ии. Мы-то считали, что все нам нипочем и разгромим немецкие танки. А
новый танк внушал к себе уважение, требовал  к  себе  особого  отношения  со
стороны наших войск.
   Вообще очень важные происходили тогда события. Решалась судьба войны,  да
и судьба страны. Многое неприятно сейчас  вспоминать.  И  обстановка  сейчас
другая, и время другое, и мое положение. Теперь я - не то, что тогда, когда,
получив донесение, должен был  быстро  реагировать,  найти  какой-то  выход,
противопоставлять противнику свое решение, свой ответный ход.  Теперь  я  не
тороплюсь.
   Бои  на  Курской  дуге  усиливались.  Противник   проявлял   упорство   и
продвигался вперед, хотя и медленно. Он вынуждал наши войска отступать.  Да,
советские люди стояли там  насмерть,  но  силы  у  противника  было  сначала
побольше. Мы не смогли удержаться на первом рубеже, отошли на второй  рубеж,
где продолжали стой же стойкостью оказывать сопротивление. К  этому  времени
наши войска научились подбивать "тигров", по тому  времени  наиболее  мощные
танки. Правда, они были  несколько  громоздкими,  но  имели  мощную  лобовую
броню. Сначала мы били только по гусеницам. А потом, как я уже  сказал,  нам
прислали  термитные  снаряды,  которые  прожигали   броню.   Стали   активно
использовать против "тигров" авиацию, в  первую  очередь  штурмовую.  Первый
шок, который вызван был появлением новых танков,  прошел.  Мы  увидели,  что
"тигр" подчиняется нашему огню.
   Тем не менее враг оттеснил нас  и  к  третьему  рубежу  обороны.  Три  ее
полосы, включая последнюю, имели противотанковые рвы, различные  земляные  и
полевые укрепления, особые позиции для пехоты, артиллерии и танков. И  почти
все это он за неделю преодолел, пока не уперся в  тыловую  армейскую  полосу
обороны.  Особенно  острой  сложилась  ситуация  у  станции  Прохоровка,   в
направлении на Курск.
   Примерно в это же время или немного раньше  к  нам  обратилась  Ставка  с
таким делом (разговаривал со мною  Василевский,  но  ссылался  на  Сталина):
надо, чтобы у нас прошел боевую стажировку генерал армии  Апанасенко;  пусть
прибудет на Воронежский фронт; но вот Ватутин возражает. И Василевский  стал
уговаривать  меня:  "Ни  один  командующий  не  хочет   его   принять.   Все
отказываются,  поэтому  я  решил  позвонить  вам  и  попросить,   чтобы   вы
согласились принять его.  Апанасенко  -  человек  с  большим  опытом,  герой
гражданской войны, но у него тяжелый характер и высокое самомнение.  Поэтому
все командующие  отказываются".  Действительно,  всех  командующих  фронтами
Апанасенко  рассматривал  как  людей,  ниже  его   стоящих,   хотя   бы   по
революционным заслугам. Он провел всю  гражданскую  войну  на  коне,  боевой
человек, а кто такие эти новенькие? Но сейчас они заняли высокое  положение,
он же торчит без дела на Дальнем Востоке (28).  Это  и  играло  роль  в  его
отношении к людям. Я лично с ним  никогда  не  встречался,  хотя  слышал  об
Апанасенко. Говорю: "Пусть приезжает". Тот приехал.
   Когда мы в Киеве работали вместе с Тимошенко, а Тимошенко по  1-й  Конной
армии хорошо знал Апанасенко, он мне рассказывал о  нем.  Насколько  у  меня
отложилось в памяти, якобы  когда  казнили  Тухачевского  и  других  славных
командиров Красной Армии, то допрашивали и Апанасенко.  На  него  тоже  пало
какое-то подозрение. Тимошенко говорил, что с Апанасенко беседовал Сталин  и
что Апанасенко сознался, будто состоял в  какой-то  заговорщической  группе.
Сталин взял с него честное слово, простил, послал в  Среднюю  Азию.  Там  он
занимал крупный командный пост. Потом стал командующим войсками  на  Дальнем
Востоке. Значит, ему уже доверяли. Оттуда он и прибыл к нам.
   Апанасенко  произвел  на  меня  хорошее   впечатление.   Роста   он   был
гигантского, плечистый, грузный, уже человек в летах. Занял пост заместителя
командующего войсками фронта, а сначала был прикомандирован  к  командующему
для особых поручений, что фактически одно и то же. Нас предупредили, что  он
должен стажироваться, понюхать порох Второй мировой войны.  Он  знал  Первую
мировую войну. Гражданскую, но не знал пока второй мировой. А это совершенно
другая война, и по-другому она протекала. И вооружение иное, и тактика иная,
и условия изменились. Мы посылали  его  по  армиям,  как  бы  познакомиться.
Прежде всего направили в 6-ю Гвардейскую, потому что там  возникло  особенно
напряженное положение.
   Он меня немного удивлял своим поведением,  и  мы  с  Ватутиным  за  глаза
подшучивали над ним. Как-то  он  поехал  в  какую-то  часть,  ознакомился  с
положением и прислал телеграмму: "Вот то-то  и  то-то  осмотрел,  попробовал
солдатский  борщ.  Борщ  отличный.  Генерал  армии  Апанасенко".  Мы   долго
смеялись. Я впервые встретился с таким актерским  приемом  поведения.  Ни  у
кого другого я не замечал такой манеры вести себя. Он, так сказать, немножко
рисовался. Ну и пусть! Затем и на другие участки  фронта  мы  его  посылали,
когда  там  завязались  усиленные  бои.  Он  направлялся  нами   туда,   где
складывалось  самое  опасное  положение.  Это  естественно.  Такой   крупный
военачальник мог оказать помощь командующему армией.
   Нам требовалось много пополнения и подкреплений. И их в  ту  пору  Ставка
сейчас же давала. Мы получили 10-й танковый корпус. Потом еще один  танковый
корпус, командовал которым Полубояров. Но он действовал  в  полосе  Степного
фронта. Сейчас Полубояров - начальник бронетанковых войск  Советской  Армии.
Мы тогда сначала его корпус поставили в тылу, западнее Воронежа.  Потом  нам
дали 5-ю Гвардейскую армию, крепкую, полного  состава,  с  хорошо  обученной
молодежью.  Командовал  ею  генерал  Жадов.  Ее  мы  поставили  так,   чтобы
использовать против правого фланга немецкого наступления.  Еще  мы  получили
5-ю Гвардейскую танковую армию. Командовал ею генерал Ротмистров (29). О нем
я уже рассказывал в связи со Сталинградской битвой. Он  приехал  к  нам  как
старый знакомый. Я относился к нему с большим уважением и высоко  ценил  его
знания и военные способности. 5-ю Гвардейскую танковую армию мы  расположили
так, чтобы рядом с 5-й Гвардейской тоже нанести фланговый удар  по  немецким
войскам. Когда враг проявил такое упорство  в  наступлении,  а  наши  войска
упорствовали при удержании своих позиций, перемалывая живую силу  и  технику
врага, мы приняли решение ударить немцам  именно  во  фланг,  а  не  в  лоб,
считая,  что  скорее  сумеем  свернуть  как  раз  фланг  противника,   потом
дезорганизовать сбоку его наступление и самим перейти в контрнаступление.
   Но бывает и такое совпадение. Немцы тоже решили ударить по нашему флангу,
только левому, то есть на восток. Там у нас вначале силы имелись  небольшие:
стояла на Северском Донце одна 69-я армия. Получилось, что  наше  решение  и
решение противника территориально совпали. Произошел встречный танковый бой.
Рядом сражалась армия  Жадова.  Я  находился  как  раз  в  ней.  Ранее  тоже
встречался с Жадовым, но был с ним слабо знаком.  Завязались  очень  упорные
бои по верхнему течению Псела. К нам приехал Жуков. Мы с ним  решили  вдвоем
поехать в танковую армию  к  Ротмистрову,  в  район  Прохоровки.  Прибыли  в
расположение штаба, прямо в поле, в посадках, не то в  каком-то  кустарнике.
Служб никаких там  не  имелось  -  только  сам  Ротмистров  да  офицеры  для
поручений и при них связь. Дорога туда вела накатанная. Но нас предупредили,
что она  обстреливается  и  усиленно  бомбится  противником.  Мы  с  Жуковым
переглянулись, однако делать нечего.  Решили  проскочить.  Приказали  шоферу
дать газу и проскочили, реальной опасности не встретили.
   У Ротмистрова разгорелось сражение.  На  поле  виднелось  много  подбитых
танков - и противника, и наших.  Появилось  несовпадение  в  оценке  потерь:
Ротмистров говорил, что видит больше подбитых немецких танков, я же  углядел
больше наших. И то, и другое, впрочем,  естественно.  С  обеих  сторон  были
ощутимые потери. Потом я еще раз  съездил  туда,  уже  без  Жукова,  который
возвратился в Москву. Несколько раньше меня к Ротмистрову заехал Апанасенко.
Я встретил там его, когда меня  привел  к  нему  офицер  связи  в  небольшую
деревушку в лощине, неподалеку от воды. Крестьяне издревле выбирали для себя
место  около  воды.  Там  я  застал  картину,  которая  произвела  на   меня
впечатление театрального представления. Около хаты  стоял  столик,  покрытый
кумачом.  На  столе  -  телефон.  Апанасенко  сидел  за  столиком  в  бурке,
наброшенной на плечи. И все это - около  самого  переднего  края.  Вражеские
снаряды и  болванки  летели  через  дома  деревни,  визжали  и  завывали.  У
металлических болванок был характерный вой; потом они шлепаются без разрыва.
   К тому времени наше положение ухудшилось. Мы исчерпали свои резервы, хотя
не знали, что имелись еще резервы Верховного Главнокомандования.  Потом  уже
нам сказали, что за нами стоят армии Степного  фронта,  которыми  командовал
Конев. Добавили, что 47-я армия этого фронта поступает в наше  распоряжение.
Это произошло, когда враг оттеснил нас уже километров на 35 на север и когда
мы выдохлись. Я поехал к Катукову. Его  войска  оседлали  шоссе  Белгород  -
Курск и удерживали его южнее Обояни. Там же находился штаб  6-й  Гвардейской
армии, потому что Катуков и Чистяков занимали по фронту  и  в  глубину  одну
полосу:  танковая  армия  была  придана  на  усиление  6-й  Гвардейской  как
подвижная артиллерия. Там я встретился сразу с обоими командирами. Положение
складывалось тяжелое, Москва проявляла нервозность. Помню,  как  перед  моим
отъездом к Катукову мы с Ватутиным разговаривали  со  Сталиным.  Потом  взял
трубку Молотов. Молотов всегда в таких  случаях  вел  разговор  грубее,  чем
Сталин,  допускал  оскорбительные   выражения,   позволял   себе   словесную
бесконтрольность. Но чего-либо конкретного, кроме  ругани,  мы  от  него  не
услышали. Он ничем не мог нам помочь, потому  что  в  военных  вопросах  был
нулем, а использовался в таких случаях  как  бич,  как  дубинка  Сталина.  В
оскорбительном тоне он говорил с командующими, а потом и со  мной.  Не  хочу
допускать в свою очередь неуважительных выражений в его  адрес,  потому  что
при всех его отрицательных качествах Молотов по-своему  был  честен,  а  его
преданность Советской власти не дает мне права отзываться о нем плохо, когда
речь идет о войне. В кризисные моменты он проявлял грубость, но в  спокойной
обстановке - нет, и я понимал,  что  в  те  часы  он  мог  только  ругаться.
Положение-то сложилось грозное. Вот тогда я и выехал на главное направление,
к Чистякову и Катукову. Сил у них было уже мало. Армию  Катукова  потрепали.
Не помню, сколько она к тому времени насчитывала  в  своем  составе  танков.
Шутка ли сказать: три полосы обороны,  где  были  почти  сплошь  расположены
танки, противник прогрыз. Но за последней полосой наши войска закрепились, и
враг не смог продвинуться дальше. Он и сам выдохся. Фронт становился  не  то
чтобы стабильным (потому что никакая сторона не добивалась  там  перехода  к
обороне), а обоюдно обессиленным.
   К нам попали в плен два немецких летчика.  Пилотировали  они  одноместные
самолеты,   не   помню,   какой   марки,   старые   тихоходы,    вооруженные
мелкокалиберными пушками. Это были воздушные истребители танков.  Одному  из
летчиков было лет за 40, другой - молодой, вероятно, богатый человек, потому
что  все  на  нем  было,  судя  по  качеству  и  виду,  не  стандартное,   а
приобретенное за собственные  средства.  Первый  же  был  попроще,  хотя  по
воинскому званию старше. Он обгорел, у него были обожжены пальцы и  лицо,  а
другой совершенно не тронут. Я допрашивал обоих.  При  допросе  они  оказали
разное "сопротивление". О молодом  мне  доложили  наши  разведчики,  которые
раньше его допрашивали, что он ничего  не  скажет:  это  фашист,  верящий  в
Гитлера и в победу германской армии. Его даже припугнули, чтобы он поддался,
но тот ответил, что готов принять смерть за Гитлера, немецкая армия победит,
а вы будете разбиты. Потом мне он повторил то же  самое.  Я  недолго  с  ним
возился, и его увели.
   Стал беседовать со старшим. Это был иной, морально  разбитый  человек.  Я
ему предложил: "А вы не  смогли  бы  написать  письмо  к  вашим  летчикам  и
обратиться к ним с листовкой  антигитлеровского  содержания?".  Он  ответил:
"Как же я напишу?" - и руку показывает. - "Я не могу владеть рукой, она  вся
у меня обожжена". Я ему: "Вы будете диктовать". Одним словом, он согласился.
Думаю, впрочем, что мы  эту  листовку  не  распечатали,  потому  что  решали
главный вопрос, а на листовки мало возлагали  надежд.  Надо  было  физически
разгромить противника. Говорю это к тому, что в то время даже среди  летного
состава германских войск появились  люди,  которые  не  проявляли  моральной
устойчивости и были надломлены, потеряв веру в победу немецкого оружия.
   Многого я сейчас уже не помню, но и  не  стремлюсь  дать  точную  картину
перемещения воинских  частей  и  хронологию  проведения  операций.  Все  это
изложено  в  мемуарах  генералов,  у  каждого  -  по  своему  участку,  и  в
опубликованных  оперативных  документах.  Из  них  точно   известно,   когда
противник выдохся, когда мы задержали  его  продвижение  и  сами  перешли  в
наступление. Мне же хочется рассказать о своем  восприятии  тех  событий,  о
каких-то запавших мне в память фактах, об интересных людях,  о  том,  что  я
чувствовал в те дни.
   Итак,  мы  стали  теснить  противника  на  главном  направлении,  а   оно
определяло положение на всем фронте. Не помню, сколько километров мы прошли,
когда передвинули штаб, и я  переехал  вместе  с  ним.  Новый  полевой  штаб
организовали в землянке. Почти тут же разместились штабы 6-й  Гвардейской  и
1-й танковой армий, штабная землянка расположилась на кургане,  и  мы  могли
наблюдать за ходом боя, находясь на фланге  войск,  которые  непосредственно
сражались. Смотрели мы сверху вниз вместе с Чистяковым, Катуковым и Попелем,
и все очень хорошо было видно, как на ладони: и  действия  наших  танков,  и
действия  танков  противника,  и  поведение  пехоты.   Самолеты   противника
кружились над нами. Не знаю, заметили ли они нас, но бомбы бросали.  Правда,
не попали, и мы отделались лишь некоторым волнением.
   Помню и первую ночь, когда приехали сюда, на новое  место.  Очень  близко
сидит противник. Буквально у него под  носом  наша  землянка.  Сохранился  в
памяти и командующий артиллерией 6-й Гвардейской армии.  Очень  был  хороший
артиллерист. Он, бедняга, погиб, когда мы освободили Киев,  а  погиб  глупо:
ехал на мотоцикле и  перевернулся,  получил  сотрясение  мозга,  пролежал  в
госпитале несколько дней и умер. Очень я жалел его, в госпиталь тогда к нему
ездил. Хороший был генерал. Не помню его фамилию,  но  держу  в  памяти  его
слова: "Ну, товарищи, как спать будем  ложиться?  Штаны  будем  снимать  или
ляжем в штанах?". Это он - в том смысле, что ночью все  возможно,  противник
может какую-нибудь вылазку предпринять, тогда мы  или  погибнем,  или  будем
поспешно удирать. Впрочем, не помню, кто  из  генералов  раздевался,  а  кто
ложился одетым. Солдаты нарвали нам полыни (хорошее средство летом от блох),
и мы на ней отдыхали.
   Мы много сил перетянули на  главный  участок  из  38-й  и  других  армий,
которые стояли на западе, на правом фланге, где не велось активных действий.
И все же были сильно истощены, понесли много потерь. Из войск я  возвращался
всякий раз в штаб фронта, к Ватутину. Он сидел там как  часовой  и  управлял
войсками. Я верил ему, уважал его и знал, что он сделает  все,  что  следует
командующему.
   А теперь вспомнил еще один эпизод. После войны данный случай при рассказе
звучал  даже  забавно.  Апанасенко  находился  на   командном   пункте   6-й
Гвардейской армии. Вдруг звонит Чистяков  и  говорит,  что  противник  очень
близко подошел к  расположению  командного  пункта,  и  я  прошу  разрешения
перенести командный пункт на  запасной,  который  оборудован  ранее.  Однако
связи с запасным пунктом пока не было, поэтому мы с Ватутиным  сказали  ему:
"Нет, держать оборону и командный  пункт  не  переносить!".  Через  какое-то
время опять  звонит  Чистяков  и  вновь  настойчиво  просит.  Мы  ему  опять
отказали. Тогда позвонил Апанасенко и сказал, что он  с  командармом  рядом,
присоединяет свой голос и тоже просит разрешения перенести командный  пункт:
"Я сам вижу, как танки врага лезут буквально на командный  пункт.  Мы  можем
попасть в плен". Мы обменялись мнениями: "А  вдруг  им  нечем  отбить  атаку
танков? Может быть, все люди у них на переднем крае. Им-то виднее, чем нам".
И решили: пусть командующий армией и  Апанасенко  едут  на  новый  командный
пункт, а там останется начальник штаба, пока не заработает надежно  связь  с
новым командным пунктом. Начальник штаба остался, а эти вдвое уехали.
   По приезде на новый пункт они должны были сейчас же связаться  с  нами  и
доложить, что взяли связь на себя и могут управлять войсками. Но нет  звонка
ни от Чистякова, ни от Апанасенко. Зато начальник штаба 6-й  Гвардейской  со
старого командного пункта регулярно докладывает нам о том, что он сам  видит
и что ему доносят. Это длилось много часов. И потом мы стали выяснять, в чем
же дело. Оказывается, это  наши  танки  отходили,  а  их  приняли  за  танки
противника. Хорошо, впрочем, что начальник штаба Пеньковский уцелел. Я далек
от мысли в чем-либо заподозрить Чистякова и Апанасенко. Не хочу, чтобы  меня
так поняли. Всякое бывает на фронте. Случается, что люди героического склада
характера, отлично  показавшие  себя  не  в  одном  бою,  вдруг  нервничают,
ошибаются. А могла иметь место простая ошибка.
   Когда мы уже гнали врага на всех участках, выталкивая его,  как  поршнем,
из мест, куда он пробился после 5 июля, произошел нелепый случай. Апанасенко
поехал к Ротмистрову, и вскоре нам донесли, что Апанасенко  убит.  Доложили,
что он погиб при следующих обстоятельствах: стояли в  поле  и  разговаривали
Апанасенко и Ротмистров, рядом находились сопровождающие. Пролетел  немецкий
самолет, бросил бомбу. Она разорвалась довольно далеко, но осколок  попал  в
Апанасенко и сразил его наповал. Из всей группы лиц  пострадал  он  один.  В
кармане у него  нашли  записку,  которая  осталась  мне  непонятной.  В  ней
содержались заверения в его преданности Коммунистической партии. Он  излагал
свои чувства. Я не понимаю этого: зачем носить в кармане на войне записку, в
которой описываются  верноподданнические  чувства?  Ничего  подобного  я  не
встречал ни раньше, ни позже. Сам же Апанасенко своим поведением  производил
на меня впечатление артиста,  который  все  время  играет,  любуется  своими
действиями. Возможно, он обдумывал,  какое  это  произведет  впечатление  на
того, кто прочитает, если записка попадет в другие руки?  Или  же  она  была
следствием тех потрясений 1937 г., о которых мне рассказывал в связи  с  ним
Тимошенко?
   Приехала его жена. Я познакомился с ней. Мне  сказали,  что  она  актриса
какого-то  театра.  Она  настойчиво  просила,  чтобы  его   прах   отправили
похоронить в Ставрополь, на родину  покойного.  Я  долго  уговаривал  ее  не
делать этого: "Лучше похороним его здесь, в районе Прохоровки. Тут произошла
великая битва, ее будут помнить в веках". Может  быть,  несколько  нескромно
было мне говорить это, потому что я тоже был как  бы  солдатом  той  "роты",
которая там дралась. Солдат говорит: самая боевая  та  рота,  в  которой  он
служит. "Что  может  быть  почетнее  для  боевого  генерала,  каким  являлся
Апанасенко, чем быть похороненным здесь? К этому месту будут приходить  наши
люди и отдавать долг павшим". Жена  сначала  согласилась,  и  мы  похоронили
генерала там, где он пал. Но потом она опять подняла  этот  вопрос,  и  тело
было перенесено оттуда и перезахоронено в Ставрополе.
   Вернусь  к  боевым  действиям.  На  Центральном