ог  так  говорить  Сталину.  А  Сталин  вновь:  "Кто  же  такой
Малиновский?". Отвечаю: "Малиновского  я  знаю.  И  знаю  только  с  хорошей
стороны. Не могу сказать, что знаю его много  лет,  но  знаю  его  с  начала
войны. Все это время он вел себя хорошо, устойчиво  и  как  человек,  и  как
генерал". Над Малиновским  явно  нависла  угроза.  Тут  сплелись  и  падение
Ростова, и самоубийство Ларина - все увязывалось в один узел. Сталин: "Когда
вернетесь к себе на фронт, надо будет за Малиновским последить. Вам надо все
время быть при штабе 2-й Гвардейской армии. Следите за всеми его действиями,
приказами и распоряжениями". Одним словом, я лично отвечаю за Малиновского и
его армию, должен быть  глазом,  наблюдающим  за  Малиновским  от  партии  и
Ставки. Говорю: "Товарищ Сталин, хорошо, как только приеду, буду неотлучно с
Малиновским".
   Я улетел в Верхне-Царицынский. И тогда я  как  бы  забыл  дорогу  в  штаб
фронта, передвигался вместе со 2-й Гвардейской армией,  располагаясь  всегда
рядом с Малиновским. Малиновский умный человек. Он понимал, что это является
результатом недоверия к нему со стороны Сталина. В моем  же  лице  он  видел
контролера над своими  действиями.  Когда  мы  перемещали  штаб,  то  мне  и
квартира отводилась рядом с  Малиновским.  Получалось,  что  я  уже  являлся
скорее членом Военного совета  2-й  Гвардейской  армии,  чем  всего  фронта.
Собственно говоря, в ней  и  заключалась  наша  главная  сила  на  фронтовом
направлении, так что не возникало противоречий по  существу.  А  Малиновский
все распоряжения  и  приказы,  которые  готовил,  до  того,  как  подписать,
обязательно согласовывал со мной. Я их не  подписывал,  потому  что  это  не
входило в мои обязанности,  но  все  его  приказы  и  распоряжения  знал,  и
Малиновский все мне докладывал.
   Дела у нас продвигались хорошо. Я был доволен и положением дел на фронте,
и Малиновским - его способностями, его  распорядительностью  и  его  тактом.
Одним словом, в моих глазах он выделялся на фоне других командующих, и  я  с
уважением к нему относился. Работать с ним было хорошо.
   К  нам  тогда  прилетел  товарищ  Ульбрихт  (16)  и  с  ним  вместе   два
немца-коммуниста.  Они  приехали  для  того,  чтобы   вести   антифашистскую
пропаганду с переднего края через рупоры-усилители; призывали,  чтобы  немцы
сдавались в плен.  Это  была  главным  образом  вечерняя  и  ночная  работа.
Ульбрихт ползал по переднему краю  с  рупорами  и  обращался  к  солдатам  и
офицерам войск Паулюса. Мы всегда обедали вместе с Ульбрихтом,  и  я  шутил:
"Ну, что ж, товарищ Ульбрихт, сегодня вы на обед  не  заработали,  никто  не
сдался в плен". Он спокойно продолжал свое дело. Однажды мне доложили, что к
нам перебежал солдат из состава окруженцев. Я сказал: "Ну-ка, приведите его,
спрошу, что за человек, узнаю его настроение и как  он  оценивает  моральное
состояние  своих   товарищей".   Привели.   Говорю:   "Кто   вы   такой   по
национальности?". - "Поляк". - "Как же вы попали в немецкую армию?". - "Я из
той части Польши, которая  вошла  в  состав  Германского  государства,  меня
призвали". - "У нас, наверное, будет  формироваться  новая  Польская  армия.
Надо ведь Польшу освобождать. Как  вы  к  этому  относитесь?"  -  "Да,  надо
освобождать". - "А вы в Польскую армию запишетесь? Пойдете туда?" - "Нет, не
пойду". - "А как же освобождать Польшу?" -  "Польшу  русские  освободят".  И
довольно нагло отвечает. Мне это не понравилось. Я потом и говорю Ульбрихту:
"Вот ваш солдат, не немец, поляк, сбежал от немцев, но он и не  за  нас,  он
даже освобождать свою Польшу не собирается".
   Затем были взяты в плен несколько  чистокровных  немцев,  как  раз  перед
Рождеством. Я сказал, чтобы их доставили в расположение штаба  Малиновского,
и  мы  начали  их  допрашивать.  Но  это  был  уже  не  допрос,   а   скорее
пропагандистская беседа. Мы ее вели вместе с Вальтером Ульбрихтом. Сначала я
приказал, чтобы их отвели в баню, помыли, переодели, избавили от  насекомых,
дали им по 100 граммов водки (ведь Рождество!), покормили. Далее  мы  начали
беседовать с ними. Один из этих пленных особенно  отличался,  с  моей  точки
зрения, хорошим настроением. В  нашем  понимании,  конечно.  Он  был  против
нацистов, против Гитлера, против войны. Ульбрихт ему: "Мы хотим обратно  вас
забросить. Вы согласны отправиться?". Тот отвечает: "Согласен.  Даже  прошу,
перебросьте нас. Мы вернемся и все расскажем своим товарищам". Однако тут же
в этой группе получился раскол. Один  из  пленных  заметил:  "Зачем  же  нас
перебрасывать назад? Если перебросите нас сейчас, то нас расстреляют.  Никто
не поверит ни в то, что мы убежали от вас,  ни  в  какую-то  другую  версию,
которую вы придумаете". Довольно-таки серьезная перепалка возникла у пленных
между  собой.  "Наш"  немец  говорит:  "Ты  трус!  А  я  пойду.  Пусть  меня
расстреляют, но и это сыграет свою роль".
   Мы с Ульбрихтом уже согласились было перебросить эту группу к противнику.
Вдруг об этом узнал Толбухин и пришел ко мне: "Товарищ Хрущев, я узнал,  что
придумали вы с Ульбрихтом. Не делайте этого,  прошу.  Пленные  теперь  знают
расположение нашего штаба, выдадут  своим,  и  нас  разбомбят.  Хотя  бы  не
перебрасывайте до тех пор, пока я не переведу штаб в другое место. Я не хочу
подвергать людей опасности". Я  говорю:  "Как  же  так?  Мы  привезли  их  с
завязанными глазами и увезем с завязанными, они и не знают, где  находятся".
- "Нет, я рисковать не могу". Вижу, если он расскажет Сталину,  Сталин  меня
не поддержит. Я не  говорил  Ульбрихту  о  настроении  Толбухина,  а  просто
сказал: "Товарищ Ульбрихт, видимо, придется отложить нам эту  акцию,  потому
что есть риск, что пленные могут выдать расположение нашего штаба".  -  "Ну,
раз нельзя, значит, нельзя!" И продолжал  свою  деятельность.  Насколько  же
были серьезными опасения Толбухина? Я и сейчас с ним не согласен. Слишком уж
большая осторожность. Думаю, что никакой опасности для штаба не  было,  даже
если бы мы перебросили этих людей туда, в "котел".
   Бои  продолжались.   Мы   начали   теснить   противника   в   направлении
Котельниковского. Ситуация сложилась такая, что штабу Сталинградского фронта
управлять войсками, которые непосредственно удерживали в  кольце  окруженную
группировку Паулюса, и войсками, которые наступали на Маныч и  Ростов,  было
трудно. И нам предложили разделить фронт. Предложение исходило из Ставки. Не
знаю, была ли это инициатива Сталина или же кого-либо из Генерального штаба.
Но там понимали сложность, которая создалась теперь у нас  на  фронте.  Было
предложено те армии, которые стояли лицом к Паулюсу, отдать Донскому фронту,
а войска, которые направлены на юг и смотрят на запад, - Южному фронту.  Нам
было  жаль  расставаться  с  такими,  приобретшими   поистине   историческое
значение, соединениями,  как  62-я  армия,  которая  своей  грудью  защитила
Сталинград; как 64-я  армия,  которой  командовал  Шумилов;  57-я  и  другие
соединения. 62-я и 64-я армии стояли полукольцом и отражали прежде  немецкие
войска, которые рвались в Сталинград. 57-я армия  дралась  сначала  в  самом
Сталинграде, потом  все  они  сдвинулись  по  линии  фронта.  Мы  сжились  и
сроднились с этими людьми. Но, когда Сталин позвонил, я сказал ему: "Мы  это
сделаем. Считаю, что это правильно, в  интересах  дела.  Так  будет  лучше".
Еременко Сталин тоже позвонил. Не знаю, как он с ним разговаривал и как  тот
ему отвечал.
   Я застал Еременко чуть ли не в слезах. Мне стало жалко его.  "Ну,  Андрей
Иванович, ну, что вы? Это ведь в интересах дела.  Вы  же  видите,  что  наши
армии сейчас повернулись на юг. Наша задача - наступать, с тем чтобы бить во
фланг войск противника, которые находятся на Северном Кавказе, подпирать  их
к Ростову. А у Сталинграда - оборона, все  здесь  обречено,  тут  противника
надо только обложить покрепче, и он сам с голоду подохнет,  у  него  нет  ни
снарядов,  ни  питания,  ни  обмундирования".  -  "Товарищ  Хрущев,  вы   не
понимаете, вы гражданский человек и,  видимо,  не  чувствуете,  сколько  мы,
военные, выстрадали. Мы были чуть ли не обречены.  Вы  помните,  как  Сталин
звонил и просил нас продержаться три дня? Помните, у нас целая свадьба  была
этих, наехавших из Ставки, а потом их как метлой смело. Считали,  что  немцы
захватят Сталинград, а мы были оставлены там козлами отпущения. И вот теперь
такое! Вы-то не знаете, а я знаю, предвижу,  что  вся  сталинградская  слава
уйдет Донскому фронту!". Я его успокаивал: "Самая главная слава - это победа
нашего   народа.   Имеет   гораздо   большее   значение   личное   моральное
удовлетворение того или другого воина и командующего войсками, вот главное!"
   Но я ничем не смог его убедить. Он действительно много  выстрадал,  много
вложил сил, энергии, военного таланта, умения и напористости в нашу  Победу.
Я не знаю, сколько в русском языке есть слов, пользуясь которыми можно  было
оценить значение тех  усилий,  которые  приложил  Еременко  как  командующий
войсками Сталинградского фронта. Хочу, чтобы меня верно поняли, что я  ни  в
какой  степени  не  стремлюсь  принизить  достоинство   Рокоссовского.   Это
чрезвычайно талантливый военачальник и замечательный товарищ. Я мало имел  с
ним дела, но  каждая  моя  встреча,  каждое  соприкосновение  с  ним  всегда
оставляли наилучшее впечатление о Рокоссовском. Однако в историческом  плане
я считаю, что главное там произошло не у него: Сталинград прогремел на  весь
мир, а не Донской фронт. Ну что же делать, так было суждено...
   В принципе функции  Донского  фронта  были  другими.  Если  бы  противник
овладел Сталинградом, то он,  конечно,  повернул  бы  свой  удар  на  север.
Значит, Ставка правильно  сделала,  что  поставила  там  еще  один  фронт  и
назначила  командующим  достойнейшего  генерала  Рокоссовского.   А   сейчас
положение изменилось. Уже не немцы определяют направление главного удара,  а
мы. Это мы направляем свои войска на юг, с тем чтобы вытолкнуть и разгромить
немецкие войска,  которые  находятся  на  Северном  Кавказе.  Это,  конечно,
единственно правильное решение. Честь воздадут тем, кто  разгромит  Паулюса.
Но  командующему,  вынесшему  ранее  все  тяготы  обороны,  хотелось  самому
закончить данную операцию, самому пожать лавры победы. И вот  фактически  не
стало Сталинградского фронта. Остались Южный фронт Еременко, наступающий  на
Северный Кавказ и западнее, и Донской  фронт,  добивающий  Паулюса.  Это  не
могло утешить Еременко, не могло! В  таких  коллизиях  закончилась  для  нас
эпопея боев  под  Сталинградом.  Начался  другой  этап  войны.  Этап  нашего
освободительного наступления на запад.
   (1) Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И. командовал тогда 51-й армией (до  февраля
1943 года).
   (2) Там находилась 4-я румынская армия.
   (3) Командир 4-го механизированного корпуса генерал-майор ВОЛЬСКИЙ В.Т.
   (4) Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М.  с  октября  1942  г.  был  заместителем
командующего войсками Сталинградского фронта.
   (5) Командир 4-го танкового корпуса генерал-майор КРАВЧЕНКО А.Г.
   (6) Генерал-фельдмаршал МАНШТЕЙН фон ЛЕВИНСКИ Э.,  командовавший  группой
армий "Дон" (оперативная группа "Холлидт", 3-я  румынская  армия,  армейская
группа "Гот", 6-я армия,  имевшие  в  своем  составе  44  дивизии),  пытался
деблокировать Сталинградское кольцо окружения с ноября 1942 по февраль  1943
года. Действовавшая на  правом  фланге  его  войск  армейская  группа  "Гот"
включала 4-ю танковую армию и 4-ю румынскую армию,  противостоявшие  войскам
Сталинградского фронта.
   (7) Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал 64-й армией с августа  1942
г. вплоть до апреля 1943 г. (когда  она  стала  7-й  Гвардейской  армией)  и
далее, до конца войны.
   (8) Генерал-лейтенант МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. командовал 2-й Гвардейской  армией
в ноябре 1942-го - феврале 1943 года.
   (9)  Генерал-майор  КРЕЙЗЕР  Я.Г.  был  моложе  Хрущева  на  11  лет.  Он
командовал 2-й Гвардейской армией до Малиновского (в октябре-ноябре 1942 г.)
и после него (в феврале-июле 1943 г.).
   (10) Генерал-майор БИРЮЗОВ С.С. стал начальником  штаба  2-й  Гвардейской
армии в декабре 1942 года.
   (11) Генерал-майор танковых войск РОТМИСТРОВ  П.А.  командовал  тогда  (с
апреля 1942 г.) 7-м танковым корпусом.
   (12) Генеральный инспектор кавалерии РККА  генерал-полковник  ГОРОДОВИКОВ
О.И., с 1943 г. - заместитель командующего кавалерией Красной Армии.
   (13) 5-я ударная армия.
   (14) Дивизионный комиссар ЛАРИН И.И.
   (15) Член партии с  1918  г.,  кандидат  в  члены  Политбюро  ЦК  ВКП(б),
генерал-лейтенант, заместитель  наркома  обороны  СССР,  начальник  Главного
политического управления Красной Армии с июня 1942 г. ЩЕРБАКОВ А.С.
   (16) Член Коммунистической партии Германии с 1918 г., член  Политбюро  ЦК
КПГ с 1935 г., кандидат в члены Исполкома Коминтерна УЛЬБРИХТ В,  являлся  в
ту пору одним из руководителей национального комитета "Свободная Германия".



   ДОРОГА НА РОСТОВ

   Начали мы теснить противника на  юго-запад.  Потом  Южный  фронт  перешел
своим правым крылом через Дон и стал продвигаться по его западному берегу. Я
сейчас не могу вспомнить, конечно (да это и не нужно, и я  не  ставлю  перед
собой такой задачи), в какое время и в каком месте мы перешли Дон.  Кажется,
это было где-то в районе Цимлянской. Там мы отбросили  войска  Манштейна  на
правый берег реки. Это значило,  что  немцы  уже  отказались  от  стремления
выручить Паулюса. Паулюс был обречен. Войска  Манштейна  требовались  теперь
для того, чтобы преградить путь продвижению  войск  Южного,  Воронежского  и
Юго-Западного фронтов (1) (или тогда был еще  только  Воронежский  фронт,  а
Юго-Западного не было?)  на  запад.  На  западе  у  немцев  какое-то  время,
собственно говоря, была на этом участке пустота, войск у них там не имелось.
   Когда я летел по вызову в Москву, то заехал по  дороге  к  сталинградским
своим товарищам - Шумилову и Сердюку. Они рассказывали о таком эпизоде.  Нам
очень хотелось знать, о чем беседуют пленные немецкие генералы  с  Паулюсом.
Для этого мы вместо солдат приставили к ним для обслуживания наших офицеров,
знающих немецкий язык и переодетых солдатами. Впрочем, ничего особенного  не
услышали. Но однажды кто-то из генералов  задал  Паулюсу  вопрос:  "Господин
фельдмаршал, как  Вы  считаете,  когда  немецкие  войска  смогут  остановить
советские войска, которые продвигаются на запад после краха  наших  войск  в
Сталинграде?". Тот подумал и ответил: "Сейчас эту дыру, которая образовалась
в результате гибели наших войск, закрыть  нечем.  Может  быть,  удастся  это
сделать где-то возле Днепра, на очень большой оперативной  глубине.  Собрать
новые войска в Германии и доставить их  на  фронт,  с  тем  чтобы  задержать
русских, трудно. Потребуются время и большие усилия,  чтобы  собрать  нужное
количество войск".  Это  было  правильно.  Наши  войска  продвинулись  тогда
довольно  далеко  в  глубь  оккупированной  территории,  чуть   ли   не   до
Днепропетровска. Мы освободили Харьков, Павлоград, подошли к  Новомосковску.
Так что Паулюс более или менее верно определил, насколько глубоким  окажется
прорыв после разгрома немцев и их союзников под Сталинградом.
   При продвижении на юг мы встретили более  упорное  сопротивление,  чем  с
запада.  Это  вполне  понятно,  потому  что  наше  продвижение  на  юг,   на
Котельниковский и Маныч по левому берегу  Дона,  угрожало  всей  группировке
немецких войск на Северном Кавказе. Хотя противник  и  перевел  отсюда  силы
Манштейна на другой участок, но, видимо,  снимал  свои  войска  с  Северного
Кавказа и бросал их против Южного фронта. Шли довольно упорные бои, мы несли
большие потери. Конечно, и сами  наносили  противнику  еще  большие  потери.
Какие особенности наблюдались при проведении тех  боев?  Прежней  активности
немецкой авиации, которая была в первые дни  войны  и  даже  на  второй  год
войны, мы уже не чувствовали. Противник чаще  вел  авиационную  разведку  и,
конечно, бомбил нас, но уже не с такой интенсивностью. Нам удавалось сбивать
его разведчиков, и я  допрашивал  пленных  летчиков:  интересовался,  каково
положение у немцев с горючим. Немцы переживали  тогда  большие  трудности  с
горючим, но пленные старались бодро отвечать на этот вопрос и заявляли,  что
не встречают никаких затруднений, получают горючее  в  нужном  количестве  и
нужного качества, и авиационное, и танковое, и автомобильное. Но  теперь  по
документам, опубликованным самими немцами, известно, что к тому времени  они
уже переживали чувствительные затруднения с горючим,  хотя  горючее  у  них,
конечно, имелось.
   Вызвали меня в Москву. Я прилетел туда в феврале или, может быть, в конце
января 1943 года. Сталин встретил меня хорошо. Настроение у  него  было  уже
другое. Он выпрямился,  распрямил  свою  спину.  Это  был  не  тот  человек,
которого я видел в начале войны. Меня он встретил словами: "Ну, мы  все-таки
приняли решение освободить Еременко от командования войсками Южного фронта".
Отвечаю: "Ну, что  ж,  раз  приняли  решение,  значит,  приняли.  Ничего  не
поделаешь. Но я считаю, что этого не следовало бы делать". -  "Нет,  он  сам
просил". И прочел мне телеграмму, в которой Еременко обращался к  Сталину  с
просьбой освободить его от командования войсками этого фронта и предоставить
ему  возможность  полечиться.  Сталин  продолжал:  "Он  сам  просит,  и   мы
удовлетворили его просьбу". Я: "Мне понятна его просьба. Он сильно нуждается
в отдыхе и лечении. У него, действительно, болит нога, он хромает и  не  так
подвижен, как хотел бы, как это нужно было бы  командующему.  А  он  человек
подвижный. Но здесь кроется и его обида: он не может ее перенести,  так  как
считает, что обида нанесена ему  лично,  поскольку  его  лишили  возможности
торжествовать победу при разгроме вражеских войск в  Сталинграде.  Это  наш,
Сталинградский фронт выстоял, а слава перейдет к  другому  командующему,  то
есть  Рокоссовскому".  -  "Рокоссовский  уже  принял  командование   Донским
фронтом, Еременко же  мы  освободили",  -  сказал  Сталин  с  каким-то  даже
озлоблением.
   Почему он так обозлился и проявлял такую нетерпимость,  я  не  знаю.  Мне
трудно было определить это, а ждать от Сталина искренности было  невозможно.
Сталин вновь ко мне: "Кого назначим новым командующим?". "Я не знаю, кого Вы
считаете необходимым назначить командующим". - "Нет, вы должны  назвать".  -
"Мне трудно назвать командующего. Командующий войсками фронта  -  это  такая
величина, которая относится к компетенции  Ставки".  "Нет,  вы  скажите",  -
опять нажимает он, и упорно нажимает.
   Из всех командующих армиями, которые  имелись  у  нас  на  фронте,  самым
подготовленным, который мог справиться с этим  делом,  был  Малиновский.  Но
Малиновского я не решался назвать. На Малиновского вешали тогда всех  собак:
Малиновский сдал Ростов, у Малиновского член Военного  совета,  его  друг  и
приятель Ларин,  написал  записку  сомнительного  политического  содержания,
закончив ее словами: "Да здравствует Ленин!", и застрелился. Я уже  говорил,
как обыгрывал эту записку Щербаков. А Щербаков -  тут  как  тут.  Он  вьюном
вертелся перед Сталиным, угодливо  подбрасывал  и  "растолковывал"  ему  все
вопросы. По существу, ярил Сталина. Это меня очень возмущало.
   Людей, которые будут позднее знакомиться с моими записками, я  просил  бы
учесть этот факт. Может  быть,  это  моя  слабость.  Но  это  обстоятельство
вызвало у  меня  чувство  негодования.  Возможно,  я  слишком  чувствительно
переживал  линию  Щербакова,  но  она  была  несправедлива.  Хотя  она  была
направлена против Малиновского, но больше била по моему авторитету.  Я  ведь
хорошо  характеризовал   Малиновского   Сталину,   и   вдруг,   оказывается,
Малиновский чуть ли не враг. Ну, что же делать?  Люди,  окружавшие  Сталина,
меньше заботились о государстве, чем о себе. Да и