закрывают  детей  в
люльке от мух. Я им: "Неплохо. Вот что значит  наступать,  что  значит  бить
противника. Это не такая обстановка, как когда мы с  Жуковым  в  первые  дни
войны были на фронте под Тернополем. Нам  тогда  было  не  до  устройства  с
удобствами, чтобы спокойно поспать и чтобы комары не кусали". Даже  в  такой
детали сказывалась теперь перемена ситуации.
   От Рокоссовского я звонил начальнику штаба нашего 1-го Украинского фронта
Соколовскому (7). Сейчас не помню, что вызвало такую  необходимость.  Он  на
меня производил очень хорошее впечатление. Впервые я с  ним  повстречался  в
1944 г., когда мы готовились к какой-то операции и Соколовский делал  о  ней
доклад.  Он  сразу  произвел  на  меня  благоприятное  впечатление:  доложил
обоснованный оперативный план на высоком уровне и с глубоким знанием дела. С
тех пор и доныне я отношусь к этому  человеку  с  большим  уважением.  Да  и
всегда с уважением выслушивал  его  мнение,  когда  он  работал  начальником
Генерального штаба после смерти Сталина.
   Наши войска, перейдя в  очередное  наступление,  вступили  на  территорию
Польши, 1-й Белорусский фронт освободил в июле г. Хелм, потом Люблин.  Новое
Польское правительство  -  Польский  комитет  национального  освобождения  -
переехало в Люблин и расположилось там. Мне Сталин сказал: "Вы поддерживайте
контакт с поляками. У вас находится Василевская, и ей надо оказать всемерную
поддержку". Я считал, что это абсолютно правильно, и сделал все, что было  в
наших силах. Когда новые  польские  руководители  в  чем-то  нуждались  и  в
случае,  если  они  обращались  именно  к  нам,  мы  старались,  как  могли,
удовлетворить любые их просьбы.
   У нас возник как  раз  тогда  вопрос,  какой  установить  порядок  обмена
населения Польши и  УССР,  с  тем  чтобы  поляки,  проживающие  на  Украине,
переехали при желании в Польшу, а  украинцы,  проживающие  в  Польше,  -  на
Украину. Это касалось, конечно, и Львова, куда мне пришлось тогда  несколько
раз выезжать. В это же время я был председателем Совета Народных  Комиссаров
УССР и секретарем ЦК КП(б)У. В данном качестве я несколько  раз  прилетал  в
Люблин, где мы вели переговоры с поляками и потом подписали  соответствующее
соглашение. Я подписывал его с советской стороны,  а  с  польской  -  Берут.
Белоруссия тоже вела переговоры, в Люблин приезжал  Пономаренко,  занимавший
тот же пост в Белоруссии, что и я на Украине, - председателя Совета Народных
Комиссаров БССР и секретаря ЦК КП(б)Б (8).
   Когда я прилетел для подписания соглашения, стоял август,  и  у  нас  уже
поспели  арбузы.  Собрались  в   Люблине   различные   польские   лидеры   и
представители их партий. Я прилетел с дарами, привез, в  частности,  арбузы,
угощал их арбузами и дынями. Для них всех это было  тогда  деликатесом.  Они
вообще  не  выращивали  бахчевых  культур.  Это  произвело  на  них  хорошее
впечатление. Вспоминаю  в  данной  связи  смешной  инцидент.  Там  находился
представитель левого крыла крестьянской партии. Витос, его брат  был  прежде
лидером этой партии (9). Сам  он  из  кулаков,  имел  мельницу  и  был,  что
называется, себе на уме. Видимо, там просто  использовали  его  фамилию.  Он
сотрудничал с нами, но с оглядкой, неискренне. И вот, когда  мы  обедали,  я
предложил ему дыню: "Вот, господин Витое, берите дыню. Называется этот  сорт
"колхозница".  Он  посмотрел  на  меня,  прищурив  глаза,  разрезал  дыню  и
повторил: "Колхозница?". "Да". "Почему же, - спрашивает, - она  не  красного
цвета?". Ну и ну, если дыня называется "колхозницей", то почему  она  должна
быть красной? Он вроде бы хотел меня уколоть насмешкой. Конечно, он выступал
против колхозов и против социализма, а пошел вместе с нами  потому,  что  мы
помогали освободить Польшу и изгнать немцев.
   Впрочем, это были уже внутренние вопросы, относившиеся к  нашим  польским
товарищам. Польской рабочей партии, которую возглавлял Гомулка, а позднее  -
Берут. Гомулки (10) в Люблине не было, он находился в Варшаве,  в  подполье.
Всеми вопросами, о которых  я  говорю,  занимался  как  председатель  нового
правительства Берут,  а  главнокомандующим  Войска  Польского  был  назначен
генерал Роля-Жимерский (11). Он хорошо относился к нам, и настроения у  него
были прокоммунистические, хотя он и не был коммунистом. У нас расхождений  с
ним не  имелось.  Правда,  потом  бедняга  оказался  в  опале.  На  меня  он
производил доброе впечатление. В Польше он  был  позднее  арестован  и  даже
находился в заключении. Я не знаю, в чем  он  обвинялся.  До  меня  доходили
слухи, что его якобы обвинили в том, что он являлся иностранным агентом.  Но
это я передаю неточно. Очень хорошим другом  был  этот  Жимерский.  Я  и  по
окончании войны поддерживал с ним добрые отношения, когда он стал  в  Польше
уже маршалом.
   Как я  говорил  выше,  была  достигнута  договоренность  между  Советским
правительством и поляками, какие области отойдут к Польше, а какие войдут  в
состав СССР.  Среди  районов,  отходивших  к  Польше,  часть  была  населена
украинцами. Украинцы, жившие там, очень болезненно переживали это  известие,
особенно на Хелмщине. Хелмщина была в  составе  Российского  государства  до
Первой мировой войны, и там существовало сильное влияние русских.  Население
же там было украинское. Тогда уполномоченным, кем-то вроде посла  при  новом
правительстве Польши, был Булганин. Поэтому когда я прилетал  в  Люблин,  то
всегда останавливался у Булганина. Ведь мы с ним приятели. Я ему  предложил:
"Давай поедем в Хелм".
   Поехали. Зашли в собор. Нас  встретил  священнослужитель,  забитый  такой
человек. Мы были в генеральской форме, и он обратился к  нам:  "Вот,  отдают
Хелм Польше. Все соборы тут выстроены русскими, православными людьми. Теперь
мы лишаемся всего". Он не просил, а со слезами на глазах доказывал, что  это
неправильно, что это несправедливо. Он хотел объединения с Советским Союзом,
с  Россией,  чтобы  сохранить  православную  церковь,  чтобы  собор  не  был
приспособлен католиками под костел. Мы же просто  посмотрели  и  уехали.  Мы
ведь уже знали, что этот вопрос решен, а вступать с ним в спор  мы  тоже  не
хотели.
   Когда я побывал в Люблине, я в первый  раз  увидел  те  печи,  в  которых
фашистами сжигались трупы заключенных. Там не Освенцим,  там  другой  лагерь
(12), но и в нем стояло несколько печей. Мы приехали с  Булганиным  как  раз
тогда, когда разрывали ямы с трупами. Жуткая была картина! Там стояли  также
сараи,  в  которых  были  навалены  горы  обуви.  Я  видел  огромный  сарай,
заваленный женскими косами. Одним словом, все было немцами рассортировано  и
производило жуткое впечатление. Смотришь, и даже как-то не верится:  неужели
люди могли совершать такие преступления? Тогда как  раз  работала  комиссия,
которая производила расследование, все это осматривала и протоколировала. Но
в первый раз я сам лично увидел такую жуткую картину. Потом я  других  таких
мясорубок не осматривал, однако читал о них.
   1-й Украинский фронт вышел на Вислу. Мне  позвонил  командующий  войсками
фронта  Конев  и  сообщил,  что  такого-то  числа  мы  будем  наступать   на
Сандомирском направлении к Висле. "Приезжайте!" Я тотчас полетел туда.  Меня
тянуло познакомиться с делами и посмотреть на наступление. Главное -  именно
посмотреть, потому  что  я  считал,  что  моего  участия  в  рассмотрении  и
утверждении этой операции не требовалось. Все было  продумано.  Конев  в  то
время пользовался полным доверием как хороший вояка, умеющий  командовать  и
организовывать наступление войск. Прибыл я рано утром и еще  затемно  выехал
на командный пункт к  Коневу.  В  назначенный  час  началась  артподготовка.
Такого огня я ранее не видел. Особенно сильное впечатление произвели на меня
массовые залпы "эрэсов" на  заключительном  этапе  артподготовки.  Буквально
осветилось  все  поле,  когда  ударили  "эрэсы".  Авиация  наша  действовала
безнаказанно. У  нас  тут  было  уже  полное  господство  в  воздухе.  Когда
закончилась артиллерийская подготовка и наши  войска  двинулись  вперед,  мы
вышли из командного пункта.  Еще  слышались  только  какие-то  беспорядочные
артиллерийские выстрелы.
   Я спросил: "Далеко  ли  располагается  от  нас  какой-нибудь  командующий
армией?". Конев: "Отсюда неподалеку командный пункт генерала  Жадова  (13)".
"Я поеду к Жадову. Дайте мне  проводника,  чтобы  не  напороться  на  мины".
Поехал к Жадову. Он находился на своем командном пункте. Спрашиваю его: "Что
там перед вами, товарищ Жадов?". Отвечает: "Передо мной?  Да  вон  поднялись
наши  солдаты  и  пошли  вперед,  как  говорится,  в  рост,   не   кланяясь.
Сопротивления почти нет. Огонь ведет лишь одно вражеское  орудие,  на  левом
фланге. Все, что осталось от противника  живого,  разбежалось".  Такая  была
там, я бы сказал, радостная картина: мы выжили их, разбили, раздавили!
   Теперь - об ином. Шел 1944 год. Стояла поздняя весна или же начало  лета.
Солнечным днем, каких в Киеве бывает много, я вдруг услышал  гул  и  увидел,
что летит большая группа  самолетов,  выстроившихся  в  колонну  и  необычно
сверкавших белизной. Таких самолетов раньше я не видел.  У  нас  имелись  до
войны белые самолеты, фронтовые бомбардировщики СБ. Но  во  время  войны  их
было уже очень мало. Да эти и размерами были гораздо больше.  Я  понял,  что
это летят американские самолеты. Я  читал,  что  в  США  создали  "воздушные
крепости". Они-то и летели в направлении Киева. Я,  конечно,  хотел  думать,
что это американские самолеты. Но возникла и тревога: черт их  знает,  может
быть, это немцы летят? Самолеты пролетели несколько севернее Киева  и  взяли
курс в  сторону  Полтавы.  Уже  потом  я  узнал,  что  по  договоренности  с
президентом Рузвельтом была создана американская военно-воздушная  база  под
Полтавой, где приземлялись  американские  самолеты  (14).  Они  вылетали  из
Африки, бомбили вражеские войска или военные объекты в Германии и садились у
нас, заправлялись, загружались бомбами и опять летели на боевое задание. Это
называлось "челночной работой" бомбардировочной авиации США.
   Однажды  немцы  проследили,  куда  после  бомбежки  улетали  американские
самолеты. Видимо, как-то пристроились в хвост этим бомбардировщикам и  точно
разведали аэродром  у  Полтавы.  Может  быть,  у  немцев  были  там  шпионы.
Возможно, и то и другое. Одним словом, они узнали, что американская  авиация
базируется под Полтавой, и налетели на этот аэродром (15). Мне  докладывали,
что немцы уничтожили там много самолетов, пострадало  много  людей.  Главным
образом наши люди, потому что обслуживающий персонал был наш, советский. Вот
такой имел место эпизод. Потом мы  частенько  наблюдали,  как  эти  самолеты
летали над Киевом. Они вылетали  ночью,  а  возвращались  после  бомбежки  в
светлое время.
   Через штаб партизан Украины мы узнали, что бандеровцы создают собственные
партизанские отряды. Нам точно сообщили, что базируются они в районе  Ровно.
Там глухие леса, глухое Полесье. В Полесье имелись наши  большие  украинские
партизанские отряды. Командовал ими Бегма. Он  умер  где-то  года  два  тому
назад. Какое-то время перед войной он работал первым  секретарем  Ровенского
обкома партии (16). Поэтому его в войну туда и перебросили, с тем  чтобы  он
организовал партизанские отряды. Действовал он хорошо. Он-то и сообщил,  что
рядом с ним в лесах находится очень крупный отряд бандеровцев, а возглавляет
этот отряд Тарас Бульба. То есть вожак взял себе имя гоголевского  героя.  У
Бегмы даже появились с ним контакты: приходили  люди  от  них  и  приглашали
наших к себе. Мы поручили Бегме  поподробнее  узнать,  какие  у  бандеровцев
планы, как они действуют и пр. Сказали, что можно пригласить самого  Бульбу,
если он, конечно, явится в ваш отряд. Приглашение было послано, но Бульба не
пришел.
   Когда мы более детально все разведали, то  выяснилось,  что  бандеровские
отряды просто стоят и ничего не  делают,  против  немцев  не  действуют.  Мы
поняли, что они собирают у  себя  людей,  недовольных  немецкой  оккупацией,
которые могли бы прийти в наши, советские партизанские отряды.  Они  создали
тем самым для таких людей отдушину и принимали к себе, но бездействовали. Мы
определили, что они накапливают силы для борьбы против Красной Армии, но  не
тогда, когда она станет наступать и очищать  от  врага  нашу  территорию,  а
когда она уже продвинется вперед. Тогда-то они и развернут свои  действия  в
нашем тылу.
   Когда мы освободили Ровно, я поехал туда поговорить  с  Бегмой  и  с  тем
командующим, чьи войска освобождали Ровно. Я сейчас не помню, кто освобождал
Ровно (17). Я приехал в Ровно в конце зимы  1944  года.  Поля  были  покрыты
снегом, было холодно. Приехал я, поговорил с военными (штаба  армии  там  не
было, размещался штаб дивизии), и они мне  рассказали,  что  противник  пока
невдалеке и ведет артиллерийский обстрел Ровно. Вечером я решил вернуться  в
Киев. Меня уговаривали остаться, но я  не  согласился.  Выехал  на  север  и
направился вдоль нашей старой границы с Польшей.
   В каком-то месте размещалась наша тыловая снабженческая база.  Я  приехал
туда уже ночью. В  помещении  было  страшно  много  народу.  Окинул  я  всех
взглядом и подумал: "Сколько  же  тут  переодетых  бандеровцев?  И  они  тут
подкармливаются, обогреваются, а заодно шпионят". Меня заранее предупредили,
что  хотя  не  было  тревожных  случаев,  но  замечено,  что  здесь  орудуют
бандеровские силы, поэтому дорога небезопасна. Тем не менее я решил  той  же
ночью поехать дальше, чтобы там не ночевать. Приехал в какой-то  городок  на
старой границе, где и заночевал. Вероятно, поступил правильно.
   Летом и осенью 1944 г. наши  войска  успешно  продвигались  на  запад.  Я
теперь все реже бывал в штабе фронта: много было дел в республике. Хотя  мне
и хотелось, но не мог вырваться на фронт. А мне очень  даже  хотелось  порою
просто взглянуть на территории, которые мы  освобождали.  Это  была  уже  не
советская земля, а Польша. Наступил январь 1945 года. Мне  позвонил  Сталин:
"Можете приехать?". Я: "Могу". "Приезжайте. Вы очень  нужны".  Я  сейчас  же
вылетел в Москву.
   Сталин  встретил  меня  в  приподнятом  настроении.  Говорит:   "Польские
товарищи просят  оказать  им  помощь  в  налаживании  жизни  и  деятельности
городских учреждений, особенно в налаживании водопровода и канализации,  без
чего города жить не могут.  Освободили  мы  Варшаву,  а  они  в  беспомощном
положении: вся Варшава в руинах, и они там ничего не могут сделать. А вы уже
накопили  опыт  быстрого  восстановления  в  освобожденных  городах   самого
необходимого". Отвечаю: "Хорошо. С удовольствием поеду в Варшаву.  Разрешите
мне взять с  собой  инженера  по  коммунальному  хозяйству  и  инженеров  по
электростанциям. В первую очередь надо дать электрическую  энергию,  воду  и
восстановить  работу  канализации:  город  не  может  жить  без  этих   трех
компонентов".
   Я пригласил тогда с собой Страментова (18). Я знал  его  как  энергичного
инженера-организатора.  Потом  пригласил   инженеров   по   электростанциям,
водопроводу и канализации. Этих людей я, кажется, взял  в  Москве,  а  может
быть, кое-кого и из  Киева,  и  вместе  с  ними  вылетел  в  Варшаву.  Тогда
Временное польское правительство, Комитет  национального  освобождения,  как
раньше оно называлось, размещалось в пригороде Варшавы -  Праге,  на  правом
берегу Вислы. Премьером был Осубка-Моравский, секретарем ЦК Польской рабочей
партии  -  Гомулка,  а  президентом  Варшавы,  как  он  тогда  назывался,  -
Спыхальский, имевший звание генерала (19). Он произвел на меня благоприятное
впечатление: молодой, энергичный,  деятельный  человек.  По  образованию  он
инженер-архитектор. Получилось хорошее  сочетание:  архитектор  стал  главой
восстанавливаемого города Варшавы.
   Прежде Спыхальский занимал ответственные должности в  Гвардии  Людовой  и
Армии  Людовой,  созданных  коммунистами  Польши,   и   являлся   одним   из
организаторов  их  вооруженных  отрядов.  Даже  занимая   гражданский   пост
президента столицы, Спыхальский ходил в военной форме.  Президента  Крайовой
Рады Народовой Берута я встречал не раз и ранее, а со Спыхальским встретился
в первый раз.
   Мы условились,  что  наши  инженеры  вместе  с  польскими  разобьются  по
участкам на группы. Одни взялись обследовать, в  каком  состоянии  находится
электростанция, сколь быстро можно ее восстановить и  получить  ток,  другие
принялись за водопровод, третьи - за  канализацию.  Все  самое  главное  для
людей. Расчистку города вели сами поляки, наших услуг тут не требовалось. Во
главе всего дела я поставил теоретика и  практика  городского  строительства
Страментова.  Он  имел  дело  и  с  польскими  специалистами,  и  с  нашими.
Конкретные вопросы,  которые  возникали,  советские  инженеры  прежде  всего
обсуждали именно со Страментовым, а потом уже Страментов докладывал  мне,  и
наши специалисты обсуждали далее ход работы с польскими  товарищами.  Вскоре
мне доложили радостную весть: в электростанции, которая, по словам  поляков,
была  полностью  разбита,  фактически  разрушено   только   ее   здание,   а
оборудование можно будет пустить, получим ток. Внешний осмотр  показал,  что
машины на ходу. В таком же состоянии были механизмы, подающие воду, ее  тоже
можно быстро подать. И канализация не была как будто бы разрушена. Это  было
радостно слышать.
   Когда спустя несколько  дней  детальное  обследовали  состояние  машин  и
опробовали турбины, я в шутку сказал Беруту: "Не отдадите  ли  в  уплату  за
нашу консультацию и  помощь  половину  энергии,  которую  мы  восстановим  в
Варшаве, для Киева?". Тогда в Киеве с  электричеством  обстояло  дело  очень
плохо, электростанция была разрушена. Хотя и был в городе свет, но не всюду.
У  поляков  положение  оказалось  лучше,  электростанция  меньше  разрушена.
Варшава получила электричество, получила воду. Берут сиял,  благодарил  нас,
просил передать благодарность Сталину. Он говорил очень искренне. Я  считаю,
что он был честным коммунистом, преданным  делу  марксизма-ленинизма.  Но  у
него имелась  та  слабость,  что  он  чересчур  мягкий,  добрый,  доверчивый
человек. Это приводило к осложнениям; люди, которые рядом  с  ним  работали,
нехорошо пользовались этими чертами его характера.
   Берут  порекомендовал  мне:  "Нашей  партией  руководит  крупный  деятель
коммунистического движения товарищ Веслав,  то  есть  Гомулка.  Я  хотел  бы
попросить вас подъехать к нему на квартиру, потому что он сильно болен и  не
выходит на улицу". Отвечаю: "Хорошо, с удовольствием поеду,  познакомлюсь  с
ним". Мне дали проводника, и я отправился к Гомулке. Не помню,  конечно,  на
какой он жил улице. Помню только большую комнату, мрачную и закопченную. Там
стоял какой-то камелек, чтобы можно  было  согреться,  печное  отопление  не
работало. Его жена стирала белье, когда я пришел. Гомулка сидел в кресле,  и
щека у него была повязана  черным  платком.  Поговорили.  Гомулка  тогда  не
особенно владел русским языком, но с ним все же можно было объясниться, да и
переводчик помогал.
   Товарищ Веслав рассказал, как он оценивает положение дел в стране  и  как
организуется работа Рабочей партии. На  меня  Гомулка  произвел  впечатление
человека  с  трезвым  умом,  знающего,  с  чего  начать  и   как   поставить
деятельность партии, да и правительственных органов. Одним словом,  произвел
впечатление крупного политического  и  государственного  деятеля.  "Пока,  -
говорил он, - я болен, но вот я поднимусь, и скоро поднимусь, тогда включусь
полностью". Когда я рассказывал Сталину о своей  поездке,  то  сообщил  и  о
Гомулке. Мы его прежде не знали. Мне неизвестно, слышал  ли  Сталин  о  нем.
Наверное, тоже не слышал. Я дал ему высокую оценку и хорошо  охарактеризовал
его перед Сталиным.
   Захотелось мне побывать в Лодзи. Лодзь уже была ос