- знаю много русских песен и люблю их. Я находился в заключении  в
концлагере вместе с русскими, подружился с ними и слышал, как они пели.  Там
я научился вашим песням и вашему языку". Этот министр тоже был  деголлевцем,
но  очень  тепло  говорил  о  русских  пленных,  с  которыми  вместе  был  в
концлагере. Думаю, что он, находясь  в  заключении  в  гитлеровском  лагере,
понял, что дружба с Советским Союзом позволит исключить возможность  повтора
поражения Франции. Залогом безопасности тут  служили  не  столько  договоры,
сколько хорошие отношения между людьми.
   Общество советско-французской  дружбы  устроило  в  Париже  собрание,  на
котором я должен был выступить. Народу пришло видимо-невидимо.  Большой  зал
был переполнен. Товарищи, которые смотрели в окна на площадь, говорили,  что
и она была заполнена народом, и там установили репродукторы. Митинг проходил
в исключительно теплой атмосфере,  люди  выражали  самые  искренние  чувства
дружбы  к  Советскому  Союзу  и  высказывались  за  дальнейшее  развитие   и
укрепление наших контактов. Франция ценила вклад, который был  внесен  нашим
народом в разгром гитлеровской Германии, в  результате  чего  Франция  вновь
обрела независимость. Это понимал каждый француз, а не только коммунист,  не
только рабочий, понимали люди любых политических взглядов. Правда, когда  мы
говорили,  что   построение   лучшей   жизни   есть   вопрос   революционных
преобразований,   ликвидации   капиталистического   строя   и   установления
социалистического, с этим большинство французов не соглашалось. И не раз они
демонстрировали это при голосовании и при  опросах,  которые  проводились  в
стране. Но понимание  правильности  политики,  направленной  на  обеспечение
мира, объединило нас. Даже  некоторые  капиталисты  сознавали  необходимость
крепить дружеские отношения с Советским Союзом.
   Программа  визита  была  обширной,  и  я  с  удовольствием  следовал  ей,
наслаждался местами, которые посещал,  встречами  и  знакомством  с  разными
людьми. Франция - подлинный музей  искусств  и  истории,  там  есть  на  что
посмотреть, чему удивиться, чем восхититься и поразиться. Увы,  как  говорил
Козьма Прутков, нельзя объять необъятное. Я смог посмотреть только  какую-то
долю интересного из бесконечного множества любопытных сооружений, прекрасных
художественных полотен и скульптур,  дворцов  и  пейзажей.  Когда-то,  после
окончания рабфака, я впервые посетил в  Петрограде  Зимний  дворец  и  бегло
прошел по нему. Это отняло у меня целый день. Потом  у  выхода  я  буквально
свалился на какую-то скамейку,  чтобы  передохнуть.  Тогда  я  был  молод  и
крепок, но так утомился... Лувр же более обширен и богат, и за один раз  его
нельзя только даже осмотреть. Показали мне также Елисейские поля и  Версаль.
Там необычайно красивые сооружения с  впечатляющей  планировкой  насаждений.
Объяснения нам давал  министр  культуры,  писатель,  фамилия  его,  кажется,
Мальро(28). Мне рассказывали  о  его  сложной  биографии.  Когда-то  он  был
активным коммунистом, потом стал не менее активным деголлевцем. Он тоже  был
весьма любезен, и думаю, что искренне. Со своей стороны, он делал для  нашей
делегации все, чтобы создать наилучшее представление о Франции,  и  старался
показать все, что заслуживало внимания.
   С интересом познакомился я с посадкой фруктовых деревьев шпалерами. Ветки
все подвязаны, деревья невысокие, плоды удобно снимать без усилий,  не  надо
сбивать или стряхивать. Такие плоды не бьются и  хранятся  потом  длительное
время. На одном гектаре насаждений их получается  больше.  Правда,  у  таких
деревьев меньший срок жизни, но это окупается. Считаю, что это очень хороший
метод садоводства. Потом я  ознакомился  с  литературой  по  такому  способу
насаждений. Наши специалисты тоже одобрительно  относятся  к  этому  способу
посадки, но, к сожалению, я нигде не  встречал  его  в  СССР,  кроме  как  у
отдельных любителей.
   На пресс-конференциях, собраниях и митингах нам предоставляли возможность
излагать  свою  точку  зрения  по  вопросам   международного   характера   и
внутреннего устройства. Мы не прятали своих идей, не маскировали их,  полным
голосом высказывали свою точку зрения на капитализм как общественный  строй,
который должен уступить место более прогрессивному, социалистическому строю.
Говорили, что буржуазное общество отживает свой  век.  Отвечая  на  вопросы,
говорили,  что  внутреннее  устройство  каждого  государства   и   изменение
существующего строя зависят от желаний  народа.  Мы  же  не  вмешиваемся  во
внутренние дела, революция - не экспортный товар, как и контрреволюция. Иное
дело, что наши симпатии - на стороне идей, основываясь на которых,  мы  сами
строили свое государство. Говорил я,  что  друг  другу  всегда  надо  желать
добра, и я желаю французам того, чего и себе желаю,  то  есть  процветающего
общества. Это хорошо воспринималось, хотя  и  не  всеми.  Многие  стояли  на
буржуазных позициях, но проявляли вежливость, диспутов не возникало.
   Когда я беседовал с товарищем Торезом, он одобрил  наше  поведение,  наши
острые речи, в которых мы не  сглаживали  углов  и  прямо  высказывали  свои
классовые   симпатии.   "Вы    очень    содействовали    нашей    пропаганде
социалистических идей", - говорил он. Само  его  лицо  свидетельствовало  об
этом. Его приятная, простая, душевная улыбка и сияющие глаза показывали, что
он не играет. Передо мной сидел крупный политический деятель,  который  умел
защищать  свои  идеи  и  бороться  за  них,  непримиримый  к  фальши,  прямо
высказывавший свои чувства, и мне было  приятно  наше  полное  единство.  Он
благодарил нас за прямоту, с которой мы выступали. Прямота-то бывает разная.
К примеру, бывает колкая. Но мы понимали, что  являемся  гостями  де  Голля,
хотя и нашего антипода по общественным взглядам,  и  поэтому  во  внутренние
дела страны не влезали.
   Завершив запланированное путешествие по стране,  мы  вернулись  в  Париж.
Президент  предложил  нам  с  Ниной  Петровной  съездить  в  его  загородную
резиденцию(29). Таким приглашением тоже выражалось особое уважение  к  нашей
стране.  Оно  было  аналогичным  той  чести,  которая  была   выказана   нам
президентом США в Кэмп-Дэвиде. В загородном дворце  действительно  никто  не
мешает беседам,  чувствуешь  себя  свободно,  есть  возможность  для  обмена
мнениями и за завтраком, и за обедом, и за ужином. Де Голль с женой и  мы  с
Ниной Петровной вместе обедали, завтракали и ужинали. Не знаю, соответствует
ли действительности (как нас предупреждали),  что  супруга  президента  была
убежденной  католичкой,  которая  терпеть  не  может  коммунистов.   Значит,
приглашая нас, она учиняла над собой внутреннее  насилие.  Но  мы  этого  не
почувствовали. Это культурная женщина, хорошо умеющая владеть собой и  ничем
не выдававшая своих чувств в отношении  нас,  коммунистов  и  атеистов.  Она
очень любезно ухаживала за нами как хозяйка дома и как хозяйка стола.  Почти
все остальное время мы проводили  в  беседах  с  де  Голлем  один  на  один.
Приезжали к нам для участия в переговорах Громыко  с  Виноградовым,  а  Нина
Петровна оставалась полностью на попечении жены де Голля.
   Не помню, где начались официальные переговоры, в Париже или в  загородной
резиденции. Но  для  вопросов,  которые  требовали  решения,  это  не  имело
значения. Поэтому я скажу лишь о сути дела, как излагали мы свою  позицию  и
как реагировал де Голль  (как  мы  чаще  его  называли,  господин  генерал).
Основным оказался германский вопрос. Если бы я начал  подробно  излагать  де
Голлю нашу позицию, думаю, что ему было бы неинтересно, потому что он хорошо
ее понимал. Но мы де Голля понимали  плохо.  Этот  политический  деятель  во
время оккупации возглавлял движение Сопротивления, а теперь  стал  союзником
Западной  Германии.  Их  союз  был  направлен  против  СССР  и  всех   стран
социализма. Да, такого де Голля мы не понимали! Что он антикоммунист, в этом
у нас никогда не было сомнений.  Но  теперь  в  вопросах  межгосударственных
отношений у него проявились оттенки, которых мы не могли объяснить. Какие-то
особенности его  личных  политических  взглядов,  которые  он  не  раскрывал
публично.
   При переговорах все  садятся  за  общий  круглый  стол.  С  обеих  сторон
присутствовали министры иностранных дел и  чиновники.  Мы  сначала  изложили
свою  позицию  (существует  такая  формальность),  потом  поставили  главные
вопросы, по которым хотели найти общий  язык  с  французами,  чтобы  принять
решения на общее благо. Каковы же эти вопросы? Во-первых, подписание мирного
договора с  Германией.  Вопрос  вопросов!  Он  является  узловым.  Если  его
разрубить, то сразу ослабнет международное напряжение. Перед важным решением
человек собирается с духом, напрягается, особенно если тут вопрос жизни  или
смерти. Решится  такой  вопрос,  и  сразу  мускулы  расслабляются,  человеку
свободнее дышится,  у  него  начинает  нормально  биться  сердце.  Так  и  в
политической жизни. Вопросы разоружения, торговли, культурных связей, обмена
научными   достижениями,   все   то,   из   чего   складываются   нормальные
межгосударственные общения, составляют основную цель естественного  развития
отношений между  государствами  и  решаются  положительно  только  в  случае
исключения возможности военного столкновения. Именно в  исключении  будущего
военного столкновения  состояла  суть  германского  вопроса.  Крепкий  орех,
который не так-то легко расколоть или разгрызть.
   Де Голль вел беседу очень  спокойно  и  неторопливо.  Он  даже  несколько
поражал нас своим спокойствием. "Господин Хрущев, - говорил он,  -  а  зачем
вам сейчас обязательно надо заключать мирный договор? Нужные условия еще  не
созрели, поэтому сейчас трудно договориться. А что изменится,  если  решение
отложить? Поэтому на сегодня я не считал бы это главным вопросом". Мы с этим
не могли согласиться. Но он так искренне и так убедительно доказывал, что я,
посматривая на него, думал: а не  шутит  ли  он  с  нами?  Нет,  он  говорил
серьезно. Потом я поверил в его серьезность. У него имелось  свое  понимание
событий. "Вы, - говорил он, - сейчас имеете Восточную Германию, и она входит
в Варшавский Договор. А мы имеем Западную Германию,  которая  входит  в  наш
НАТО. Пусть так и будет. Западный же Берлин обладает  особым  статусом".  По
Потсдамскому соглашению мы тоже так толкуем дело, но видим, что на  практике
западные  державы  не  выделяют  Западный  Берлин  как  особую  политическую
единицу, а дают возможность  ГФР  включить  его  в  свой  состав.  Де  Голль
соглашался с Потсдамским соглашением и в данном вопросе не вступал с нами  в
спор, вроде бы соглашался  с  нашим  толкованием.  Особый  статус  Западного
Берлина другие западные державы признают лишь на словах, тогда, когда им это
выгодно, а  в  жизни  они  его  игнорируют,  проводя  свою  экономическую  и
административную политику и считая, что Западный Берлин является частью  ГФР
(нынешней ФРГ).
   Мы повторяли свои  соображения  на  сей  счет.  Ранее  мы  много  раз  их
высказывали  и  в  документах,  и  на  митингах,  и   в   диспутах,   и   на
пресс-конференциях. Доказывали, что Западная Германия набирает силу. Что она
экономически уже достигла большой мощи и является сильнейшей из  европейских
стран, входящих в НАТО. Ее экономика самая  могучая,  а  ее  армия  -  самая
многочисленная.  На  основе  достижений  науки  и  техники   ее   вооружения
становятся все более смертоносными.  Приводил  я  и  прочие  доказательства,
которые не требовали особых усилий для понимания их де Голлем. Как  военный,
политик и государственный деятель он все прекрасно понимал.
   Однако, когда мы заговорили о том, что может разразиться война, а Франция
будет втянута в нее  как  союзница  НАТО,  он  спокойно  и  довольно  твердо
ответил: "Господин Хрущев, смею вас заверить, что Франция никогда  не  будет
вместе с Германией воевать против Советского Союза. Пока  Германия  (так  он
говорил: Германия) входит в состав НАТО, она вообще не  получит  возможности
развязать войну против СССР и ГДР. Если Германия объявит войну ГДР,  то  это
будет со слабым прикрытием военных целей,  сквозь  это  прикрытие  просветит
полный скелет агрессивных планов". И доверительно добавил: "Мы вас понимаем,
мы тоже сейчас против объединения Германии. Господин Хрущев,  вы,  наверное,
знаете,  что  Франция  занимала  особую   позицию   во   время   потсдамских
переговоров. Но нас не послушали. Господин Сталин нас не поддержал, а мы еще
тогда предлагали более радикальные решения".
   Кажется,  Франция  тогда  стояла  за  большее  раздробление   Германского
государства, не такое, какое сложилось  в  результате  оккупации.  Де  Голль
предлагал тогда новое государственное устройство Германии, с тем  чтобы  она
утратила единую государственность. Это  предполагало  отсутствие  и  единого
правительства, и единой военной, и  единой  внешней  политики.  Кроме  того,
Франция претендовала на некоторые пограничные немецкие районы, которые вошли
бы в ее состав. Но сейчас не смогу, взяв карандаш, точно показать, на  какие
территории претендовала Франция. Черчилль во время войны  тоже  высказывался
за расчленение Германии. Но сейчас я не буду об этом вспоминать, потому  что
это потребовало бы обратиться к архивным материалам или хотя бы к газетам.
   "Да, я помню, что вы занимали особую позицию по немецкому вопросу, - тоже
спокойно ответил я. - Вы говорите, что Сталин вас не поддержал? Но я понимаю
Сталина. В то время у нас были другие взгляды  на  Германию,  мы  по-другому
оценивали послевоенное положение и направление развития будущего германского
государства. Видимо, исходя из этих соображений, Сталин и не поддержал ваших
предложений".  Далее  ни  президент,  ни  я  со  своей  стороны   не   стали
детализировать эти взгляды. Однако хочу  изложить  свое  понимание  взглядов
Сталина на немецкий вопрос в преддверии разгрома Германии. Они не изменились
и в дни Потсдамской конференции.
   Чем руководствовался Сталин в немецком вопросе? Он был убежден (и я  тоже
придерживался такого мнения), что  после  разгрома  немцев  и  разорения,  в
котором оказалось их государство, немецкий рабочий класс, крестьянство и все
общество захотят выйти из того  политического  и  социального  состояния,  в
котором Германия находилась перед войной. Мы предполагали, что там свершится
социальная  революция,  будет  ликвидировано  капиталистическое  господство,
возникнет  пролетарское   государство,   которое   будет   руководствоваться
марксистско-ленинским учением, установится диктатура пролетариата. Это  было
нашей мечтой. Мы считали, что это будет  самым  простым  решением  немецкого
вопроса. В результате Германия перестанет быть милитаристским государством и
перестанет  угрожать  Европе  войной,  которую   она   уже   несколько   раз
развязывала. Нам казалось, что такое возрождение страны неизбежно. Исходя из
нашего понимания дела, мы считали, что после  разгрома  фашизма  создавались
самые благоприятные условия для  объединения  рабочего  класса  с  беднейшим
крестьянством в борьбе за революционное государство, в котором не  стало  бы
частной  собственности  и  осуществился  переход  на  позицию  строительства
социализма.
   Такое же положение, по нашему мнению, складывалось в те годы во Франции и
Италии. И там, как мы надеялись, вскоре победят коммунисты.  Тут  -  простая
аналогия. После  первой  мировой  войны  Россия  совершила  у  себя  рабочую
революцию. После катастрофы, в которую  Европа  была  ввергнута  Гитлером  и
Муссолини, после второй мировой войны Франция и Италия тоже должны перейти в
социалистический лагерь. А насчет Германии у нас и сомнений не было. Мы были
абсолютно уверены в том, что она станет  социалистическим  государством.  Не
говоря уже о других странах, которые тоже пойдут вслед за  этими  державами.
Поэтому, естественно, после разгрома Германии, чтобы  заручиться  симпатиями
немцев к советской политике, Сталин  высказывался  за  единую  Германию.  Он
представлял себе,  что  единая  Германия  будет  социалистической  и  станет
союзницей СССР. Вот концепция, которой придерживались и Сталин,  и  мы,  все
его окружение.
   Но после Потсдамской конференции события развивались не  в  нашу  пользу.
Вся мощь США была поставлена на ноги для  того,  чтобы  удержать  разоренные
страны Европы от  революционного  взрыва  масс.  США  пустили  в  дело  свой
капитал,  постарались  накормить  голодных  и  удержать  их  в  узде,  стали
восстанавливать  промышленность,  чтобы  занять  массу  людей  и   сохранить
тамошнее хозяйство на капиталистической  основе.  Так  оно  и  произошло.  И
Франция, и Германия, и Италия,  то  есть  государства  с  наиболее  развитым
капиталом,  мощной  промышленностью,  сильным  рабочим  классом  и  могучими
коммунистическими партиями, переживали сложные дни...
   Однако   не   получилось   так,   как   мы    предполагали.    Капитализм
продемонстрировал  свою  живучесть  и  остановил  шедший  процесс.  Мы  были
разочарованы.  Вот  наши   взгляды   в   те   годы.   Руководствуясь   этими
соображениями, Сталин проводил политику, которая вступила в  противоречие  с
пожеланиями де Голля, который тогда представлял Францию. Но я не стал теперь
объяснять  де  Голлю  все  это,  а  только  сказал,  что  Сталин  имел  свои
соображения, сейчас же обращаться к обсуждению этого вопроса в прежнем  виде
нецелесообразно. Де Голль это понимал и  в  противовес  нашей  точке  зрения
сделал только один экскурс в прошлое. Он  вспомнил  Потсдам,  когда  стрелка
весов склонялась в пользу  союзников,  и  привел  высказывания  политических
деятелей и  журналистов,  которые  отражали  взгляды  своих  государственных
лидеров насчет будущей Германии. Тут мы, сознавая свою правоту, стали, грубо
говоря, нажимать на него, чтобы он если и не принял нашу  точку  зрения,  то
проникся сознанием тревоги.
   Действительно, Западная Германия угрожала Европе.  Если  бы  новая  война
была развязана, она стала бы катастрофой. Носителем этой заразы  и  военного
психоза являлась партия Аденауэра. Чтобы предотвратить опасность, надо  было
заложить в Германии другие основы, а Советскому  Союзу  и  Франции  проявить
больше взаимопонимания и приложить побольше усилий, чтобы не допустить такой
войны. В первую очередь немцы, ища слабое место, безусловно, опять  обратили
бы свои взоры на Францию, а не на СССР.  Так  что  Франция  не  меньше,  чем
Советский Союз, а даже больше должна быть заинтересована в укреплении с нами
дружеских отношений и  в  противопоставлении  их  агрессивности  Германского
государства.  История  доказывает,  что  многое  может  повториться,   могут
возродиться в какой-то форме и идеи Гитлера. На  почве  шовинизма  вырастает
агрессивность, питательная среда для политики реванша. Гитлер именно на этой
основе  обрел  силу,  его  лозунгом  стала  реставрация  величия   Германии,
утверждение ее главенства в Европе и в мире.  Он  развязал  войну,  как  раз
считая, что добьется мирового господства и станет владыкой мира, а  Германия
будет диктовать свои условия всем другим.
   Вот что я  "втолковывал"  де  Голлю.  Он  вел  себя  умно,  понимал  наши
аргументы и считал, что они заслуживают внимания, но ведь он  принадлежал  к
другому  классу:  был  противником  революции,  был  и  остался  противником
социализма, являлся антикоммунистом. Его классовая  сущность  тянула  его  в
другой лагерь. И он балансировал, стремясь не  ослабить  свой  лагерь,  а  с
другой стороны, не позволить контрсоциалистическим  силам  столкнуть  нас  и
развязать войну. "Господин Хрущев, - несколько раз  повторял  он,  -  я  вас
понимаю, давайте договоримся: пусть остается так, как есть, пусть ГДР входит
в состав Варшавского союза, а ФРГ - в НАТО. Оставим все так, как  сложилось,
не будем нарушать разграничения  стран,  входящих  в  НАТО  и  в