал в отмену нашего приказа. Я знал самолюбие Сталина,  его,  я
бы сказал, зверский характер в таких вопросах. Тем более при  разговорах  по
телефону.
   Мне не раз приходилось вступать в спор со Сталиным по  тому  или  другому
вопросу в делах гражданских и иногда удавалось переубедить его. Хотя  Сталин
метал при этом гром и молнии, я настойчиво продолжал  доказывать,  что  надо
поступить так-то, а не эдак. Сталин иной раз не принимал сразу же моей точки
зрения, но проходили часы, порою и дни, он  возвращался  к  той  же  теме  и
соглашался. Мне нравилось в Сталине, что он в конце концов способен изменить
свое решение, если  убеждался  в  правоте  собеседника,  который  настойчиво
доказывал ему свою точку зрения, если его  доказательства  имели  под  собой
почву. Тогда он соглашался. Со мной бывало и до войны, и после войны,  когда
по отдельным вопросам мне удавалось добиваться согласия Сталина.  Но  данный
случай был просто бесперспективным, роковым, и я не питал никаких надежд  на
удачу. Кроме того, не мог и  отказаться  от  самых  настойчивых  попыток  не
допустить катастрофы, ибо понимал, что  выполнение  приказа  Сталина  станет
катастрофой для наших войск.
   Не помню, сколько минут я обдумывал дело. Тут же со мною рядом все  время
находился Баграмян. Я решил позвонить сначала в Генеральный штаб.  Была  уже
поздняя ночь, совсем  рассвело.  Звоню.  Мне  ответил  Василевский.  Я  стал
просить  его:  "Александр  Михайлович,  отменили  наш  приказ  и  предложили
выполнять задачу, которая утверждена в этой операции". "Да, я, - говорит,  -
знаю.  Товарищ  Сталин  отдал  распоряжение.  В  курсе   дела".   "Александр
Михайлович, вы знаете по  штабным  картам  и  расположение  наших  войск,  и
концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая
сложилась сейчас у нас обстановка. Конкретнее, чем ее  представляет  товарищ
Сталин".
   А я видел, как Сталин иной раз, когда мы приезжали к нему в Ставку,  брал
политическую карту мира. Даже однажды с  глобусом  вошел  и  показывал,  где
проходит линия фронта. Это убийственно! Это же просто невозможно так делать.
Он порою не представлял себе всего, что происходило. Он только видел в таких
случаях, где и в каком направлении  мы  бьем  врага.  На  какую  глубину  мы
продвинулись, каков наш замысел - это все, конечно, он  хорошо  знал.  Но  в
результате выполнения принятого замысла этой операции в осложнения,  которые
возникали, он мог и не вникнуть, не проанализировать конкретные события,  не
взвесить, почему мы отменили первоначальный приказ. Как показала жизнь, он в
данном случае этого как раз не сделал.
   Я продолжал разговор: "Возьмите карту, Александр Михайлович, поезжайте  к
Сталину". Тот  отвечает:  "Товарищ  Сталин  сейчас  на  ближней  даче".  "Вы
поезжайте туда, он вас всегда примет, война же идет. Вы с картой поезжайте -
с такой картой, где видно расположение  войск,  а  не  с  такой  картой,  на
которой пальцем  можно  закрыть  целый  фронт.  Сталин  увидит  конфигурацию
расположения войск, концентрацию сил противника и поймет, что  мы  поступили
совершенно  разумно,  отдав   приказ   о   приостановлении   наступления   и
перегруппировке наших главных сил, особенно бронетанковых, на  левый  фланг.
Сталин согласится". - "Нет, товарищ Хрущев, нет, товарищ  Сталин  уже  отдал
распоряжение. Товарищ Сталин!"  Люди,  которые  с  Василевским  встречались,
знают, как он говорил - таким ровным, монотонно гудящим голосом.
   Мы перестали разговаривать с Василевским, я положил трубку и  опять  стал
думать, что же делать? Брать вновь телефонную трубку и звонить Сталину?  Она
меня обжигала, эта трубка. Обжигала не потому, что я боялся Сталина. Нет,  я
боялся того, что это может оказаться для наших войск роковым звонком. Если я
ему позвоню, а Сталин мне откажет, то не останется никакого другого  выхода,
как продолжать операцию. А я был  уже  абсолютно  убежден,  что  тут  начало
конца, начало катастрофы наших войск на  этом  участке  фронта.  Поэтому  я,
знаете  ли,  прикладывался  к  этой  трубке,  как  кот  к  горячей  каше,  и
рефлекторно  отдергивал  руку.  У  меня  были  очень  хорошие  отношения   с
Василевским. Я к нему относился с уважением. Да  и  характер  у  него  такой
мягкий. Не знаю вообще, были ли у него враги, кто  они  и  какие.  Наверное,
были у него враги, но по другим  мотивам.  К  нему  очень  плохо  относились
некоторые военные. Это я знаю, но сейчас не стану говорить об этом.
   Решил я позвонить Василевскому еще раз. Позвонил и  опять  стал  просить:
"Александр Михайлович, вы же отлично понимаете, в каком положении  находятся
наши войска. Вы же знаете, чем может это кончиться.  Вы  представляете  себе
все. Поэтому единственное, что  нужно  сейчас  сделать,  это  разрешить  нам
перегруппировку войск, претворить в  жизнь  наш  последний  приказ,  который
отменен Ставкой. Иначе войска погибнут. Я вас прошу,  Александр  Михайлович,
поезжайте к товарищу Сталину, возьмите подробную  карту".  Одним  словом,  я
начинал повторять те же доводы, других у меня не было, настойчиво  повторять
просьбу поехать и доложить Сталину, убедить его в том, что наш приказ -  это
единственно правильное решение, которое при сложившихся условиях можно  было
принять. Но все доводы, которые я приводил  при  телефонном  разговоре,  моя
настойчивость, апелляция к его сознанию, долгу и ответственности - ничто  не
возымело действия. Он тем же ровным голосом (я и сейчас  хорошо  представляю
себе  тон  голоса)  ответил:   "Никита   Сергеевич,   товарищ   Сталин   дал
распоряжение. Товарищ Сталин вот то-то и то-то". Не мог  же  я  по  телефону
доказывать Василевскому, что в данном случае для  меня  Сталин  не  является
авторитетом. Это уже само  собой  вытекало  из  того,  что  я  говорил,  раз
апеллирую к Василевскому  и  прошу  взять  соответствующую  карту,  пойти  и
доложить Сталину.
   Очень опасный был  для  меня  момент.  В  то  время  Сталин  уже  начинал
рассматривать себя таким, знаете ли, военным стратегом. После того,  как  он
очнулся от первых неудач, когда он в первые дни войны отошел от  руководства
и сказал: "Государство, которое создано Лениным, мы про.....",  -  он  начал
теперь ощущать себя героем. Хотя я знал, какой он герой  и  по  первым  дням
войны, и по предвоенному периоду, я его наблюдал в месяцы, когда надвигалась
война со стороны Германии.
   А у меня что же? У меня не  было  никаких  других  возможностей  изменить
дело, кроме тех доводов, которые я высказывал, повторяя  их  вновь  и  вновь
Василевскому и рассчитывая на его долг военного. Он был  в  тот  период  уже
заместителем начальника Генерального штаба. Правда, в те дни  это  не  имело
особого значения. Было время, когда никакого начальника  Генерального  штаба
вообще не имелось, а сидел на соответствующих делах Боков (17),  который  не
пользовался  никаким  авторитетом  у  командующих   фронтами.   Он   отдавал
распоряжения, принимал доклады, как-то их комментировал,