возобновить  наступление.
Определили, что сможем 3 августа. Я отлично помню тот день. Он памятен  тем,
что  мы  как  бы  подняли  голову,  расправили  крылья,  разогнули  спину  и
приготовились к нанесению удара: не только  к  оттеснению  врага  на  старый
рубеж, нет, мы уже готовились тогда к освобождению  Белгорода,  Харькова,  к
повороту на запад, с тем чтобы выйти к Днепру.
   Степной фронт, который ранее стоял в резерве, был направлен на  Белгород.
Командовал им Конев. Харьков тоже  вошел  в  полосу  Степного  фронта.  К  3
августа мы подтянули  пополнения,  получили  боеприпасы  и  подготовились  к
наступлению. Тут уже мы сами  выбирали  время  и  направление  удара.  Когда
разрабатывался план наступления  и  выбирался  участок  главного  удара  для
прорыва фронта, к нам приехал Жуков.  У  нас  имелось  несколько  вариантов.
Пришлось поломать голову, какой избрать вариант: бить в лоб на  участке,  на
котором против нас наступал противник, или же перенести свой удар вправо, то
есть западнее, с тем чтобы там прорвать оборону немцев. Последнее  считалось
более  легким:  предстояло  зайти  им  в  тыл,  а  может  быть,  и  окружить
группировку противника. Это  было  очень  заманчиво.  Но  еще  нигде,  кроме
Сталинграда, мы такой операции не проводили и пока не привыкли к этому.
   Долго мы обсуждали, колебались и в конце концов решили бить  в  лоб.  Это
предложение внес Жуков, и я с ним был тогда согласен, да  и  сейчас  считаю,
что такое решение было правильным. Оно тяжелее в том  смысле,  что  мы  были
вынуждены (и мы это понимали) приложить больше усилий и больше иметь  жертв,
чем если бы нам удался фланговый удар. Почему же мы отказались от  удара  во
фланг? Мы располагали сравнительно  небольшими  силами.  Было  опасно  этими
силами проводить маневренный удар. Мы рассуждали так: хорошо,  мы  ударим  с
фланга.  Зайдем  со  своего  правого  фланга  и  ударим  по  левому   флангу
группировки противника. Видимо, прорвем его  оборону.  Но  какая  существует
гарантия, что противник не сделает то же  самое,  то  есть  не  нанесет  нам
фланговый удар по нашему новому  флангу?  Тогда  получится,  что  мы,  желая
окружить противника, сами попадем в окружение и понесем потери. То,  что  мы
теснили противника, еще не служило доказательством того, что он, как  и  мы,
не подтянул резервы и не обеспечил себе возможность контрудара. Решили,  как
сказал Жуков, бить в лоб, перемалывая силы противника: все равно где-то ведь
надо их перемолоть, иначе продвижения вперед мы не получим.
   Был организован лобовой удар. Сил к тому времени у нас было даже  меньше,
чем к 5 июля, к началу немецкого  наступления.  Но  мы  чувствовали,  что  и
такими силами можем нанести удар противнику.  Нанесли  удар.  Враг  дрогнул,
стал пятиться. Я говорю -  пятиться,  но  не  говорю  -  бежать.  Так  путем
оттеснения мы оттесняли противника  на  юго-запад.  Заняли  Белгород,  потом
Харьков (5). Взятие Харькова - это была большая победа.  То  ли  в  качестве
члена Военного совета фронта поехал я в Харьков, то ли я там был в  качестве
секретаря ЦК КП(б)У (потому что Харьков в то время не входил в полосу нашего
фронта).
   Торжество в Харькове состоялось большое. Народ хорошо встретил вступление
в город Красной Армии.  Мы  провели  там  большой  митинг,  все  было  очень
торжественно, люди сияли. Но были и омрачения на митинге. Не помню, на какой
площади организовали митинг, наверное, на  площади  перед  зданием  Госпрома
или, может быть, на Сумской  улице.  Построили  трибуну,  составив  грузовые
машины. Народу собралось много. Помню, стояли мы и ожидали, когда  городские
власти подготовят митинг  к  открытию.  И  вдруг  появляются  один  или  два
воздушных разведчика противника и кружат над городом. Как воробьи,  которые,
когда налетает ястреб, сейчас же прячутся под крыши, так и народ  побежал  к
домам. Вижу, если не принять каких-то мер, то мы  можем  остаться  с  пустой
площадью, народ разбежится. Я стоял рядом с Жуковым и говорю  ему:  "Давайте
взойдем  на  трибуну.  Это  сразу  стабилизирует  положение".  Он  отвечает:
"Пойдем". Мы поднялись на трибуну,  и  народ,  как  только  увидел,  что  мы
поднялись на  грузовые  машины,  тоже  стал  подходить,  уплотняться  вокруг
импровизированной трибуны. Потом появились в  воздухе  наши  истребители,  и
самолеты противника улетели.
   Мы позднее часто вспоминали с Жуковым,  в  каких  условиях  пришлось  нам
проводить митинг, когда Харьков-то заняли, а противник стоял  буквально  под
боком. Еще мы провели в театре какое-то собрание харьковской  интеллигенции.
Тогда, по-моему, вражеские снаряды вообще падали в  этом  районе,  противник
был еще очень близко.  Это  свидетельствует  о  том,  что  у  нас  сил  было
достаточно, чтобы отогнать его от Харькова,  но  недалеко.  Вот  такие  были
тогда переживания.
   У меня в памяти отложилось еще несколько эпизодов. Правительство  Украины
устроило для военных, участников разгрома противника и освобождения Харькова
обед. Не так-то и много было людей на обеде. Были  там  Жуков  и  Конев.  Но
Ватутина не было, так как этот  участок  отошел  от  Воронежского  фронта  к
Степному, где командующим был Конев. Обедали. По такому случаю поставили 100
граммов, а желающие могли получить даже больше.  Помню,  что  артист  Лаптев
(6), видимо, получил больше 100 граммов. Иначе он не обратился бы  со  своей
просьбой, подойдя к нам. Мы сидели рядом с Жуковым, и он обратился к Жукову:
"Вот вы генерал, и я тоже очень  хочу  быть  военным.  Я  вас  очень  прошу,
присвойте мне звание полковника. Я  очень  хочу  иметь  звание  полковника".
Человек был, так сказать, под хмелем. Я-то знал Лаптева, и если бы не  такое
его состояние, то вряд ли  бы  он  настойчиво  старался  показать,  как  ему
хочется быть военным и иметь звание полковника. Генерал, конечно, больше. Но
до генерала он не дотянул. Видимо, считал, что  за  следующим  обедом  можно
будет добраться и до генерала, после того как  ему  будет  присвоено  звание
полковника.
   Я отговаривал его шуточками, но он продолжал просить. И что меня удивило?
Под каким-то особым настроением, может быть  -  под  влиянием  100  граммов,
вдруг поворачивается ко мне Жуков и говорит: "А знаешь (мы с ним  находились
в дружеских отношениях),  ведь  я  имею  право  как  заместитель  Верховного
Главнокомандующего  присваивать  звания  до  полковника   включительно".   Я
отвечаю: "Давай мы эти вопросы обсудим завтра".  И  стал  уже  более  твердо
настаивать, чтобы Лаптев прекратил свои просьбы и занял свое место. Он это и
сделал. Конечно, назавтра уже никто не поднимал этого вопроса, ни Лаптев, ни
тем более Жуков, а я ему даже не напоминал. Представляю себе, если бы  такое
случилось, то какой невероятный возник бы  скандал.  Оправданный  скандал  -
ведь воинскими званиями нельзя бросаться, особенно по просьбе  тех,  которые
сами с нею обращаются, нельзя просто так присваивать  воинские  звания,  тем
более полковника.
   Занялся я делами Харькова. Еще до освобождения и Харькова, и вообще  всех
областных и районных городов Украины мы  заранее  создавали  организационные
комитеты  и  назначали  на  определенные  посты  нужных  людей.  Как  только
освобождался  очередной  город,  они  вступали  в  свои  права  и   начинали
налаживать жизнь, обслуживание населения, приводить в порядок  производство,
обеспечивать  народ  всем  необходимым.  В  первую  очередь   организовывали
снабжение  продовольствием,  восстанавливали   водопровод,   электростанции,
трамвай, канализацию. Меня тянуло посмотреть, что же случилось с Харьковским
тракторным заводом? Он был построен вскоре после Сталинградского тракторного
и  обладал  такой  же  мощностью.  Я  хотел  посмотреть,  как  быстро  можно
восстановить  этот  завод,  потому  что  без   восстановления   производства
тракторов не было даже возможности  думать,  что  нам  удастся  восстановить
сельское   хозяйство   Украины,   а    следовательно,    обеспечить    народ
продовольствием, прежде всего хлебом и сахаром.
   Поехал я на Тракторный и увидел там печальную  картину.  Когда  мы  зимой
1942/43 гг. в первый раз освободили Харьков, то Тракторный завод  был  пуст,
но его корпуса  были  готовы  принять  станочное  оборудование.  Пожалуйста,
давайте заказы и сырье, и сразу можно запускать производство.  А  в  августе
1943 г. завод лежал в руинах. Другие заводы тоже были разрушены, как и жилые
кварталы. Харькову был нанесен очень большой ущерб. Но война есть война!  Мы
хотели, конечно,  чтобы  было  лучше.  Но  были  готовы  и  к  тому,  с  чем
встретились в Харькове, разрушенном гитлеровскими ордами.
   Секретарем  обкома  партии   мы   назначили,   по-моему,   Чураева   (7).
Председателем облисполкома, когда мы отступали, был, кажется, Свинаренко, но
он был убит при бомбежке в Валуйках, где стоял наш штаб фронта. Он шел ночью
по улице, взорвалась бомба, и он погиб. Это был хороший, молодой, энергичный
человек, по образованию агроном или зоотехник (8). Кого мы назначили на  его
место в августе 1943 г., не помню. Сейчас у меня выскочило из памяти, кто же
были тогда председатель облисполкома, секретарь горкома партии, председатель
горисполкома. Но люди зашевелились, кадры у нас  имелись  в  резерве,  и  мы
сейчас   же   организовали   местное   руководство,    которое    обеспечило
восстановление нормальной жизни и деятельности города и области.
   Тем временем Воронежский фронт продолжал выпрямлять Курскую дугу. Вершина
южного фаса дуги лежала под Сумами.  Здесь-то  мы  и  нанесли  удар.  Но  на
фланге, с более южной стороны, противник нависал над нами, и нам  надо  было
его и здесь разгромить, иначе он мог бы, восстановив  свои  силы,  причинить
нам неприятности. Там у нас оставались 40-я  армия  Москаленко,  27-я  армия
Трофименко, 38-я армия Чибисова, а  справа  примыкала  60-я  армия,  которая
входила в состав Центрального фронта Рокоссовского.  Впрочем,  в  ходе  боев
наши армии менялись местами.
   Мы стали  думать  об  организации  нового  удара,  с  тем  чтобы  сломить
противника, стоявшего против армии Москаленко, и сбили там противника с  его
позиций даже с меньшими усилиями и потерями, чем при наступлении 3  августа,
хотя он и оказывал еще  довольно  сильное  сопротивление.  Особенно  упорное
сопротивление мы встретили в  районе  Томаровки.  Враг  там  не  отошел,  мы
окружили его войска, но  затратили  довольно  много  времени  и  сил,  чтобы
разгромить их. Они цепко держались, не уступали нам, не бежали, а дрались за
каждую пядь земли. Потом продолжила наступление 27-я армия. Она  была  более
полнокровной, так как из нее ранее меньше было взято на главное  направление
боев.  Кроме  того,  мы  получили  подкрепление  -   танковый   корпус   под
командованием Полубоярова (9).
   Тогда уже мы сами выбирали время и направление удара. Мы  были  абсолютно
уверены, что не только организуем наступление,  но  и  что  это  наступление
завершится разгромом противника. Мы с Ватутиным,  Ивановым  (10)  и  другими
членами Военного совета и командующими родами войск  определили  направление
главного  удара,  стали  готовиться  к   наступлению   и   подтягивать   все
необходимое. Мы уже тогда получили артиллерийский корпус Резерва  Верховного
Главнокомандования, который  должен  был  нанести  удар  по  переднему  краю
противника и облегчить наш прорыв. Не помню, выезжали ли мы все в Москву для
утверждения этого плана или послали  туда  начштаба  фронта  Иванова.  Такие
случаи бывали, потому что это наступление не считалось  генеральной  битвой:
просто в результате разгрома  противника  мы  приступили  к  скалыванию  его
флангов на Курской дуге.
   Потом прилетел Жуков. Я был очень рад его приезду, потому что  он  всегда
привносил в  операцию  что-то  новое.  Человек  он  был  уверенный  в  своих
способностях, и решительно вмешивался в подготовку операции и ее проведение.
Он всегда с толком разбирался, где и какие силы  противника  расставлены,  и
высказывал определенное мнение, как лучше  использовать  на  данном  участке
наши силы. Я с доверием относился к такому его вмешательству. Это не  только
не задевало моего самолюбия, но и радовало меня.
   Не знаю, как думал  командующий  войсками.  Может  быть,  он  и  проявлял
некоторую болезненность,  хотя  я  не  замечал  со  стороны  Ватутина  таких
переживаний.  Готовили  мы  эту   операцию,   развесили   карты,   обсуждали
направление удара. Сидели Жуков, Ватутин, я и Иванов.
   Жуков подошел к карте, ткнул пальцем и говорит: "А что если нам не  здесь
ударить, а несколько глубже?". То  есть  опять  мы  возвращались  к  старому
вопросу, который возник,  когда  мы  готовили  наступление  3  августа.  Как
ударить: в лоб или во фланг? Если ударить, как  мы  предлагали,  в  лоб,  то
получалось небольшое скалывание по линии фронта, сейчас не помню, на сколько
километров. Жуков же замахнулся значительно западнее. Там находился  крупный
населенный пункт, районный центр. У нас в это время уже  появился  задор:  а
почему бы и нет? Мы ведь разбили  главные  силы  врага;  может  быть,  здесь
следует ударить посмелее? Решили нанести удар в этом направлении и сразу  же
поручили начальнику штаба  переработать  оперативную  карту  и  задания  для
войск, дать необходимые указания командующему армией Трофименко, на  участке
которого будет проводиться эта наступательная операция. Особенных  изменений
не произошло, кроме направления самого удара.
   Шло время. Работали тылы, подвозили все необходимое для обеспечения боев.
Незадолго до начала проведения операции поехали мы с Ватутиным к Трофименко,
чтобы послушать его на месте, конкретнее разобраться  в  обстановке,  с  тем
чтобы быть более уверенными в успехе.  Трофименко  располагался  в  поле,  в
каком-то леске или кустарнике. Лесов там мало, это юг  Курской  области,  на
границе с Украиной, а может быть, это была уже украинская  земля.  Его  штаб
находился в палатке. Он  развернул  карту  и  начал  докладывать,  как  идет
подготовка. Я с уважением относился к этому генералу. Он был  моложе  других
командующих  армиями,  но  человек  был  образованный  и  опытный.  И  вдруг
Трофименко стал докладывать о новом направлении главного удара как о худшем,
чем то, которое было намечено первоначально. Ватутин встрепенулся. Он  очень
не любил менять принятого решения. Он мне не раз доказывал, что военные, раз
приняв решение, не должны менять его. Я же ему возражал:  "Товарищ  Ватутин,
если военный или даже невоенный человек, приняв какое-то решение, видит, что
вырисовывается новое, более интересное, которое позволит с меньшими потерями
выиграть сражение, то глупо придерживаться старого. Дескать, раз  я  сказал,
то так и буду делать. Это глупо, и я не понимаю  этого.  Хоть  для  военных,
хоть для гражданских лиц  это  принцип  ослиного  упорства,  а  не  разумное
изыскание лучшего решения". Произошел довольно натянутый  разговор,  чего  у
меня никогда раньше не случалось с Ватутиным, да и позже тоже не  случалось.
Я его не только уважал, но просто любил этого человека. И я не стал спорить,
а  только  задавал  вопросы:  "Почему  вы   считаете,   что   лучше   первое
направление?".
   Трофименко: "Вот, смотрите по карте. Я здесь на брюхе ползал, ночью и  на
рассвете, и хорошо изучил этот участок. Вот первое место.  Передо  мной  нет
вблизи никакого населенного пункта, передний край проходит в  низине,  а  за
этой низиной - заболоченное место, которое танки смогут преодолеть. Я в этом
уверен. Если танкам не удастся пройти с ходу, то можно  небольшими  усилиями
обеспечить танкопроходимость участка. Передний же край противника  я  просто
вижу,  потому  что  наши  позиции  лежат  выше,   чем   у   противника".   И
действительно, когда мы приехали на его командный пункт, то точка  для  него
была выбрана такая, откуда видны окопы противника. "А вот, -  продолжает,  -
новое направление. Здесь районный центр, там много кирпичных зданий.  Думаю,
противник превратил их в доты, поставил пулеметы, может быть, и  артиллерию.
Чтобы выбить оттуда немцев, надо приложить большие усилия. Кроме того, перед
районным центром есть три пруда. Они неглубокие, но  наполнены  водой.  Хотя
воду можно спустить, но грязь-то останется, и танки вряд ли смогут пройти. Я
убежден, что, если останется второе направление, тоже выбью противника, но с
большими усилиями и  с  большими  потерями.  Я  просил  бы,  если  возможно,
оставить мне старое направление".  Я  не  стал  высказывать  своего  мнения,
потому что высказался командующий  войсками,  и  я  не  хотел,  чтобы  перед
командующим армией у нас выявились разные мнения. Но не хотел поддерживать и
Ватутина. Говорю: "Хорошо, поедем к себе".
   Уехали. Когда сели в машину, а мы вместе с Ватутиным ехали на  "виллисе",
я стал доказывать, что Трофименко, по-моему, прав, его доводы  разумны,  тем
более что это направление именно нами с вами было выбрано, а  переменили  мы
его по совету Жукова. Он только посоветовал нам, но не приказал так  делать.
Мы сами уцепились за его предложение, потому что оно казалось более выгодным
и позволяло глубже сколоть фланг противника.  Теперь  видно,  что  мы  плохо
изучили этот район, а к  Жукову  предъявлять  претензии  нельзя:  он  совсем
района не изучал, а  просто  ткнул  пальцем.  Считаю,  что  надо  поддержать
Трофименко. Ватутин опять начал мне доказывать, что менять  решение  нельзя.
"Мы все распределили, отвели позиции для установки тяжелого  артиллерийского
корпуса, который уже на марше". Я возражал: "Да, мы  выбрали  новые  позиции
для орудий, но и старые у нас тоже выбраны. Корпус перемещается  с  востока,
так что ему старые позиции даже ближе на несколько  километров.  Думаю,  что
это не препятствие". Он со мной не  соглашался.  Приехали  мы  в  штаб.  Мне
ничего не оставалось делать, как написать Сталину. Я послал шифровку.
   Значительно раньше  того  Сталин  предложил  мне:  "Вы  возьмите  шифр  и
шифровальщика, чтобы непосредственно от вас, минуя штаб  фронта,  я  получал
то,  о  чем  вы  будете   считать   необходимым   докладывать".   Теперь   я
воспользовался  этим,  составил  шифровку  и  послал  Сталину.  Назавтра  мы
собрались с командующим войсками поехать в 38-ю армию. Ею командовал генерал
Чибисов. К нему было далеко ехать. В дороге вдруг догоняет нас на  "виллисе"
офицер из штаба и говорит, что был звонок из Москвы, от Иванова. В то  время
были в ходу фронтовые  псевдонимы,  и  у  Сталина  был  псевдоним  "Иванов".
"Иванов приказал позвонить ему по телефону ВЧ  из  ближайшего  пункта".  Нам
было ближе всего проехать в штаб к Чибисову. Я понял,  что  Сталин,  видимо,
прочел мою шифровку и хочет уточнить  для  себя  наши  разногласия,  поэтому
считал своим долгом предупредить  командующего  фронтом,  чтобы  он  не  был
застигнут врасплох, и сказал ему:  "Николай  Федорович,  думаю,  что  Сталин
будет  спрашивать  вот  по  такому-то  вопросу.  Я  сообщил  Сталину  мнение
командующего армией Трофименко и хочу предупредить, чтобы вы  подготовились,
продумали ответы на вопросы, которые он поставит". И опять сказал, что  я  и
сейчас считаю, что надо принять предложение Трофименко и вернуться к  нашему
старому варианту. Он умолк, обдумывая дело. Видимо, волновался.  Безусловно,
моя позиция вызывала его недовольство, но я вынужден был пойти на это.
   У меня сложились добрые, дружеские отношения с командующим  войсками.  Но
ведь шла война. Нельзя в угоду тому, чтобы не нарушить дружеских  отношений,
пренебрегать опасностью, что мы больше затратим сил и больше прольем  крови.
Я считал, что нет иного выбора. Приехали мы к Чибисову в штаб и по  телефону
вызвали Москву. Сталин ответил. Не помню,  меня  ли  он  раньше  подозвал  к
телефону или сразу командующего войсками. Стою рядом, а Ватутин говорит:  "Я
считаю, что  если  мы  опять  переменим  направление  удара,  то  не  сможем
уложиться в сроки, которые определены для наступ