на   парашюте
значительно раньше, чем отошли советские войска, у этого села.  До  поры  до
времени он скрывался в поле, в картофеле. Она рассказывала  и  о  жизни  под
врагом, но бытовые вопросы не представляли особого интереса. Зато интересно,
что немцы ко всему этому готовились заранее. Они, это  мы  и  раньше  знали,
снюхались с бандеровцами. Бандеровцы были  для  них  поставщиками  агентуры:
давали людей, которых выбрасывали на парашютах в тыл наших войск, и  заранее
распределяли, кто станет комендантом и в  каком  селе.  Этот  "красноармеец"
ожидал, когда в село вступят немецкие войска. Тут он сразу явился (как это и
произошло) и доложил, что комендант уже на месте и  приступил  с  исполнению
своих обязанностей.
   Крестьянка сказала: "Дюже поганый был человек". Ну, и  я  не  сомневался,
что это поганые люди. Мы, говорит, поняли по его выговору, что этот  человек
с Западной Украины: "Вин не так размовлял, як наши, киевски украинци". Одним
словом, это был засланный человек из рядов  той  агентуры  Бандеры,  которая
пошла  в  услужение  к  Гитлеру.  Бандера  в  то  время  верил,  что  Гитлер
"освободит"  Украину   и   там   будет   создано   украинское   национальное
правительство, Украина станет независимой от Москвы, самостийной. Но все эти
мечты были развеяны Гитлером. Показал он  им  самостийну  Украину!  На  деле
гитлеровцы никаких правительственных  украинских  органов  не  создавали,  а
назначали своих управителей и комендантов.
   После  освобождения  нами  Киева  националисты  начали  ставить  себя   в
оппозиционное положение по отношению к гитлеровцам. Все это  свидетельствует
о том, что Гитлер настолько был убежден, что победа ему обеспечена, что ни в
каких местных сателлитах или  каких-то  союзниках,  хотя  бы  националистах,
заклятых врагах социалистического строя, не нуждался.  Он  считал,  что  все
будет решено немецким оружием. Поэтому - все для  немцев,  все  должно  быть
подчинено немцам, в том числе украинские националисты. Они должны знать свое
место, а судьбу Украины будет определять фашистское руководство.
   ЦК КП(б)У и правительство УССР в то  время  находились  в  Харькове.  Как
только мы освободили Харьков, сразу приступили  к  воссозданию  советских  и
партийных  органов.   Были   заняты   необходимые   помещения   и   временно
укомплектованы ЦК КП(б)У и Совет  Народных  Комиссаров  Украины  техническим
персоналом. Развернулась работа по налаживанию жизнедеятельности республики.
Много мне приходилось тогда разъезжать. С осени 1943 г. я бывал  попеременно
и в Харькове, и в Киеве. Спустя некоторое  время  я  поставил  вопрос  перед
Москвой и Сталиным о том, что правительство Украины надо перевести  в  Киев.
Мне тоже было бы удобнее находиться поближе к линии фронта, так как я  время
от времени выезжал во фронтовой штаб  проинформироваться  о  положении  дел,
узнать, как движутся военные дела.
   Не помню сейчас, в каком месяце, но мы перебрались в Киев. Некоторые лица
в Киеве чувствовали себя еще плохо:  немцы  частенько  летали  над  городом,
особенно разведывательные самолеты. Бомбили же Киев мало,  подвергли  только
очень сильной бомбардировке железнодорожную станцию Дарница. Немцы  оставили
много шпионов, и, когда 1-й Польский корпус (11) эшелонами переправлялся  на
западный берег Днепра, они сильно его бомбили. Может быть, они и  не  знали,
что это польские войска, потому что любые войска, которые переправлялись или
концентрировались, они подвергали бомбежке. Реже бывали  случаи,  когда  они
сбрасывали бомбы на город. Обычно летали  через  Киев  на  Дарницу;  Дарница
лежит на левом берегу Днепра возле Киева. Поэтому  взрывы  и  пожары  в  ней
освещали  Киево-Печерскую  лавру.  Полеты  вражеских  самолетов  через  Киев
нервировали киевлян. Конечно, этому чувству поддавались и те  люди,  которые
работали в ЦК партии и Совнаркоме УССР.
   Помню, как вдруг приехали ко мне военные и докладывают: "Надо  создать  в
Киеве подземный командный пункт". Я не понял их и говорю: "Зачем нам  сейчас
здесь подземный командный  пункт,  когда  фронт  удаляется  на  запад  и  мы
уверены, что враг не вернется к Киеву?" Мне отвечают: "Есть приказ.  Давайте
выберем подходящее место". Стали судить и  рядить.  В  Киеве  можно  выбрать
много таких мест, потому что город холмистый и удобен для создания подземных
сооружений. Сначала я  считал,  что  командный  пункт  надо  расположить  на
склонах берегов Днепра. Потом от этой мысли отказался:  там  плавуны,  может
произойти подвижка грунта, если мы начнем копать тоннели.  Кроме  того,  нам
сказали, что подземелье должно иметь выход в какое-то  приличное  помещение.
Тогда решили расположить его неподалеку от здания  бывшего  штаба  Киевского
Особого военного округа. Потом там размещался ЦК КП(б)У. Построили какое-то,
я бы сказал - недостаточно хорошо оборудованное помещение.  Позже  я  узнал,
что это была затея Сталина. Когда наши войска уже освободили Киев,  он,  как
говорится, уже в зеркало смотрел, как он выглядит  в  качестве  командующего
освободительными войсками и т.п. Поэтому он  решил,  что  выедет  поближе  к
войскам. Для этого ему нужно было место для штаба; он решил расположить  его
в Киеве.
   Глупейшая затея. Не знаю, для чего это было нужно. По делу, для  удобства
командования этого не требовалось. Если же искать место именно с этой  точки
зрения, то надо было строить такой командный пункт гораздо  западнее.  Да  и
вообще  затея  эта  родилась  после  очередного  обильного  ужина,   который
сопровождался бутылками с "Цинандали", "Напареули", а здравого смысла тут не
было никакого. Я знал, что Сталин никогда особенно не рвался к линии фронта.
И затея была никудышная, и, конечно, Сталин никогда там не появлялся. В  мою
бытность первым секретарем ЦК КП(б)У Сталин вообще на Украине не  бывал.  Он
только проезжал через Украину, когда отправлялся на отдых в Сочи. А однажды,
когда отдыхал в Крыму, тоже проехал через Украину. И  еще  когда  состоялась
его встреча с Рузвельтом и Черчиллем в Ялте, он проехал через Харьков (я его
тогда там встречал).  Конечно,  во  время  Гражданской  войны  он  бывал  на
Украине, когда являлся членом Военного совета Юго-Западного фронта,  которым
командовал тогда Егоров.
   Что  касается  командного  пункта,  то  нам  впоследствии  пришлось   его
завалить, потому что мы боялись осадки почвы; в Киеве - это опасное явление.
Местность там холмистая. Мы опасались, что осада может привести к разрушению
расположенных близко зданий, в том числе здания ЦК  партии  и  театра  имени
Франко.  Впрочем,  убежище  сослужило  свою  службу,   до   того   как   его
ликвидировали: в нем укрывались от вражеских налетов.
   Не помню точных чисел, но, видимо, в марте  (я  определяю  по  распутице;
была  невероятная  распутица)  наши  войска  предприняли  очередное   мощное
наступление и опять сбили немцев с их позиций. Враг не  выдержал  натиска  и
бежал, оставляя огромные военные обозы, а также многих людей, которых  немцы
тянули за собой. Одни - это люди,  которые  проштрафились  перед  украинским
народом и сами бежали с немцами; другие - кого уточняли насильно. Сразу  нам
трудно было определить, кто там виноват, а  кто  нет.  Потому  что  в  таких
случаях, даже если он сам бежал, спасая свою шкуру, то все равно прикрывался
на словах, что его мобилизовали, ему приказали и  т.  п.  И  вот  мне  вдруг
докладывают,  что  в  обозе  брошенных  немцами  лиц  оказался  Гмыря  (12),
знаменитый артист, певец с прекрасным голосом. Я прежде уже говорил, что  на
время фашистской оккупации он оставался в Харькове. Потом он  объяснял,  что
кто-то из его близких был болен. Очень трудно выяснить сейчас правду, да я и
не хочу  делать  это,  потому  что  все,  кто  оставался,  как  по  сговору,
аргументировали свое поведение одинаково:  жена  больна,  отец  болен,  мать
больна, а он не мог их бросить, и т.д. Одним словом, сказали мне, что  Гмыря
со всем своим имуществом находится  в  этом  обозе.  Я  приказал  сейчас  же
доставить его в Киев. Доставили.
   Потом я специально разговаривал по этому вопросу со Сталиным, потому  что
сам решить его не мог. Ведь Гмыря -  грандиозное  имя!  Когда  немцы  заняли
Харьков, мы получили сообщение (по радио, что  ли,  враги  передавали),  что
Гмыря пел в зале перед собравшимися там офицерами немецкой армии.  Возможно,
что этого и не было,  а  просто  немцы  хотели  афишировать,  что  известный
украинский артист выступает  перед  немецкими  офицерами.  Теперь  я  сказал
Сталину, что надо нам определить наше отношение к Гмыре.  Он  очень  хороший
артист. Лично я его биографии не знал, но, кажется, консерваторию он окончил
в 1939 году. Говорю: "Мы хотели бы оставить его в киевской опере.  Но  нужно
ожидать больших возражений со стороны Ивана Сергеевича  Паторжинского  (13).
Паторжинскому  Сталин  очень  симпатизировал.  Да  он  и  заслуживал  этого.
Паторжинский был хорошим артистом и хорошим певцом, он отлично пел и  играл,
имел сочетание сильного голоса и артистической манеры  поведения  на  сцене.
Тем не менее Сталин согласился со мной: "Да, возьмите Гмырю в Киев".
   Я не ошибся: сейчас же зазвучали голоса, что с изменником  Родины  мы  не
будем вместе петь! Я знал, откуда это исходит; тут был и патриотизм, но была
и конкуренция. И мы разъяснили, что Гмыря виноват в том, что не  отступил  с
нами, раз имел такую возможность;  однако  сейчас  трудно  расследовать  это
дело, да мы и не хотим, ибо  трудно  сделать  заключение,  стремился  ли  он
остаться. Да, факт налицо, и это, конечно, плохо. "Но, -  говорил  я,  -  мы
ведь всю Украину оставили. Так что те,  кто  остался,  сами  имеют  какое-то
право обвинять нас за то, что мы ушли и оставили их. Поэтому копаться сейчас
в этом, отыскивая виновных и наказывая всех тех, кто оставался  при  немцах,
надо с умом. Иначе придется наказывать миллионы. Они остались, потому что  у
них другого выхода не было. Требуется подойти более серьезно,  более  здраво
при оценке фактов и определять  свое  отношение  отдельно  к  каждому  лицу,
которое оставалось на территории, занятой немцами".
   Так Гмыря сохранился в Киевском оперном театре. Спустя какое-то  время  я
встретился с ним уже под конец войны. Он-то хотел встретиться еще  во  время
войны, но я тогда считал, что это не вполне удобно для меня. И только  когда
я был в Закарпатье, а Гмыря оказался там, я сказал, чтобы он явился  ко  мне
на квартиру. Он сам хотел излить мне свою душу. Но, чтобы не вызывать его на
это (а это неприятно любому человеку),  я  хорошо  угостил  его  и  попросил
спеть. Он пел. Только после этого я спросил: "Ну, что вы хотели сказать?"  -
"После всего того, что я услышал от вас, мне больше  нечего  сказать,  кроме
благодарности. Я очень вам благодарен и никогда не забуду  вашего  отношения
ко мне в тяжелую для меня минуту, которая возникла после того,  как  узнали,
что я остался на территории, занятой немцами". Гмыря  вновь  занял  почетное
место в театре, опять обрел должную форму  артиста  и  человека,  с  большой
пользой трудился, часто выступал в концертах, да  и  сейчас  еще  выступает.
Когда я узнаю, что его пение передают по радио или по телевизору,  пользуюсь
этим случаем, слушаю и наслаждаюсь его голосом.
   Был в ту пору еще один крупный певец на Украине - Донец (14). В паре  они
пели с Паторжинским. Тоже имел хороший голос. Не знаю, по каким причинам, но
за ним укрепилась  среди  партийного  актива  и  особенно  чекистов  "слава"
антисоветского человека и националиста. Он не подвергался аресту. Но когда в
1941 г.  нависла  угроза,  что  Киев  будет  захвачен  немцами,  его  у  нас
арестовали. Никаких конкретных данных к тому, кроме сугубо  интуитивных,  не
имелось. Я находился в обществе от него на довольно приличном  расстоянии  и
потому не знал ни его души, ни настроений. И только по агентурным  сведениям
получалось, что он настроен антисоветски, что он украинский националист.
   Арестовали его, руководствуясь теми мотивами, что, дескать, немцы знают о
его политических, антисоветских настроениях и после захвата Киева могут  его
использовать.  Чтобы  не  предоставить  врагу  такой  возможности,   его   и
арестовали, и вскоре он умер. Может быть, если бы не было войны и ареста, то
человек долго еще жил бы и работал на пользу своему народу. Уже по окончании
войны я возвращался несколько раз к вопросу о  Донце.  Думается,  что  имели
место наветы. То был  плод  искусственно  вызванного  подозрения.  В  каждом
человеке видели нераскрытого врага.  А  Донец  по  характеру  был  человеком
крутым, своенравным.  Как  мне  потом  рассказывали,  он  перед  властью  не
низкопоклонничал, держал себя с  достоинством,  может  быть,  проявлял  даже
высокомерие. Видимо, это и послужило поводом оценить его как  антисоветского
человека.
   Весной 1944 г. наши армии, продолжая наступать,  подходили  к  Одессе.  Я
очень беспокоился за Одессу, в каком она находится  состоянии  и  какие  там
имеются разрушения. Это крупный город.  Да  и  просто  хотелось  побывать  в
Одессе непосредственно после того, как  она  будет  освобождена.  Поэтому  я
договорился с командующим  войсками,  а  тогда  на  этом  фронте  командовал
Малиновский, и полетел к нему. Он доложил об  обстановке,  и  мы  выехали  в
только что освобожденную Одессу (15). Сразу же посмотрели,  целы  ли  здание
обкома партии на берегу моря, Одесская опера, да и  вообще  город.  На  меня
произвел хорошее впечатление тот факт,  что  Одесса  сравнительно  не  очень
сильно пострадала. Оперный театр был цел, только  где-то  снаряд  расковырял
угол. Рассказывали множество всяких анекдотов о вражеской оккупации.  Одессу
занимали румыны, поэтому возникло много антирумынских анекдотов, а  одесситы
ведь умеют сочинять смешные истории.
   Вот  я  сейчас  думаю:  как  это  получилось,   что   Одессу   освобождал
Малиновский, а не Толбухин? Видимо, Толбухина оставили освобождать  Крым,  а
Малиновский, то есть войска 3-го Украинского фронта, пошел на запад, и таким
образом ему была предоставлена честь освободить Одессу, в которой он  провел
детство, живя у своей тетки. Не могу утверждать, что произошло  именно  так,
сейчас у меня многое стерлось в памяти, искать же  по  печатным  материалам,
как я считаю, не стоит того.
   Наш 1-й Украинский фронт вышел к марту на линию  старой  границы  УССР  с
Польшей до 1939  года.  Хотя  мне  все  еще  отводилось  помещение  в  месте
расположения фронтового штаба, я ездил туда только  временами,  а  в  армиях
вообще уже не имел возможности  бывать,  хотя  мне  и  хотелось.  Я  понимал
верность указания Сталина, что мне надо сосредоточить усилия на  организации
работ по восстановлению промышленности и сельского хозяйства республики. Это
было для Украины на том этапе главное,  а  вопросы  наступления  и  разгрома
противника уже, как говорится, лежали в кармане. Тут все было обеспечено.
   Не помню точно числа, когда перед весной мне сообщили, что ранен  Николай
Федорович Ватутин (16). Меня это очень огорчило, хотя и сказали сначала, что
жизни  его  рана  не  угрожает.  Ранен  он  был  в   ногу,   а   при   каких
обстоятельствах, мне тогда не доложили. Прошло какое-то время,  и  сообщили,
что Ватутин вагоном едет в Киев. Я встретил его.  Он  чувствовал  себя,  как
любой раненый, и был уверен, что  вскоре  вернется  к  делу.  Ему,  кажется,
предлагали лечиться в Москве, но он решил остаться в Киеве, потому что здесь
был ближе к фронту и  мог  не  прекращать  своей  деятельности  командующего
войсками. Приехали врачи, в том  числе  Бурденко  (17),  крупнейший  хирург.
Большего и лучшего желать в те времена не  приходилось.  Бурденко,  осмотрев
Ватутина, сказал мне: "Ничего страшного, его рана не опасна, мы его, видимо,
сумеем поставить на ноги, и он приступит к исполнению прежних обязанностей".
После ранения Ватутина командование войсками 1-го Украинского фронта  принял
Жуков (18). Сначала он командовал временно, пока не выздоровеет Ватутин.
   Затем мне доложили, при каких обстоятельствах и где  был  ранен  Ватутин.
Оказывается,   его   ранили   украинские   националисты,   бандеровцы.   Они
воспользовались неосторожностью, непредусмотрительностью не только Ватутина,
но и людей,  которые  отвечали  за  его  охрану.  Он  находился  в  каком-то
населенном пункте, откуда ему нужно было переехать  в  другое  место.  Решил
ехать ночью. Была непролазная грязь.  Вообще-то  мы  на  фронте  чаще  всего
переезжали с места на место на рассвете или в вечерних  сумерках,  а  тут  -
ночью.  Впереди  командующего  ехал  "виллис"  с  автоматчиками,  потом  сам
Ватутин, тоже в сопровождении автоматчиков. Где-то на развилке дорог  машины
разминулись: шедшая впереди направилась в одном  направлении,  Ватутин  -  в
другом. Ватутин проезжал через какую-то деревню, когда раздалась  пулеметная
очередь, и  командующий  был  ранен.  Не  помню  сейчас,  нападавшие  сумели
захватить машину или убежали. Потом мы поймали тех, кто стрелял в  Ватутина,
но уже после войны. На допросах, как  мне  докладывали,  они  говорили,  что
узнали, что ранили (либо убили) именно Ватутина, потому что какие-то вещи  и
документы попали к ним в руки.
   Лечение командующего шло довольно успешно. Я каждый день приезжал к нему.
Он чувствовал себя хорошо,  уверенно  выздоравливал,  уже  начал  заниматься
делами и был даже назначен день, когда он  сможет  официально  приступить  к
исполнению прежних обязанностей и вернуться во фронтовой штаб. Но вот как-то
он говорит мне: "Что-то  температура  у  меня  поднялась,  и  я  плохо  себя
чувствую". Врачи, осмотрев его, сказали, что, видимо, это  рецидив  малярии.
Он болел малярией раньше, да и на фронте, когда мы были с  ним  там  вместе,
тоже болел ею. Я ответил: "Жаль. Она, видимо, измотает вас,  ну,  ничего  не
поделаешь". Через день-два процесс стал нарастать. Тогда врачи сказали: "Это
не малярия, это - более серьезное явление,  возникло  заражение  раны".  Это
всех встревожило. Заражение раны - нагноение, гангрена, ампутация конечности
или смерть. Надо было срочно лечить.
   Врачи считали, что следует применить пенициллин, но они  могли,  как  мне
рассказывали,  тогда  сделать  это  только  с  согласия  Сталина,  а  Сталин
воспротивился. Я с ним лично не  разговаривал  по  вопросу  пенициллина,  но
врачи сказали мне, что Сталин отверг  пенициллин.  Мотив  выдвигался  такой:
пенициллин был не советским (у нас его не имелось), а американским, и Сталин
считал, что пенициллин может оказаться  зараженным:  из  США  могут  послать
зараженный пенициллин, чтобы  ослаблять  наши  силы,  так  что  лечить  этим
лекарством такого крупного военного деятеля, как Ватутин, недопустимый риск.
   Не мне тут судить, судить должны были врачи. Врачи же мне  говорили,  что
если бы ему был дан пенициллин, то это могло повернуть ход  болезни  в  иную
сторону и спасти Ватутину жизнь. Но врачи так и не смогли ничего добиться. А
положение раненого ухудшалось. Когда я  однажды  пришел  к  нему,  Бурденко,
отведя меня в сторону, сказал, что единственный  выход  -  операция,  и  как
можно быстрее. Придется отнять ногу. "Мы возлагаем на вас  большую  надежду.
Вам нужно поговорить с Ватутиным раньше, чем нам.  Вы  сошлетесь  на  нас  и
скажете ему о  такой  необходимости.  Он  питает  к  вам  большое  уважение,
доверие, и  вы  сумеете  найти  слова,  чтобы  убедить  его  согласиться  на
операцию". И я поговорил с Ватутиным: "Николай  Федорович,  ваша  рана  дала
осложнение. Врачи говорят, что нужна  ампутация,  придется  отнять  ногу.  Я
понимаю, что это значит для каждого человека. Но генерал без ноги  возможен.
А пожалеешь ногу, и потеряешь  голову.  Выбор  один:  жизнь  или  ампутация.
Ампутация сохранит жизнь. Если ее не сделать,  остается  смерть.  Прошу  вас
согласиться на операцию". Он ответил довольно  спокойно:  "Да,  я  согласен.
Скажите врачам, пусть делают так, как считают нужным. Я готов хоть сейчас".