которого я хорошо знал и с
уважением к нему относился, тоже оказался врагом народа. Приехав в Донбасс в
конце  1938 г., случайно встретил Герчикова. Однако  это  был уже не прежний
Герчиков,  а  его тень. Я  спросил: "Как  поживаете?"  Он выглядел  мрачным,
замкнутым.  Буркнул,  что плохо, что был  арестован.  Потом  уже другие люди
рассказали, что его страшно избивали, он лишился здоровья и в скором времени
умер.
     Вообще  по   приезде   в   Донбасс  выяснилось,  что  там  не  осталось
руководителей угольной  промышленности,  были только  заместители.  Пришлось
выдвигать  новых.  Каганович  выдвинул  хороших  и  честных людей,  но  мало
подготовленных, без подходящего  образования.  Выдвинули и  Никиту  Изотова,
очень хорошего  рабочего, достойно прославившегося и поднятого на высоту как
передовика.  Но  в  руководители угольной  промышленности  он,  конечно,  не
годился.  И  Дюканов28 был  выдвинут,  но  тоже  совершенно не  годился. Мне
жаловались  на  Дюканова:  "Товарищ  Хрущев,  вы  поймите  нас.  Вызывает он
инженеров.  Те  ему  докладывают.  И  если  что-то не  ладится  и  что-то не
выполнено, так у него один аргумент: "Ты смотри, а то я тебе ж... нашлепаю".
И каждый из нас, инженеров, дважды в сутки носит к нему это  место, чтобы он
его нашлепал. Я Сталину сказал  тогда, что  так поступать нельзя. У нас есть
сейчас  свои  инженеры,  они вполне могут  руководить. Сталин  согласился со
мной. Выдвинули в Сталинский угольный трест Засядько.29, после войны он стал
заместителем председателя  Совета  Министров СССР, сейчас  уже умер. Человек
имел  большой недостаток: он  пил  и  пил,  бедняга. Но  был  очень  хорошим
администратором и  организатором, прекрасно  знал горное  дело.  В  ту пору,
по-моему,  в  Донбассе  были  и действовали объединения (тресты) в  угольной
промышленности и металлургии, во  главе которых  как раз  и были  поставлены
новые инженеры. Я не  буду их перечислять, да и не помню сейчас фамилий всех
людей, которые возглавили тресты или же погибли в то время.
     Постепенно положение  в  сельском хозяйстве  и в промышленности  начало
выравниваться.  Промышленность   начала  выполнять   планы,  и  угольная,  и
металлургия, и  машиностроение. Сельское хозяйство тоже стало набирать силу.
Отстаивались   новые  кадры,   несколько  ослабли  репрессии.  Они  уже   не
распространялись  вширь,  а  как  бы  подбирали  остатки  тех  лиц,  которые
упоминались в следственных протоколах при арестах и казнях "врагов народа".
     Насчет сельского хозяйства. Случалось, звонит нарком финансов Зверев30.
"Мало  продаете белого хлеба, особенно булочек и бубликов".  Дело в том, что
эти продукты продавались по повышенным ценам как товары  Наркомфина; выручка
от  их продажи  поступала в средства накопления, шедшие на индустриализацию.
Помню также,  что по сахарной свекле тогда выправилось положение. И по зерну
тоже: пшеницы заготавливали свыше 400 миллионов пудов.  По  тому времени это
были для Украины большие цифры.  После Великой Отечественной войны, когда  я
опять работал на Украине, сдавали и по 700 миллионов пудов хлеба. Но это уже
в  другое время.  А в  30-е годы Украина,  действительно,  являлась житницей
Советского Союза в смысле зерна, а о  сахаре  и говорить даже незачем. Кроме
того, выращивали много овощей, табака, подсолнуха.
     Вспоминаю также, когда я только-только приехал на Украину и приступил к
своим  обязанностям  секретаря  ЦК  КП(б)У, мне как-то  позвонил  украинский
академик Патон31. Я  слышал раньше о нем, но  никогда  с ним  не встречался.
Меня   информировали,  что   это  очень   интересный   человек,   крупнейший
машиностроитель,  увлекшийся   проблемой   сварной  конструкции  мостов.  Он
попросился ко мне на прием, и я его принял. В кабинет вошел плотный человек,
уже в летах, весь седой,  коренастый, со львиным  лицом,  колючими  глазами.
Поздоровавшись, тут же вытащил из  кармана кусок металла и положил  на стол:
"Вот,  посмотрите, товарищ  Хрущев,  что  может  делать  наш  институт.  Это
полосовое  железо   (кажется,  10-миллиметровой  толщины),  и  я  его  таким
свариваю". Посмотрел  я сварку. Так  как  сам я металлист, то со сваркой мне
приходилось встречаться. Здесь был просто идеальный шов, внешне гладкий, как
литой. Он говорит: "Это  сварка под  флюсом". Слово "флюс" я тогда услышал в
первый раз. Были у Патона и другие изобретения. Он рассказал,
     какие возможности таит в себе сварка под флюсом, какую дает выгоду, как
облегчает труд, повышает его  производительность и  качество  сварных  работ
вообще, особенно их надежность. Он был поглощен идеей  сварки всех  железных
конструкций из черного  металла  -- мостов,  стропил для перекрытия зданий и
пр., и доказывал, что  их выгоднее сваривать, а не клепать; нарисовал передо
мной такую  картину,  что вскоре он  изготовит  автоматы, которыми мы  будем
сваривать корабли.  Глаза  у него  буквально горели,  и в словах  была такая
уверенность, что он заставлял и  других поверить в его идею. Он  умел хорошо
показать свои достижения и таким людям,  которые  не являются специалистами,
умел убедить их в правильности своих доводов.
     Я  был  буквально   очарован   встречей  и   беседой   с  Патоном,  его
прогрессивными, революционными техническими идеями. Сейчас могу сказать, что
Евгений  Оскарович --  отец промышленной  сварки в  СССР.  Его сын  --  ныне
Президент   АН   УССР,   вполне  достоин   своего  отца.  Уже  после  смерти
Патона-старшего я много раз  встречался  с  Борисом  Евгеньевичем, заезжал в
институт,  который он  возглавлял, много раз  слушал его,  он  показывал мне
новые образцы достижений в области  сварки: Ряд этих работ  вышел далеко  за
пределы института,  они широко внедрены в производство. Еще при нашей первой
встрече Патон-старший сказал: "Я хочу жаловаться. Директор Днепропетровского
завода металлических конструкций  был в Киеве. Я его просил  зайти  ко мне в
институт посмотреть на наши  работы. Я хотел продемонстрировать  нашу сварку
металлоконструкций,   чтобы  внедрить   ее   на  его  заводе,  прежде  всего
автоматическую сварку под флюсом. Он не нашел времени зайти ко мне и уехал в
Днепропетровск. Вот как  наши, советские люди  относятся к новому. Внедрение
автоматической   сварки  дало  бы  большую  экономию  металла,  ускорило  бы
строительство и повысило производительность труда". Отвечаю: "Хорошо, что Вы
мне сказали.  Этот  директор  завода завтра  же будет у Вас". Тут же при нем
позвонил секретарю Днепропетровского обкома партии Задионченко. Он был очень
оперативным  человеком, быстро понял суть  дела и  ответил:  "Сейчас же  ему
позвоню, завтра он будет у Патона". Назавтра директор опять прилетел в Киев.
Мне позвонил довольный Патон и сказал, что  этот  человек уже был у него, он
все ему показал, и они нашли общий язык.
     На меня беседа  с Патоном  произвела сильнейшее впечатление. Я  тут  же
продиктовал записку Сталину, в которой сообщил  обо  всем, что мне рассказал
академик и что я сам увидел, когда ездил к нему в  институт, знакомясь с его
работами. В записке
     я  очень хвалил  Патона, восторгался  его работами  и  писал  о большом
будущем  такого метода  работ, как сварка, подчеркивал, что надо форсировать
работы Патона, чтобы поскорее внедрить их в практику наших заводов.
     Прошло  небольшое  время, мне  позвонил Сталин  и  предложил приехать в
Москву. Я  сейчас  же  сел в  поезд. Тогда члены  Политбюро  и  ЦК партии не
летали,  на это  имелся запрет. Запрет  появился  интересным образом. Как-то
Микоян,  как мне рассказывали, поехал в Белоруссию, а там летчики предложили
ему  полетать  на  самолете. Он  согласился,  полетал, и об  этом потом было
написано в газетах. Сталин прочел, что Микоян летал на самолете и летчик при
этом выполнял фигуры высшего  пилотажа, и предложил объявить Микояну выговор
за ненужный риск. Была  сделана  запись в  протоколе,  запрещавшая членам ЦК
ВКП(б)  и  секретарям  республиканских  ЦК  летать,  это  считалось  слишком
опасным. Летать мы стали во время войны.
     Я очень любил самолеты и  часто летал,  когда занимал  такое положение,
которое Сталина не беспокоило. Летал, когда работал в  Киеве в 1928 --  1929
годах. Там  служил  летчик Дейч.  Я приехал в  Ржищев, и он  меня  "угостил"
впервые  в  жизни  полетом  на  самолете.  На  меня  это  произвело  сильное
впечатление.  Потом я часто летал на  "юнкерсах". На  "юнкерсе"  у нас летал
тогда начальник Военно-Воздушных Сил  Красной Армии Баранов32.  Впоследствии
он  погиб  при катастрофе.  Это  был  замечательный человек, ближайший  друг
Якира. Во время маневров, когда он прилетел в Киев, разрешил мне полетать на
его самолете. Таким образом, по тем временам я уже был "воздушным волком". А
когда  я  работал  в  Москве  секретарем  МК  партии,  то  полетал  даже  на
экспериментальном самолете "Сталь-2".  На нем  я  летал  вместе  с  наркомом
Гражданского  воздушного флота. Летал  я  и  на дирижабле  и тоже с наркомом
гражданского флота. Но, хотя  я уже много летал,  теперь это было запрещено,
поэтому я из Киева в Москву ездил только поездом.
     Когда  я  приехал  в  Москву  и встретился со Сталиным, то  вновь  стал
рассказывать о Патоне. Он меня перебил:  "Я вас как раз  по  этому вопросу и
вызвал. Я  прочел вашу  записку, и  мне она очень  понравилась. Я  полностью
согласен с вами в оценке  этих работ и хотел бы  еще побеседовать с  вами, а
потом поставить этот вопрос в  ЦК и  записать решение,  обязывающее внедрять
сварку. А что за человек Патон? Какая у него  воля?  Хватит у него сил, если
мы  его  сделаем  уполномоченным  Совета  Народных  Комиссаров  и дадим  ему
неограниченный мандат по внедрению его
     метода  сварки в производство? Сможет  он заставить бюрократов внедрить
сварку?" Отвечаю: "Насколько я знаю Патона, если ему дадут такой  мандат, то
бюрократам не будет никакого спасения. Он заставит их вертеться. Воля у него
пробивная". Тут Сталин сказал мне, чтобы  я не  возвращался в  Киев, пока не
будет вызван  Патон  и принято решение,  дающее  ему полномочия организовать
внедрение в производство нового  метода  сварки. Когда приехал Патон, Сталин
задал ему несколько вопросов и познакомился с ним.  Он произвел и на Сталина
тоже  очень хорошее  впечатление,  да  иначе и  быть  не  могло:  Патон  был
внутренне собранным человеком, организованным, ясно и кратко формулировавшим
свои мысли, с волевым лицом и колючими, пронизывающими глазами. Он заставлял
считаться с собой и умел влиять на людей, с которыми встречался. Сталину это
понравилось. Патону выдали упомянутый мандат, и я сейчас же отбыл в Киев.
     Еще когда  я подробно расспрашивал Патона о возможностях сварки, у меня
родилась  мысль  использовать  его метод для  сварки  танковых  корпусов  на
потоке. Я спросил его: "Сможете ли вы варить танковую  сталь?" Он задумался:
"Надо изучить. Я не могу сейчас  вам ответить. А какова толщина этой брони?"
-- "Видимо,  до  100 миллиметров".  "Сложно, но  попробуем. Думаю, удастся".
Теперь я вновь встретился с Патоном, чтобы лучше узнать, какие детали, какие
металлы и какой толщины он  может сваривать своим способом. Я надеялся,  что
его  метод  мог  быть  полезен  для  сварки танковых  корпусов.  Ведь  война
придвигалась вплотную.
     Когда я  опять  поставил этот вопрос, Патон  заметил, что  нужно  знать
состав стали.  Я предложил  ему  съездить  на  Харьковский  танковый  завод.
Сначала  это  был  завод,  кажется,  Гартмана,  а  потом  он  назывался  ХПЗ
(Харьковский  паровозостроительный  завод  имени  Коминтерна),  но  там  уже
производилась новая  продукция  -- изготавливались танки  и дизель-моторы. Я
сказал:  "Попрошу  заводских  директоров  и  парторга  (директором  там  был
Максарев33,  парторгом  --  Епишев34,   который  сейчас  служит  начальником
Главного политуправления Советской Армии  и Военно-Морского Флота),  они вас
познакомят с производством и конструкторами,  вы сами изучите производство и
после этого выскажете мне свое мнение". Патон поехал в Харьков, познакомился
с  производством  танков, затем сообщил, что ему понадобится  какое-то время
для  размышлений,  но  уверен,  что можно будет организовать  автоматическую
сварку танковых корпусов под флюсом. Говорю ему: "Это была бы большая победа
для всей страны и для армии. Большое сделали бы дело".
     Патон  стал разрабатывать  вместе с  конструкторами танка  и инженерами
этого  завода приспособления (как их называют в промышленности: кондукторы),
которыми  зажимались  детали  танка  и  в  которых  они  сваривались. Забегу
несколько вперед, чтобы  закончить  свой  рассказ о Патоне  и его  участии в
производстве танков, о его огромном участии в победах, которые были одержаны
Красной Армией,  потому  что танки действительно начали сваривать, как блины
печь,  в  результате  помощи,  оказанной Патоном.  Когда  вспыхнула  война и
события  стали развиваться  неблагоприятно  для  нас,  а  Красная Армия  под
ударами  врага  отступала,  в  частности  к  Харькову,   мы  вынуждены  были
эвакуировать  харьковскую  промышленность  на  восток.  Производство  танков
попало из Харькова  на Урал. Конструкторское бюро тоже выехало туда. Туда же
отправился и Патон. Там  быстро  было налажено производство танков на  новом
месте. Патон внес большой вклад и в организацию производства боевых машин на
потоке. Это был очень  интересный  человек, в ту пору  уже немолодой  и, как
говорили тогда, старорежимный по духу, продукт воспитания в царское время.
     В 1943  году  я прилетел  в Москву по вызову Сталина.  Сталин частенько
вызывал меня с фронта для каких-либо бесед. В то  же время оказался в Москве
и Патон. Он попросился ко мне на прием. Я его  принял, выслушал, и он вручил
мне  письмо  в  адрес  ЦК партии. Он  писал, что  его  отец служил  при царе
консулом в Италии, кажется, в Генуе. "Когда  совершилась революция, -- писал
он, -- я уже сформировался как  человек и,  естественно, отнесся к революции
несерьезно. Я  считал, что  это  не полезное  для нашей  страны  явление,  и
поэтому  был  против  Октябрьской  революции.  Но  я  со  своей  стороны  не
предпринимал  никаких  контрмер и  не участвовал  ни  в  каких антисоветских
организациях.  Если так  можно  выразиться,  я  ожидал,  что  эта власть  не
продержится  долго,   она  развалится,  потому  что  она  бесперспективна  и
бесплодна.  Шло время. Я видел, как  время  испытывало  власть и  что власть
держалась.  Потом  власть  стала  крепнуть,  показала  свои  организационные
способности, показала направленность действий, которая мне импонировала. Мне
нравилось то,  что  делала советская власть. С  каждым годом  притягательное
действие советской власти все больше и больше охватывало меня. Я начал лучше
работать и  стал  как  бы  сливаться  с  той сущностью,  которая создавалась
советской властью. Но я все-таки не  забывал, как я относился к ней в первые
дни   революции,  и   поэтому  считал,  что   не   имею  права  на  какое-то
покровительство со  стороны  советской власти или на какое-то особое доверие
ко мне.  Я  продолжал  честно  трудиться на  том  участке, где  работал. Тут
началась война, и я был привлечен к строительству танков. Считаю, что я внес
большой вклад  в  оборону нашей  страны, организовал  поточное  производство
танковых  корпусов,  внедрил  автоматическую  сварку под  флюсом  по  своему
способу. Сейчас я уже давно за советскую власть. Теперь я чувствую, что имею
моральное право обратиться  к партии  с просьбой, чтобы она  приняла меня  в
свои ряды. Поэтому я пишу это письмо и прилагаю к этому письму в Центральный
Комитет  заявление  о  приеме в  партию.  Прошу поддержать  меня, я хотел бы
теперь быть партийным человеком".
     Мне это  письмо  не только  понравилось, оно тронуло  меня, потому  что
Патон был человеком, скупым на слова. Я чувствовал  его глубокую искренность
в признании советской власти  как власти народа, признании  Коммунистической
партии  как организатора  побед  над  врагом.  Мне  очень понравилось  такое
желание Патона  -- политически оформить  свое участие в  этой великой борьбе
против фашистской Германии, став членом нашей партии. Я взял его документы и
сказал,  что  убежден в  том, что  он будет  принят в  ряды ВКП(б).  "Доложу
товарищу  Сталину,  и Вы  узнаете  решение Центрального Комитета". Не помню,
через  сколько  времени я  встретился  со  Сталиным, но все рассказал  ему и
передал эти  документы. Сталин тоже был  взволнован, а он редко выдавал свое
волнение, и  сказал:  "Ну, вот и  решился Патон,  он заслуживает  всяческого
уважения".  И  сейчас  же предложил  сформулировать такое решение:  "Принять
товарища Патона в партию без кандидатского стажа".
     В  то  время,  когда  принимали Патона  в  партию, существовал порядок,
согласно которому  лица,  вышедшие из буржуазной или интеллигентской  среды,
должны были обязательно при вступлении в  ряды  партии  иметь  испытательный
кандидатский  срок, который  длился  два  года.  Но к Патону это,  в порядке
исключения,  не  было  применено.  Ввиду особых его  заслуг перед Родиной  и
партией  в  члены партии  он был принят сразу.  Мне это было очень  приятно.
Во-первых, я радовался за Патона и  за страну,  за то дело,  которое  сделал
Патон для нашей страны и армии. Во-вторых, мне было приятно, что на мою долю
выпало познакомиться  с ним,  понять  его роль и привлечь к  такому большому
делу, как  производство танков. После войны Патон вернулся  к деятельности в
Академии наук Украины, стал ее вице-президентом и продолжал свое дело так же
плодотворно, как делал это во время войны и до войны.
     Когда нас  всех  поразило несчастье,  несчастье  и для Украины,  и  для
науки, -- скончался Президент АН УССР Богомолец, которого все очень уважали,
-- встал  вопрос о том,  кто будет  теперь  президентом? Мне передавали, что
ученые  Украины  взволновались.  Это  вызывалось  тем,  что  многие  из  них
полагали, что ЦК КП(б)У  будет рекомендовать как раз  Патона. Зная,  с каким
уважением  я  относился  к  Патону, думали,  что  эта кандидатура будет  без
сомнения  названа.  Тут следует сказать, что в  АН  УССР к Патону относились
по-разному. Считаю,  что абсолютное большинство ученых  относилось  к нему с
большим уважением именно как к ученому. Но все очень боялись его характера и
поэтому  страшились того,  что он станет президентом Академии. Все знали его
волю,  нетерпимость к пустословию,  конкретность в делах. У него была просто
пробивная воля. До моего слуха дошли рассуждения, что если президентом будет
Патон, потому что его поддерживает Хрущев, то он поразгоняет и то, и другое,
и  третье,  превратит Академию  наук в экспериментальные мастерские. То есть
обвиняли  его  в излишнем практицизме. Да,  это был  именно  такой  человек,
который  хорошо  умел ставить научные знания  на службу  дела. Он не  терпел
отвлеченных  разговоров  и  бесплодного  словоблудия  под  маркой  учености.
Действительно, для таких людей он мог быть грозой.
     Мы все же учли такое отношение к нему, и поэтому у нас не возникла идея
рекомендовать его президентом. Надо было бы "нажимать",  что при голосовании
встречено было бы плохо. Да и Патон сам к тому не стремился. Он был поглощен
своим  делом и институтом,  которым руководил. Сейчас этот институт известен
не  только  в нашей стране, он  занял  в  мировой  науке  по сварке металлов
довольно высокое положение.
     Я  вспомнил еще один  эпизод,  который дает наилучшее  представление  о
Патоне.  Когда  я  работал  на Украине, ко  мне  пришел  заведующий  отделом
пропаганды Коммунистической партии Украины с жалобой  на Патона.  Он сказал,
что  Патон  выражает неуважение  к Центральному Комитету, и  он возмущен его
поведением. Зная мое отношение к Патону, он решил мне это сказать. Я спросил
его: "Что же Патон конкретно сделал? Что вызывает ваше недовольство?"
     --  Я  собрал  совещание  ученых,  пригласил  и  Патона. Патон  посидел