оль
плотного огня на одном участке мы, по-моему, никогда еще не имели.  Мы  были
совершенно убеждены в нашем успехе.
   В составе войск нашего фронта была и  чехословацкая  бригада.  Я  недавно
слушал по радио юбилейную передачу о боях, которые велись  под  Соколове,  у
Харькова. Там имелся в составе войск нашего фронта только один чехословацкий
батальон (20). Хорошие были бойцы! Мы с Ватутиным  к  ним  приехали  в  дни,
когда из батальона формировалась бригада. Небольшой она была по численности.
Командовал ею полковник Свобода. Мы с Ватутиным беседовали  и  с  ним,  и  с
другими офицерами. Он произвел на нас хорошее впечатление.  Хотя  он  и  был
беспартийный, старый офицер Чехословацкой армии, но считался близко  стоящим
к коммунистам. Поэтому он знал,  что  в  его  бригаде  существует  партийная
организация и ведет свою работу, но он не принимал никаких мер против  такой
работы. Лично мы хорошо относились к Свободе. А когда наступали на Киев, его
бригаду тоже переправили  через  Днепр  и  поставили  ее  на  левом  участке
плацдарма,   в   районе   Вышгорода,   где   теперь   расположена   Киевская
гидроэлектростанция.
   Итак, все было готово. Командный пункт  армии  тоже  был  оборудован.  Мы
знали, что если  командный  пункт  оборудует  Москаленко,  то  тот  окажется
буквально под самым носом противника.  Мне  рассказывал  как-то  Жуков,  что
когда бои велись под Сталинградом, а Москаленко находился севернее, то Жуков
решил к нему поехать и посмотреть на ход боя.  Жуков:  "Ночью  я  пришел  на
командный  пункт  по  ходу  сообщения.  Ждем,  когда  начнется  на  рассвете
наступление. Рассвело. Глянул: людей вижу  в  бинокль.  Что  же  это  такое?
Москаленко говорит мне: "Немцы". Я ему: "Что ж ты,  такой-сякой?  Ты  хочешь
меня в плен немцам сдать? Вот какой!". Жуков был очень обеспокоен и  отругал
командарма. Нельзя же располагать штаб армии буквально под  носом  у  врага.
Да, с какой-то точки зрения это плохо. Но, с другой стороны, такая  близость
вселяла уверенность в бойцов. Войска  чувствовали,  что  командующий  у  них
находится непосредственно  за  спиной.  А  самое  главное,  что  всем  ходом
артиллерийской подготовки и самим наступлением  он  управлял  не  только  по
донесениям и телефонам, а лично видел все происходящее.
   Поехали мы с Ватутиным проверить готовность войск к наступлению. Все было
готово. Завтра - наступление. Мы все детально расписали. Дали, кажется,  два
часа на артиллерийскую подготовку с довольно интенсивным огнем. На  флангах,
конечно, огонь был менее интенсивным. Мы хотели прорубить "окно" и ввести  в
него танковую  армию.  А  танковый  корпус  должен  был  на  правом  участке
плацдарма выйти к Ирпеню. Мы предупредили  Москаленко,  что  приедем  завтра
утром к началу наступления. Еще когда готовили наступление,  сказали,  чтобы
нам на армейском командном пункте отрыли отдельную землянку, чтобы не мешать
командарму. Он имел бы свою землянку, а мы - свою. Но  Москаленко  несколько
перестарался. Сделали отдельные землянки и для Ватутина,  и  для  меня.  Там
возник целый город из землянок: командующего фронтовой авиацией Красовского,
командующего фронтовой артиллерией  Варенцова,  командующего  артиллерийским
корпусом Резерва Верховного Главнокомандования Королькова (21)  и,  конечно,
самого Москаленко.
   Приехали мы туда на рассвете. Нас встретил дежурный офицер и сказал,  что
подъезжать к линии фронта нельзя, а надо идти по окопному проходу и  следует
пригнуться, потому что траншея была неглубокой. Пришли на  командный  пункт.
Он был оборудован хорошо, мы остались довольны. Ватутин посмотрел на часы  и
сказал адъютанту: "Отбеги на такое-то расстояние по ходу сообщения и дай там
условный сигнал, пусти  ракету  для  начала  артиллерийского  огня".  Ракета
взвилась в стороне, как он приказал, чтобы ею не выявить командного пункта и
не вызвать на себя артиллерийский огонь противника. Загудела  земля:  начала
вести огонь наша артиллерия. Это такая, знаете ли, военная симфония. Для нас
она  была  радостной,  приятной.  Все  дрожало.  Противник  отвечал,  но  не
интенсивно.   В   завершение    артподготовки    полетели    волнами    наши
бомбардировщики, а за ними штурмовики "ильюшины".
   Я вышел из землянки и смотрю: летит группа самолетов. Не  помню,  сколько
их было. Вижу, летят "илы". Говорю: "Это наши завершающие.  Скоро  и  пехота
начнет действовать". И вдруг "илы", не доходя до нашего  командного  пункта,
начали стрелять.  Снаряды  и  эрэсы  стали  рваться  на  линии  расположения
командного пункта и на наших артиллерийских  позициях.  Думаю:  что  же  это
такое? Что случилось? Глянул туда,  где  располагался  командующий  авиацией
Красовский. Нет его! Размышляю: "Наверное,  немцы  привели  в  порядок  наши
трофейные "илы", они под видом наших самолетов  пробрались  сюда  на  низкой
высоте и расстреливают нашу артиллерию". Кричу: "Где же Красовский? Позовите
его!". Пришел он. "Товарищ Красовский, это немцы?".  "Нет,  товарищ  Хрущев.
Это наши". - "Как  так  наши?  Откуда  вы  это  знаете?  Может  быть,  немцы
отремонтировали что-то из трофейных машин?". "Нет, это наши. По  расписанию,
вот у меня расписание, в это  время  должны  прилететь  "илы"  и  штурмовать
вражеские позиции. Вот они и штурмуют".
   Я возмутился. Этот случай свидетельствовал о невысоком уровне  подготовки
авиации. Спутать свои позиции с чужими  было,  кажется,  просто  невозможно.
Слева Днепр, уж лучшего  ориентира  не  придумаешь.  На  юге  противник,  мы
наступаем с севера. Лес до Днепра занят противником, а перед лесом  пятачок,
чистое пространство, занимают советские войска.  Просто  не  знаю,  как  тут
можно перепутать. Но на войне  порою  и  невероятное  становится  вероятным.
Ясным днем, на местности с четкими ориентирами наши штурмовики, несмотря  ни
на что, вели огонь  по  своим  войскам.  Ну,  кончилось  и  это.  Штурмовики
улетели. То была, действительно, последняя волна. Поднялась  наша  пехота  и
двинулась вперед. Сопротивление врага  было  слабенькое.  Все  у  него  было
разрушено, просто выкошено. Двинулись танки.
   На главном направлении мы все выкосили. Но правый фланг  врага  подвергся
менее интенсивному  огню,  и  там  немцы  уцелели.  Они  решили  оттуда  нас
контратаковать, ударив по левому  флангу  наступающих  войск.  Мы,  глядя  с
командного пункта (22), видели, как поднялись в рост немцы и  бегут  к  нам.
Все происходило очень близко. На этом направлении, в районе Вышгорода, у нас
стояла  чехословацкая  бригада.  Ватутин  приказал  Свободе   контратаковать
немцев. Тот атаковал и сбил их наступление. То было последнее усилие врага в
районе плацдарма, чехословаки  сыграли  тут  полезную  роль  и  восстановили
прежнее положение. Наше наступление продолжалось.
   Торжественная минута! Начались бои нового  этапа  нашего  наступления  на
запад. Мы вышли на западный берег Днепра,  дрались  за  освобождение  Киева,
матери городов русских и столицы Украины. У каждого из нас подпирал к  горлу
комок, лились слезы радости. Наконец-то пришло это  время!  С  1941  г.  нас
отбросили так далеко, к Сталинграду. Наши самолеты уже не могли  и  долететь
до Киева. А вот сейчас мы находимся под Киевом и завтра-послезавтра окажемся
в самом  Киеве.  В  это  время  представителем  от  Ставки  приезжал  Жуков.
По-моему, никого другого и не было. Он появился на второй или на третий день
наступления. Помню, как для  нас  с  ним  в  Ново-Петровцах  был  оборудован
погребок, где мы спали ночью, а днем сидели, обменивались мнениями,  шутили.
Когда на третий день наступления мы покинули ночью свою  землянку,  прежнего
переднего края не существовало. Мы оттеснили немцев далеко  в  лес,  в  Пущу
Водицу, бои велись уже где-то под Киевом. Мы же били со своего плацдарма  на
Святошино, то есть западнее Киева, чтобы не  дать  противнику  выскочить  из
города и не встать на дороге Житомир - Киев. И мы этого добились.
   Заместителем  командующего  войсками  фронта  стал  Гречко  (23).   Перед
наступлением мы его послали в Межигорье, чтобы он оборудовал себе  командный
пункт, наблюдал оттуда за ходом боя и помогал организовывать войска.  Помню,
заходило солнце, стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в  бурках
внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я
давно его знал и относился к нему с уважением, то пошутил: "Товарищ генерал,
вы, пожалуйста, встаньте подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо, когда  вы
делаете  доклад".  Он  засмеялся,  а  я  попятился  назад,  и  он  продолжал
докладывать. Суть была ясна: противник разбит. Но мы это знали так же, как и
он. И вдруг вдали раздался взрыв.  И  в  городе  поднялся  клуб  дыма.  Зная
расположение Киева, я  говорю:  "Это  немцы  взрывают  завод  "Большевик"  в
западной части города, перед Святошино. Раз взрывают, значит, бегут".
   Перед началом нашего наступления я попросил генералов и  всех  командиров
наступающих частей назначить специальные группы, которые, когда наши  войска
ворвутся в Киев, сразу направились бы к зданиям ЦК партии,  штаба  Киевского
Особого военного  округа.  Совнаркома,  Академии  наук  и  другим  городским
центрам с тем, чтобы, если  немцы  не  успели  их  взорвать  или  сжечь,  но
заложили заряды,  -  обезвредить  эти  мины  и  фугасы.  Это  потом  сыграло
задуманную роль.  И  когда  начались  взрывы,  я  обратился  к  командующему
артиллерией фронта: "Товарищ Варенцов, прошу  приказать  артиллерии  накрыть
Киев беглым огнем". Он недоуменно смотрит на меня. Знает,  какой  я  патриот
Киева, как я люблю этот город. И вдруг я  приказываю  ему  обстрелять  Киев?
Объясняю: "Почему я хочу это сделать? Если вы сейчас обстреляете город,  это
ускорит бегство немцев. Мы  создадим  панику.  Враг  меньше  причинит  вреда
Киеву. А снаряды много не навредят. Это  будет  небольшой  обстрел,  беглый,
разрушения легко восстановим. А если немцы задержатся, то они могут заложить
фугасы и нанести значительно больше вреда Киеву". Баренцев отдал  приказ,  и
начался обстрел Киева.
   Кончился тот день, закончились бои, и  мы  с  Ватутиным  ушли  к  себе  -
разобраться в происшедшем, наметить действия на завтра, а потом и  отдохнуть
в отведенных для нас землянках. Красная Армия вступила в Киев ночью с 5 на 6
ноября.  Получился  особо  торжественный  день,  как  раз  накануне   юбилея
Октябрьской революции. Теперь могут говорить, что мы приурочили освобождение
Киева к государственному празднику, и мне ради хвастовства можно было  бы  и
согласиться.  Но,  честно  говоря,   вовсе   нет.   Просто   так   сложились
обстоятельства. Тем не менее,  получилось  хорошее  совпадение  во  времени.
Тогда, правда, официального празднования у нас никакого  не  состоялось.  Но
приятно было чувствовать себя победителями.
   Наши войска успешно продвигались в направлении  Житомира.  Противник  был
разгромлен и не оказывал особого сопротивления. Путь был открыт, хотя силы у
нас для развития наступления были небольшие. Я оценивал как большой успех  и
прорыв вражеской обороны, и разгром его тут, и занятие Киева. Нам помогло то
обстоятельство, что тогда мы дважды предпринимали наступление с  Букринского
плацдарма к югу от Киева. Противник, видимо,  стянул  туда  войска,  а  нашу
перегруппировку войск и перенос наступления  на  север,  в  район  Старо-  и
Ново-Петровцев, то есть к Лютежскому плацдарму, не заметил. Главные  силы  у
него оставались на Букринском плацдарме, где он  ожидал  дальнейшего  нашего
наступления. А мы ударили с севера, и внезапно. Немцы не ожидали тут  удара,
и войск у них здесь было немного. Пока они начали  перегруппировываться,  мы
эти войска разгромили  и  вышли  на  шоссе  Киев  -  Житомир,  отрезав  путь
отступления тем их войскам, которые находились в Киеве,  так  что  они  были
вынуждены уходить из города в сторону Белой Церкви.
   Таким  образом,  неудачные  попытки  нашего  наступления  на   Букринском
плацдарме сыграли свою положительную роль, введя противника  в  заблуждение.
Это помогло нам меньшими усилиями разгромить его с другого направления. Рано
утром 6 ноября я послал в Киев своего шофера Журавлева. Я  с  ним  ездил  на
машине много лет, буквально до последнего дня моей деятельности как  Первого
секретаря ЦК партии, вплоть до моей отставки. Проездил он со  мной  в  общей
сложности, кажется, 32 или 33 года. Я этого-то шофера, дядю  Сашу,  как  его
называли мои дети, и послал: "Поезжайте в Киев и потом  доложите,  как  туда
получше добраться". Наши войска уже были в  Киеве,  поэтому  путь  туда  был
свободен. По старой, знакомой нам дороге, по которой до войны мы  ездили  на
дачу, он и поехал, как бы с дачи, в Киев, быстро  вернулся  и  говорит,  что
Киев абсолютно свободен от противника, да и вообще никого нет, пусто,  людей
на улицах почти не видно.
   Сейчас же я с представителями украинской интеллигенции,  Бажаном  (24)  и
другими, поехали в город. Просто нет  слов,  чтобы  выразить  ту  радость  и
волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда. Проехали  пригород
Киева, вот мы и на Крещатике. Я поднялся к зданию Совета Народных Комиссаров
и осмотрел его. Внешне оно было целым. Дом Центрального Комитета партии тоже
не был разрушен. Осмотрели и другие сооружения: Академию наук,  театры.  Все
внешне цело. Затем проехали  к  помещению,  где  размещался  штаб  Киевского
Особого военного округа. Это здание было отстроено  как  раз  перед  войной.
После войны именно там разместился ЦК КП(б)У, да и сейчас он там  находится.
Сильно был разрушен завод "Большевик", и лежал в руинах Крещатик.  Когда  мы
приехали на площадь Богдана Хмельницкого, то там ряд домов еще горел.
   Город производил  жуткое  впечатление.  Некогда  такой  большой,  шумный,
веселый южный город, и вдруг - никого нет! Просто слышали собственные  шаги,
когда шли по Крещатику. Потом мы повернули на улицу Ленина. В пустом  городе
отдавалось эхо. А может быть, от  сильного  напряжения  складывалось  у  нас
такое впечатление. Во всяком случае,  оно  было  очень  тяжелым.  Постепенно
стали появляться люди, возникали прямо как из-под земли.  Мы  поднимались  с
Крещатика в направлении Оперного театра по ул. Ленина (старое ее название  -
Фундуклеевская), идем, разговариваем, делимся  впечатлениями.  Вдруг  слышим
истерический крик. Бежит к нам молодой человек. Не  знаю,  в  каком  он  был
состоянии. Помню только, что беспрестанно повторял: "Я единственный еврей  в
Киеве, который остался в живых". Я его как мог успокаивал. Спросил: "Что  вы
еще хотите сказать?". А он опять повторял то же самое. Я видел, что он был в
особом состоянии, близком к психическому расстройству. Спрашиваю: "Как же вы
выжили?". "А у меня жена украинка. Она работала в столовой, а  меня  прятала
на чердаке. Я и высидел все это время на чердаке. Она меня кормила и  вообще
спасла. Если  бы  я  появился  в  городе,  то  меня  бы  как  еврея  тут  же
уничтожили".
   Шел человек с седой бородой, уже немолодой. Шел с рабочей кошелкой. Когда
я работал на заводе, то в такой же кошелке носил себе на  работу  завтрак  и
обед. Он кинулся ко мне на шею, стал  обнимать,  целовать.  Это  было  очень
трогательно. Какой-то фотограф успел на ходу сфотографировать эту  сцену,  и
потом эта фотография облетела многие журналы и газеты.
   Мы ликовали, торжествовали свою победу, освобождение родного Киева.  Наши
войска продолжали наступать, а я с коллегами  срочно  занялись  налаживанием
производства и воссозданием на местах государственных и  партийных  органов,
чтобы  начать  заново  всю  работу.  Прежде  всего  надо  было  организовать
хлебозаготовки.  В  хлебе  нуждалась  вся  страна,  народ  просто   голодал.
Требовалось сделать максимум, чтобы получить побольше зерна. В  1943  г.  на
Украине был очень хороший урожай. Прошла  снежная  зима,  выпали  нормальные
летние осадки, поэтому и урожай был хорошим. Следовало  срочно  организовать
заготовку хлеба, чтобы оказать стране посильную помощь.
   Мне докладывали в те дни, как действовали  при  занятии  Киева  отдельные
группы,  которые  я  раньше  поручил  организовать.  Каждая   группа   имела
конкретный адрес и свое задание: на какое здание  обратить  внимание,  чтобы
обезвредить мины и ликвидировать пожары. Например,  в  помещении  Совнаркома
УССР, где у немцев, кажется, был госпиталь,  они,  когда  уходили,  подожгли
солому. Но наши вскоре ворвались в дом и  быстро  погасили  пожар.  Остались
только его следы:  выгорел  паркет  в  некоторых  местах.  Такая  же  участь
постигла новое помещение штаба КОВО. Многие здания спасли тогда  наши  люди,
потому что заранее были нацелены на конкретные объекты и сразу попали  туда,
пока огонь еще не разгорелся. Оперный театр был не тронут. Я вошел  в  него,
хотя меня предупреждали, что он, возможно, заминирован (противник делал  нам
такие подвохи). Меня тянуло туда.  Театр  не  был  заминирован.  Сохранилась
правительственная ложа, та же стояла  мебель,  те  же  красовались  обои  на
стенах, вообще все осталось по-старому.
   Потом, уже после занятия Киева, Москаленко рассказал мне такую историю  о
том, как он входил с войсками в город: "Ночью я вступил в  Киев  с  танками.
Шел впереди танков, освещал им фонарем шоссе и привел их к Киеву".  Он  меня
попросил, чтобы об этом не узнал Сталин. К тому времени был отдан приказ,  в
котором строго предупреждались все генералы,  чтобы  они  зря  не  рисковали
своей жизнью, не подставляли себя под  пули.  Конечно,  такое  поведение  не
вызывалось обычно необходимостью и было геройством на  грани  безрассудства.
Но это ведь Москаленко! А от Москаленко всего можно было ожидать. Я дал  ему
слово, что не скажу Сталину, потому что Сталин осудил бы его и  для  примера
мог бы даже жестоко наказать за  нарушение  директивы.  Ну,  да  что  мне-то
говорить: город занят, Москаленко  ввел  в  него  танки  и  остался  жив,  а
победителей не судят.
   Вот так и был занят Киев. Я составил небольшую записку; как проходил бой,
как стойко  дрались  наши  войска.  Особо  отметил  артиллеристов.  На  меня
произвела  тогда  сильнейшее  впечатление  артиллерийская  подготовка.   Она
действительно была  самой  мощной  при  мне  с  начала  войны.  Пехота  тоже
действовала хорошо,  нечего  и  говорить,  и  танкисты  воевали  славно,  но
артиллерия особенно запечатлелась в памяти. Поэтому я ее и выделил. Я послал
эту записку в Москву, просто хотел порадовать Сталина. Сам радовался  и  его
хотел порадовать, что, вот, к 7 ноября мы заняли Киев. Но был удивлен, когда
на второй день взял в руки центральную газету  и  увидел,  что  моя  записка
полностью опубликована в "Правде".
   Потом  Сталин,  когда  я  приехал  в  Москву,  прочел  мне  что-то  вроде
родительской нотации: "Вот вы послали сюда сообщение шифровкой, по  секрету,
а мы взяли и опубликовали его". Я: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал,  что
это сообщение было зашифровано? Никакого там шифра вовсе  не  было.  Записка
была зачитана по телефону. Мы из Киева передали  ее  по  ВЧ,  а  Поскребышев
записал и доложил вам". Сталин спросил у Поскребышева. Тот подтвердил:  "Да,
да, товарищ Сталин". Сталин  почувствовал,  как  мне  показалось,  некоторую
неловкость: хотел уколоть меня, что я секретничаю в вещах, которые  никакого
секрета не содержат, а получился вместо того глупый укор.


   (1) В конце сентября 1943 года.
   (2) Это произошло 22 сентября 1943 года.
   (3) Комбриг ВАТУТИН Н.Ф. был начальником штаба Киевского Особого военного
округа с ноября 1938 г. по сентябрь 1939 года.
   (4)  Генерал-лейтенант  ВЛАСОВ  А.А.,   командуя   2-й   Ударной   армией
Волховского фронта, после окончания Любанской операции, имевшей целью прорыв
Ленинградской блокады, не сумел вывести свою армию из фашистского окружения.
Частичный прорыв соединениями этой армии вражеского  кольца  организовали  в
июне 1942 г. вторично назначенный командующим  войсками  Волховского  фронта
(после генерал-ле