олили уговорить себя. Потом в вагоне поезда он,  проявив  инициативу,
сам заговорил об  инциденте.  Я  благосклонно  выслушал  его  заверения,  но
предупредил, что если еще что-либо такое встретится, то я прекращаю визит  и
возвращаюсь в Советский Союз. Теперь - о поезде. Американские  вагоны  -  на
мягких рессорах, очень удобны, в них  приятно  ехать.  Вообще  вся  железная
дорога - на высоком  уровне.  Лодж  же  никак  не  мог  остановиться  и  так
выражался о вчерашнем инциденте: "Господин Хрущев,  я  прочитал  речь  мэра.
Только дурак мог составить такую речь. Если бы вы видели, что было  написано
в первом варианте, который он дал мне для просмотра! Я  все  ему  вычеркнул,
говорил, что это недопустимо. Те места, на которые вы отреагировали, я  тоже
вычеркнул, но он, такой дурак, оставил их. Видимо, он не понимает  ситуации,
тупица".
   Конечно, не знаю, так ли обстояло дело, как говорил Лодж? Может быть,  он
тоже пропустил эти места, ибо  в  его  понимании  они  не  вызывали  чувства
протеста, и он  считал,  что  они  вполне  допустимы?  Но,  может  быть,  он
действительно указывал мэру, а тот по глупости не посчитался с советом.  Для
меня происшедшее было закономерным, потому что наш  классовый  враг  занимал
естественную для него позицию. Но ведь случилось это не при частной встрече,
а при официальном визите. Иначе нечего было бы и возмущаться,  а  надо  было
просто разъяснить человеку, что он ошибается. Иной характер приобретала  его
речь, когда он принимал советскую  делегацию.  К  Лоджу  же  я  относился  с
доверием. По-моему, он вел себя искренне, да и вообще добросовестно исполнял
свои обязанности уполномоченного. Это - умный человек.  Проводил  он  плохую
политику, но ведь он чиновник и проводил политику своего  правительства.  Во
Вьетнаме он дважды был  послом,  участвовал  в  переговорах  по  Вьетнаму  в
Париже. В политике занимал позиции республиканской партии, а в личной беседе
проявил себя приятным  собеседником,  ко  мне  во  всяком  случае  относился
хорошо. Мы часто с ним шутили. Он рассказывал мне о своем участии в войне, я
ему - о своем. Шутя сказал ему: "Господин Лодж, вы человек военный и поэтому
должны соблюдать субординацию. Вы генерал-майор, а я генерал-лейтенант, имею
более высокое воинское звание, и вы должны относиться ко мне  соответственно
и вести себя, как положено младшему перед старшим". Он захохотал:  "Есть,  я
понял,  господин  генерал-лейтенант".  И  другой  раз   говорил   в   шутку:
"Докладывает генерал-майор... ". Одним  словом,  произвел  на  меня  хорошее
впечатление. Мне с ним было приятно проводить время. Во  время  перелетов  и
переездов мы о делах говорили мало.  Он  никаких  вопросов  не  решал,  и  я
понимал  его  положение,  поэтому  проводить  с  ним  какие-то   диспуты   о
политическом моменте не  было  нужды,  хотя  мы  их  все-таки  не  избежали.
Политики не могут избежать таких разговоров, даже если и желали бы. Но  наши
беседы велись в определенных рамках,  чтобы  не  разгорались  страсти  и  не
обострялись личные отношения.
   Во время поездки в Сан-Франциско, согласно расписанию, поезд  остановился
на какой-то станции. Народу там  собралось  много,  видимо,  из  близлежащих
поселков. Не знаю, что это за люди. Когда поезд остановился, все глядели  на
вагоны. Явно искали  глазами  делегацию  Советского  Союза.  Видимо,  о  нас
заранее было объявлено. Я попросил Лоджа: "Выйдем на перрон". "Что  вы,  что
вы, я не советую". Но я считал, что, раз народ  пришел,  надо  выйти,  иначе
могут неправильно понять: дескать, игнорируют, проявляют неуважение  к  тем,
кто хотел бы встретиться или хотя бы увидеться; с  другой  стороны,  сочтут,
что меня запугали, и поэтому я боюсь...  И  я  направился  к  выходу,  потом
спрыгнул на перрон и подошел к решетке, которая отделяла станцию от  газона.
Народ сгрудился вокруг меня и Лоджа и прижал нас к  решетке.  Люди  напирали
друг на друга, вовсю отталкивая соседей.  Однако  остановка  была  недолгой,
послышался сигнал к отправлению поезда. Мы вернулись в вагон, но я  выступал
из окна, отвечая на вопросы. Голос мой  услышать  всем  было  невозможно,  и
вдруг откуда-то появился переносной усилитель с репродуктором.  Лодж  держал
его передо мной, я выступал. Закончил мимолетную  речь  благодарностью.  Еще
когда  я  уходил  в  вагон,  Лодж  на  некоторое  время  остался,  а  потом,
вернувшись, подал мне медаль с барельефом Ленина, которая и была прикреплена
к моему костюму. Я получил ее от Общества борьбы за мирное  сосуществование.
Тут я спросил: "Где вы ее  нашли?".  "Мне  ее  передал  какой-то  человек  и
сказал: "Утеряна господином Хрущевым,  прошу  передать  ему".  Я  был  очень
обрадован этим, и во мне пробудилось уважение к  неведомому  человеку.  Ведь
другие могли бы сохранить находку как сувенир или польститься  на  ценность,
потому что эта медаль из золота. Для корыстных людей она хоть  и  небольшой,
но все же соблазн.
   В  Сан-Франциско  нашу  делегацию  встречали  губернатор  штата   и   мэр
Кристофер(14). Мэр проявил большую любезность и оставил очень хорошее о себе
впечатление. На шумной встрече народу было  много.  Нам  поднесли  роскошные
цветы. Мэр представил мне свою жену, она тотчас подошла к  Нине  Петровне  и
Лидии Дмитриевне Громыко, а потом не оставляла их, мэр же  занялся  мною.  В
толпе на вокзале и по пути  следования  в  гостиницу  я  никаких  проявлений
враждебности не заметил, хотя и был подготовлен к тому, ибо тогда у нас были
очень плохие отношения с Соединенными Штатами. Впрочем,  даже  в  стране,  с
которой налицо добрые отношения, нельзя рассчитывать на абсолютное понимание
необходимости крепить дружбу. Поэтому при встрече с главой правительства,  к
которому питаешь неуважение, не нужен особенно большой талант для  выражения
своего негодования в той или иной форме. Но ничего такого не попало тогда  в
поле моего зрения: ни выкриков, ни жестикуляции, хотя американцы  умеют  это
делать, если хотят проявить свою враждебность. Потом Лодж мне говорил:  "Вот
видите, я обещал вам, что тут будет совсем другой климат, другая атмосфера".
И я поблагодарил его. Видимо, он как-то предупредил мэра города  и  надеялся
на него.
   В беседе со мною этот мэр тоже  говорил:  "О-о,  господин  Хрущев,  здесь
Сан-Франциско. Я, готовясь к выборам на второй срок, с уважением отношусь  к
вашему государству и лично к вам. Мы очень рады принять всех вас и  проявить
гостеприимство. По национальности я грек, моя жена тоже гречанка".  Тогда  я
пошутил: "Значит, мы с вами братья. Когда Русь  принимала  христианство,  то
избрала греческое вероисповедание. Я человек не религиозный.  Не  знаю,  как
вы, но думаю, что вы меня понимаете и не обидитесь, если я откровенно скажу,
что я атеист. Однако история Руси такова, что ее  народ  близок  с  греками,
всегда относился к ним с сочувствием, был готов оказать помощь в  их  борьбе
против турок за освобождение Греции". Мэр, улыбаясь, кивал головой.
   Были устроены прием и обед.  Люди,  которые  там  присутствовали,  весьма
обеспеченные, не  рабочие,  платили  за  свое  присутствие  большие  деньги.
Расходы тоже были солидными, потому  что  угощали  там,  как  понимаете,  не
кислыми щами, а иным ассортиментом блюд. Обслуживание стоило немалых  денег.
Думаю, что этот обед привлек внимание публики больше из любопытства, чем для
демонстрации дружеского расположения к  нам.  Рядом  со  мной  опять  сидела
женщина, которая очень любезно ко мне относилась, но ее  в  принципе  скорее
интересовал  факт  присутствия  на  мероприятии.  В  США  печать  no-разному
склоняла мою фамилию, а ей, вот, посчастливилось сидеть рядом.
   И тогда  я  вспомнил  себя  подростком,  рабочим  завода,  неподалеку  от
которого 14 сентября всегда проводилась ярмарка.  Люди  всех  возрастов  шли
туда. Там продавались разные товары,  главным  образом  сельскохозяйственные
или для бытовых нужд. Цыгане приводили лошадей. Приезжал цирк с передвижными
зверинцами. Бывало, шли посмотреть за 50 копеек на  слона.  Среди  заводских
гуляла шутка: "Ну, что, заплатил полтинник?".  "Как  же,  заплатил,  да  еще
слона за хвост подергал". Теперь я сказал бы, что налицо некоторая аналогия:
какие-то люди хотели посмотреть вместо слона на русского медведя.  Каков  он
по внешнему виду, умеет ли держать в руках нож и вилку, сидеть за  столом  в
обществе, как ведет себя, чавкает ли, и пр.  Другие  хотели  послушать,  что
скажет Хрущев по  вопросу  мира  и  войны.  Этот  вопрос  занимал  всех,  но
оценивался с разных позиций. Все классы к нему  небезучастны.  Американцы  в
своем большинстве боялись войны и считали,  что  войной  им  может  угрожать
только Советский Союз.
   Мэра города Сан-Франциско я потом пригласил приехать  в  Советский  Союз:
"Приезжайте, вам будет оказано соответствующее внимание". Он приехал с женой
по приглашению от Моссовета, а не туристом. Я принимал его, беседовал с ним,
и мне было приятно, что он вновь держался хорошо. А тогда, в  Сан-Франциско,
он готовился к переизбранию,  выставив  свою  кандидатуру  на  второй  срок.
Прием,  оказанный  мэром  делегации  Советского  Союза,   склонял   весы   в
избирательной кампании в  его  пользу.  Если  мэр  Лос-Анджелеса,  напротив,
завоевывал  лишние  голоса  на   антисоветских   высказываниях,   то   здесь
подчеркнутое уважение при приеме  советской  делегации,  как  раз  наоборот,
обещало дополнительные голоса избирателей. А в Москву этот грек приехал  уже
после переизбрания,  и  я  его  поздравил  с  успехом.  В  Сан-Франциско  он
специально угощал нас молочными продуктами отличного качества и сказал: "Это
с моей фермы, которая занимается  переработкой  молока  и  продает  молочные
продукты". Все продукты и по упаковке,  и  по  вкусовым  качествам  были  на
высоком уровне. Я похвалил их публично, и это тоже оказалось на пользу мэру,
но уже как владельцу фермы: такая реклама обещала  ему  увеличение  сбыта  и
прибылей.
   Мэр  предложил  мне  также  посмотреть  на  строительство  индивидуальных
коттеджей. Я с удовольствием принял это предложение, и мы поехали на окраину
города. Коттеджи возводились деревянные, из  сборных  щитов  и  сразу  целой
улицей или даже поселком. На фабрике изготовлялись конструкции, их привозили
на стройку, где уже был подготовлен фундамент  и  закончены  канализационные
работы, оставалась лишь  нивелировка,  даже  все  дорожки  и  подъезды  были
сделаны. Потом ставили эти щиты, очень быстро скрепляли, и дома  приобретали
конечный вид. Окрашены они были нарядно и выглядели красиво. В домах  разное
количество комнат, в зависимости  от  возможностей  заказчика.  Но  когда  я
осмотрел щиты вблизи, то  был  разочарован.  "Из  чего  сделан  заполнитель:
стружки, опилки?". "Вроде того, - отвечают, - тут дешевое строительство".  И
мне назвали низкую цену домиков, по американским стандартам даже малую.  Эти
дома были похожи на финские,  которые  у  нас  приобрели  известность  после
войны. Мы их много закупали тогда в Финляндии, рассматривая их как временное
жилье. У нас от людей, живших в них, шли сплошные  жалобы,  что  их  заедают
блохи. Опилки - благоприятная среда для размножения насекомых.
   Все, конечно, зависит от культуры  содержания  домов.  В  таких  же  жили
финны, но блохи им не мешали. Нам же нужно было  побыстрее  получить  жилье,
хотя бы и с блохами. Затем я  опять  спросил:  "Сколько  лет  простоит  этот
домик? Лет 20?". "У нас покупатели так и  предупреждаются;  строится  на  20
лет". "А что дальше?". "Ну зачем строить  дом,  который  простоит  100  лет?
Через 20 лет мы сделаем  человеку  по  его  заказу  совершенно  новый".  Это
правильно с точки зрения коммерческой, интересов фирмы. Но я знаю психологию
нашего крестьянина.  Она  сложилась  в  результате  бытовых  и  материальных
возможностей. Строить на 20 лет - чистое разорение для  крестьянина.  Хорошо
знаю Курскую губернию, откуда я родом. Пожары были частыми гостями  в  нашей
деревне. Лес помещичий, дерево надо покупать. И когда крестьянин строил дом,
он обязательно делал сруб и для него покупал осину, потому что дуб купить не
мог из-за дороговизны. Сосна в наших лесах не росла, а осина  была  дешевая.
Покупали  только  на  нижний  венец  дома  дубовые  бревна.   Если   человек
состоятельный, он приобретал три-четыре  венца,  после  чего  осиновая  хата
могла простоять 30 лет (годов, как они говорили). Американцам же предлагают:
"Пожалуйста, спустя 20 лет сделаем новый". Для нас это чересчур мало.
   Сан-Франциско порадовал меня солидарностью рабочих. Там профсоюз  докеров
возглавлял прогрессивный  человек,  не  коммунист(15),  но  придерживавшийся
левых взглядов и очень хорошо относившийся к  Советскому  Союзу.  Я  получил
приглашение от докеров выступить на  их  митинге,  с  большим  удовольствием
согласился и в назначенные день и час прибыл на митинг. Народу собралось  не
так много. Тем не менее у меня остался чрезвычайно приятный след в памяти от
встречи  с  докерами  и  от  того,  как  меня  приняли.  Открывая   встречу,
профсоюзный деятель произнес дружественную речь в отношении  нашего  народа,
политики нашего государства и в мой адрес. Публика реагировала  тоже  весьма
приветливо. Выступали докеры. Они горячо выражали нам свои  симпатии.  Потом
выступил я с небольшой речью. Ее все принимали горячо. Переводчик  переводил
синхронно, и почти на каждую фразу слушатели реагировали аплодисментами.
   Кончился митинг, я сошел с трибуны,  ко  мне  подбежал  какой-то  молодой
парень, снял с меня шляпу и надел  мне  на  голову  свою  парусиновую  кепку
(видимо, часть производственной одежды), а я надел ему на голову свою шляпу.
Это вызвало смех и одобрение, народ долго аплодировал. То была самая теплая,
истинно пролетарская встреча, и я остался благодарен профсоюзному лидеру.  Я
заранее знал о его симпатиях. Но одно дело - ожидать, и  другое  -  ощутить,
когда увидишь такую теплую встречу и братские объятия. Журналисты, а их было
там несколько сот человек, все это засняли на кинопленку и  фотографировали.
Потом митинг  освещался  в  печати.  Они  вынуждены  были  давать  правдивую
информацию, хотя некоторые  журналисты  имеют  склонность  извращать  факты.
Здесь такого не случилось.
   Потом от наших журналистов я  узнал,  что  в  Сан-Франциско  находится  и
профсоюзный лидер рабочих автомобильной и тракторной промышленности господин
Райтер(16), известный мне по статьям в печати.  Какое-то  время  он  занимал
левые позиции и входил в одну международную профсоюзную организацию вместе с
представителем СССР.  Потом  Райтер  вышел  из  нее  и  занял  антисоветскую
политическую позицию. Когда мне сообщили, что он хочет встретиться со мной и
просит назначить время и место, я, хотя от этой встречи ничего  хорошего  не
ожидал, захотел увидеться с ним, чтобы провести  беседу.  Тут  сказали,  что
если я соглашусь, то придут еще три профсоюзных  босса.  Пришел  также  брат
Райтера с кинокамерой и фотоаппаратом. Потом мы узнали, что  он  захватил  и
магнитофон. Я ничего не имел против: пожалуйста! Мы  условились  о  месте  и
часе, и встреча состоялась в той гостинице, где я жил. Я хозяин,  значит,  и
угощение мое: пиво, прохладительные напитки, соки, закуска.
   Райтер оказался человеком средних лет,  моложе  меня.  Мне  запомнился  и
сопровождавший его старик, лидер рабочих пивоваренной  промышленности.  Брат
Райтера уселся в стороне,  на  краю  удлиненного  стола,  где  он  записывал
беседу, главным образом не в блокнот, а на ленту магнитофона,  но  старался,
чтобы мне не было заметно. С нашей стороны присутствовали Громыко, журналист
Юрий Жуков(17) и некоторые другие корреспонденты. Они записывали все вопросы
и ответы, потому что потом следовало осветить  встречу  в  печати.  Жуков  -
блестящий журналист. Он хорошо разбирался в американских вопросах вообще,  в
профсоюзном движении США, в частности.  Это  вообще  один  из  лучших  наших
журналистов. Я относился к нему с большим уважением и охотно  приглашал  его
на встречи. Не на все, конечно, но часто выбирал именно Жукова.
   Темы во время беседы с Райтером затрагивались общие, которые интересовали
нас ранее, во время переговоров с государственными деятелями США.  Возникали
также  специфические  проблемы  мирного  сосуществования,  единого  рабочего
фронта  и  объединения  революционных  сил,  классовой  борьбы.  С   другими
профсоюзными деятелями я потом в США больше не встречался.  Хотя  инициатива
встречи  исходила  от  Райтера,  беседа  оставила  во   мне   плохой   след.
Взаимопонимание обычно выражается сразу. Тут его не получилось,  так  как  у
нас были противоположные точки зрения. Райтер поддерживал  все,  что  делало
правительство США: стоял за классовый  мир,  за  мирное  сосуществование  не
между странами, а между классами,  что  противоречит  марксистско-ленинскому
учению и вредно для рабочих. Райтер - умный человек, сам  тоже  из  рабочих.
Сначала он трудился  у  Форда,  тот  послал  его  в  СССР  на  строительство
автомобильного завода в Горьком. Райтер вошел в число инструкторов,  которые
обучали наших людей налаживать производство автомобилей,  и  рассказал  мне,
что года два или три проработал в Горьком,  хорошо  знал  советские  условия
жизни и быт, помнил город Горький. "У меня остались  добрые  воспоминания  о
ваших людях", -  сказал  он  и  начал  вспоминать  тех,  с  кем  поддерживал
контакты. Я избегаю тут слова "дружил", хотя, может быть, в то  время  он  и
дружил. Райтер рассказывал и о советских девушках, несколько в игривом тоне,
а в целом старался убедить меня, что отлично знает  наш  народ  и  его  быт,
участвовал в молодежных вечеринках и пр.
   И все-таки он остался человеком, который отрицал классовую борьбу. В  США
он организовывал забастовки и вел профсоюзную работу,  но  только  в  рамках
дозволенного, чтобы не  поколебать  капиталистические  устои,  не  ослаблять
правительственный режим, вел борьбу за пяток  долларов,  за  гривенник.  Это
экономическая борьба, а не политическая. В политической борьбе он занимал те
же позиции, что и обе правительственные партии - республиканцы и  демократы.
За какую же партию он призывал голосовать? Вероятно, за демократическую,  но
хрен редьки не слаще. Классовой разницы между демократами и  республиканцами
в сущности не было. И та, и другая  партия  стояли  на  позиции  дальнейшего
укрепления капитализма и его развития, а также подавления рабочего движения.
   Несколько слов скажу о сопровождавших Райтера людях. Один - выше среднего
возраста,  показавшийся  мне  разумным  человеком,  который   с   пониманием
относился к нашей политике(18). Я почувствовал, что  он  хотел  бы  каких-то
диалогов с профсоюзами СССР. По некоторым обсуждавшимся вопросам он  подавал
реплики, в которых выражал неплохое отношение к  нашей  политике,  но  очень
робко, а Райтер с ним не считался. Может быть, тот находился в  оппозиции  к
Райтеру? А может быть,  хотел  продемонстрировать  американскую  демократию:
"Вот видите, у нас глава профсоюзов имеет одно мнение, а я,  член  этого  же
профсоюза, хотя и поддерживаю основную линию, но по отдельным вопросам  имею
свое мнение". Лидер пивоваренных рабочих был не просто старым, но и, похоже,
выжившим из ума. Во время всей беседы я от него не услышал ни одной разумной
фразы. Единственное, чем он занимался, - пил пиво, лил его  в  себя,  как  в
бочку, и поедал абсолютно все, что лежало  на  столе.  Реплики  же  вставлял
просто глупые. Меня это раздражало. Райтер это заметил и сказал: "Ну что  же
вы так реагируете? Он ведь не политик, а профсоюзный деятель.  А  знаете  ли
вы, сколько лет он возглавляет свое профсоюзное движение?". Я прямо ответил:
"Не знаю, сколько лет, но  всерьез  принимать  и  всерьез  отвечать  на  его
несуразные реплики не вижу смысла".
   Третий гость тоже был недалек от пивовара. У меня в памяти не сохранилась
его политическая позиция, но по своим репликам он стоял близ