в.  Огромная
мощь!  Разведка  нам  докладывала,  что  у  противника  примерно  такое   же
количество танков. Стало быть, тут на узком участке фронта с той и с  другой
стороны насчитывалось четыре с  лишним  тысячи  танков.  Не  говорю  уже  об
артиллерии, которой тоже было немало с нашей стороны. А у немцев  артиллерии
было еще больше.  Сейчас  не  помню  все  цифры,  которые  докладывала  наша
разведка. А мы ждали.  Оставалось  дней  15  до  начала  операции.  Мы  были
уверены, что наше наступление будет успешным, что мы разобьем здесь врага  и
двинемся на запад, освободим Харьков и выйдем на  Днепр.  Желание  это  было
выстраданным годами войны.
   Вдруг - звонок из 6-й Гвардейской армии; командующий докладывает,  что  с
переднего края перебежал немецкий солдат  из  какой-то  эсэсовской  дивизии.
Разные эсэсовские дивизии там были. Я еще говорил Ватутину, что, на каком бы
участке фронта я  ни  был,  обязательно  меня  преследует  дивизия  "Мертвая
голова", всегда действует против меня.  Командарм  же  сообщил,  что  солдат
уверяет, будто завтра, 5 июля в 3 утра  немцы  перейдут  в  наступление.  Мы
приказали сейчас же доставить солдата к  нам.  Допросили  его.  Он  все  нам
повторил. Мы его спросили: "Почему вы так думаете?". Отвечает: "Я,  конечно,
приказа о  наступлении  не  видел,  но  есть  солдатское  чутье,  солдатский
вестник. Во-первых, все мы  получили  трехсуточный  сухой  паек.  Во-вторых,
танки подведены вплотную к переднему краю. В-третьих,  был  приказ  выложить
боекомплекты артснарядов прямо у орудий.  Все  приготовили,  чтобы  не  было
никакой задержки". "Но отчего вы говорите, что в три часа утра? Откуда такая
точность?". "Это вы уже и сами могли бы заметить. Если мы  наступаем,  то  в
это время года всегда в три утра, то есть с началом рассвета. Я уверен,  что
будет так, как я вам сообщаю". Этот перебежчик был молодой парень, красивый,
элегантный, холеный, явно не из рабочих. Спрашиваю его: "Как же  вы  перешли
линию фронта и нам сообщаете о наступлении, а сами являетесь эсэсовцем?  Как
это понять? Вы же нацист".  "Нет,  -  говорит,  -  я  не  нацист,  я  против
нацистов, поэтому и перешел к вам". Я ему: "Ведь в  эсэсовские  части  берут
людей только из нацистов?". "Нет, это раньше, в первый и второй годы  войны,
так было, а сейчас берут всех подходящих. Меня взяли по приличному  росту  и
внешнему виду арийца. Так я  и  попал  в  эсэсовские  войска.  Но  я  против
нацизма. Я немец, но родители мои из Эльзаса. Мы  воспитаны  на  французской
культуре, и мы не такие, как нацисты. Родители мои против нацизма, и я такой
же. Я теперь принял твердое решение для себя и убежал, чтобы не  участвовать
в этом наступлении, не подставлять свою голову под  ваши  пули  в  интересах
Гитлера. Поэтому и перебежал. Я говорю  все  откровенно,  потому  что  желаю
поражения Гитлеру. Это будет в интересах немецкого народа".
   Мы позвонили в Москву и предупредили об услышанном.  Потом  мне  позвонил
Сталин. Не знаю, говорил ли он раньше с Ватутиным.  Мы  располагались  в  те
часы в разных местах. Иногда Сталин звонил раньше мне, а в другой раз раньше
командующему. Никакого "порядка" тут не было, да и быть не могло. Хотел  бы,
чтобы меня правильно поняли: вот, дескать, звонил ему  Сталин.  Мол,  Хрущев
выпячивает себя. Нет, не выпячиваю. Ведь я был членом Военного совета фронта
и членом Политбюро ЦК партии. Сталин меня хорошо знал и  считался  со  мной,
даже несмотря на свое бешенство в моменты тяжелейшего положения для  страны,
когда он незаслуженно переносил свое настроение  на  меня  и  других,  когда
искал "козла отпущения". А тут вот как раз Первый секретарь ЦК КП(б)У,  член
Политбюро, член Военного совета фронта. Имелось на кого валить все беды.  Не
возьмет же на себя Верховный главнокомандующий провалы, которые  мы  терпели
до Сталинграда. А сейчас уже стиралась горечь наших поражений.
   В принципе Сталин относился ко мне с доверием.  Он  часто  звонил  мне  и
спрашивал о моем мнении. Так было и в Сталинграде, и на юге,  и  на  Курской
дуге.  На  Курской  дуге  состоялась  решающая,  переломная  битва,  которая
определила крен стрелки истории войны в пользу Красной Армии,  и  далее  эта
стрелка уже не меняла направления, твердо показывала путь  полного  разгрома
гитлеровской Германии, курс  на  торжество  нашего  народа.  Красной  Армии,
советской идеологии, нашей Коммунистической партии!.. Я допустил здесь такое
отступление от темы с тем, чтобы верно поняли мои слова и не  говорили,  что
вот, мол, он якает. Нет, уважаемые друзья, не  якаю,  а  просто  рассказываю
так, как было.
   Когда Сталин позвонил, я сообщил ему еще  раз  о  том,  что  поведал  нам
немецкий солдат. Он выслушал  меня  спокойно,  и  это  мне  понравилось;  не
проявил ни грубости, ни резкости. Обычно он был  резок,  угловат,  даже  при
хорошем настроении. Черт его знает, почему. Будто его  постоянно  кто-то  за
нитку дергает, связанную с главным нервом, и  выводит  из  равновесия.  Хотя
иной раз он умел сдержать себя и маскировал свое настроение. И то, и  другое
у него было развито в сильной степени. Все это проявлялось  постоянно:  одно
начало, которое противоречило другому. Но  он  владел  собой,  когда  хотел.
Одним словом, это была сильная личность, сильный человек.
   Сталин спросил меня: "А как вы там сами чувствуете ситуацию? Какова  ваша
уверенность в успехе?". Отвечаю: "Мы с  командующим  обменялись  мнениями  и
солидарны, чувствуем себя хорошо, уверенно.  Мы  даже  довольны,  что  немцы
завтра перейдут в наступление". "Почему?". "Потому что они станут  лезть  на
наши укрепления, а наши укрепления солидные, и у нас существует  уверенность
в том, что мы на этих укреплениях заставим врага положить свои силы и истечь
кровью. У нас пока недостаточно сил для наступления, мы не получили еще  то,
что нам было положено иметь по плану к 20 июля. Поэтому  сами  наступать  мы
еще не готовы, но оборону держать готовы: обороняться можно  и  при  меньшей
силе. Это мы уже на практике усвоили, а не только в теории. Поэтому  мы  так
уверены. Хорошо, что враг будет наступать, а мы его побьем". "Мы тоже  имеем
сведения, что завтра против вас  начнется  наступление".  На  этом  разговор
закончился.
   Напоминаю (я уже говорил об этом),  что  по  плану  первыми  должны  были
наступать войска  Рокоссовского,  а  уступом,  спустя  какое-то  время,  мы.
Артиллерийский  корпус  резерва  Верховного  Главнокомандования  уже   занял
севернее нас свои позиции. А противник-то начал наступать сразу против нас и
Рокоссовского одновременно. Таким образом,  Рокоссовский  оказался  в  более
выгодном положении. Так как он по плану  должен  был  наступать  первым,  то
первым получал и пополнение, и боеприпасы,  и  все  остальное.  Для  чего  я
ссылаюсь на это? Чтобы читатель понимал, почему это обернулось  на  какое-то
время против нас с Ватутиным. Противник, когда стал наступать, прорвался  на
нашем  направлении  глубже,  чем  у   Рокоссовского,   который   был   лучше
подготовлен. А у нас еще оставалось 15 дней до нашего наступления;  согласно
плану, мы имели в резерве время. И вдруг оно сократилось, враг упредил  нас.
Это очень большой срок, с точки зрения подброски  пополнения  и  прочего  на
передний край.
   Кто же командовал войсками на нашем фронте? Командующим  артиллерией  был
генерал Варенцов, начальником штаба  фронта  -  Иванов,  начальником  ВВС  -
генерал Красовский. Вот вчера лишь, при вручении Почетного Красного  Знамени
Военно-воздушной академии имени Гагарина,  я  имел  возможность  увидеть  по
телевизору, как пополнел маршал авиации Красовский. Ему уже за 70, а он  еще
руководит академией... Кто же был у нас командующим бронетанковыми войсками?
В 1942 г. был один армянин, хороший генерал. Потом его ни за что  арестовали
и, по-моему,  расстреляли.  Я  очень  высоко  ценил  его  деятельность  и  с
уважением относился к ему. Его фамилия -  Тамручи.  Как-то  я  его  спросил:
"Судя по фамилии, вы итальянец или грек?". Он засмеялся:  "Армянин,  товарищ
член Военного совета". Вообще на нашем фронте воевала тогда  большая  группа
армян. Хорошие были генералы.
   Потом у нас стал начальником бронетанковых войск Штевнев (26). Он  погиб,
и в какой-то степени по собственной вине.  Ему  надо  было  бы  отъехать  на
несколько километров поглубже в тыл от дороги, по которой он  ехал.  Дорога,
которую он избрал для переезда из  одной  части  в  другую,  простреливалась
артиллерией противника. А  он,  махнув  рукою,  сказал:  "Проскочу!".  И  не
проскочил. Его расстреляла буквально в упор артиллерия  противника.  Штевнев
тоже был хороший генерал. Вообще начальники  бронетанковых  и  других  родов
войск у нас, с которыми я  встречался,  соответствовали  своим  назначениям,
понимали дело и правильно руководили боевой техникой. И мне  обидно,  что  я
сейчас не припоминаю фамилии следующего командующего бронетанковыми войсками
Воронежского фронта. А ведь я всегда питал большую  слабость  к  этому  роду
войск. Но вот случается порою так, что выскочит фамилия из головы...
   Мы  с  Ватутиным,  обдумывая  план  действий   по   отражению   немецкого
наступления, обсудили и  предложение  командующего  6-й  Гвардейской  армией
Чистякова. Тот предложил: "Давайте в 21.00 сделаем артиллерийский  налет  на
позиции противника, с тем чтобы незадолго перед его наступлением нанести ему
урон". Я высказался так: "Лучше не будем наносить артналет в 21.00.  Сколько
можем мы вести артиллерийский  огонь  с  учетом  наличия  нашего  боезапаса?
Несколько минут. Мы ведь не в состоянии долго стрелять, выбрасывать снаряды.
Они нам потребуются назавтра, когда противник начнет  наступать.  А  тут  мы
станем стрелять лишь по площадям. Это невыгодный расход боеприпасов. Давайте
сделаем артналет, но за несколько минут до вражеского наступления, около 3-х
часов". У меня имелись такие соображения: к этому времени солдаты врага  уже
будут на исходных позициях, а не сидеть в траншеях, и не будут  укрыты;  его
артиллеристы тоже займут свои места у  орудий.  Все  его  люди  выползут  из
подземелий и станут ожидать в открытом поле сигнала к действиям. Если в  это
время сделать хороший артиллерийский налет, то мы  получим  больший  эффект,
нанеся урон противнику в живой силе и выведя из  строя  часть  его  техники.
Безусловно, как-то  нарушится  при  этом  и  связь,  которая  имеет  большое
значение при проведении операции. Ватутин  согласился  со  мной.  Так  мы  и
решили поступить, подготовились и стали ждать 3-х часов.
   Хотел бы сделать теперь некоторое  отступление  перед  тем,  как  описать
решающий поединок двух сторон в 1943 г.  на  нашем  направлении,  который  в
смысле общего военного значения и прямых результатов боев стал историческим,
и не только для нашего направления, а вообще для всей Красной Армии и судьбы
СССР. Хочу рассказать о том, как все мы, и я в том числе, переживали,  когда
читали в газетах о том, что на таком-то участке фронта,  в  таких-то  частях
дали концерт для  бойцов,  выступали  там-то  такие-то  артисты  и  такие-то
писатели. Более всего это относилось к  войскам  Западного  фронта,  которые
почти стояли на месте, защищая Москву в 1942 и в 1943 годах. У нас  возникли
зависть к ним и непонимание: идет война, а они  слушают  песни,  смотрят  на
танцы? В 1942 г. на южном направлении нам было не до песен и не  до  танцев.
Головы не могли поднять, взглянуть на небо, потому что все  время  противник
проводил  активные  операции,  наносил  нам  большой   урон   и   непрерывно
продвигался вперед. Мы же оборонялись,  отступали,  а  порою  и  бежали.  Он
оттеснил нас к Волге и продвинулся чуть ли  не  до  Каспия.  Только  теперь,
перед  наступлением  немцев  5  июля,  и  мы  немного   вкусили   от   этого
развлекательного плода,  когда  стояли  в  обороне  и  проводили  работы  по
укреплению своих позиций. К нам тоже стали приезжать люди из Центра, доклады
делали. Тогда  был  установлен  персональный  состав  всех  до  кладчиков  -
"пламенных ораторов". Вот и приезжали к нам "пламенные ораторы". А пламя это
надо было раздувать мехами, чтобы оно стало ярким. Получалось не у всех.  Но
все равно докладчик считался пламенным! Не знаю, кто выдумал это  выражение:
пламенный оратор. Потом стали приезжать и артисты,  давали  концерты.  Одним
словом, проводилась культурно-массовая работа.
   В то время у нас начальником Политуправления фронта был  генерал  Шатилов
(27). Я хорошо знал Шатилова еще по своей работе в Москве. Он трудился тогда
на Электрозаводе, занимался там агитмассовой деятельностью, потом работал  в
горкоме или в Сталинском райкоме партии. Одним словом,  это  был  московский
партийный работник. А потом стал начальником Политуправления нашего  фронта,
и вся партийно-агитационная массовая работа в значительной степени лежала на
его плечах. Только в 1943 г. я смог понять, что  значит  -  долго  стоять  в
обороне и какие это предоставляет возможности для  организации  партийной  и
агитмассовой работы среди воинов.
   Наступило 4 июля. Дело шло к вечеру. Мы  с  Ватутиным  нетерпеливо  ждали
рокового часа, установленного  Гитлером  для  нашего  фронта.  Я  мог  тогда
вспомнить генерала Туликова. Когда штаб фронта стоял в 1941 г. под Киевом  и
немецкая  авиация  бомбила  его  расположение,  начальник   штаба   Тупиков,
расхаживая по комнате, напевал арию из оперы Чайковского: "Что день грядущий
мне готовит?". Сейчас и  мы  с  Ватутиным  могли  тоже  затянуть  эту  арию.
Конечно, мы были уверены, что день  грядущий  готовит  нам  успех.  Но,  как
говорят украинцы, "не кажи "гоп" пока не перескочишь". Поэтому  естественной
была и тревога за то, как пройдет начало вражеского наступления, как удастся
нам его остановить, а потом перейти в контрнаступление.
   Без пяти минут 3 Варенцов отдал приказ произвести артиллерийский налет на
позиции противника, выпустив по сколько-то  снарядов  из  каждого  орудия  в
полосе 6-й и 7-й Гвардейских армий. О результатах мы узнали позже. А ровно в
3 часа утра немецкая аккуратность "не  подвела":  задрожала  земля,  загудел
воздух. Такого я раньше никогда не наблюдал. Я пережил отступление,  и  сами
мы наступали, но такого огня прежде не встречал. Позднее мы сами тоже давали
огонька, может быть, и побольше. Но для 1943 г.,  надо  признать,  противник
организовал чрезвычайно мощную артиллерийскую подготовку. Его  авиация  тоже
стала громить наш передний край. Немцы  использовали  в  те  часы  всю  свою
авиацию только на переднем  крае,  с  задачей  сломить  наше  сопротивление,
стереть в пыль наши укрепления, смешать  все  с  землей  и  расчистить  путь
танкам, чтобы рвануться на Курск и окружить советские  войска  внутри  дуги.
Тем самым они хотели повторить или даже осуществить в  еще  большей  степени
то, что сделали с нашими войсками в 1942  г.  на  направлении  Барвенково  -
Лозовая.
   Несколько позже, когда уже  мы  наступали,  разгромили  танковую  дивизию
врага и захватили ее штаб,  командиру  этой  дивизии  удалось  спрятаться  в
пшенице. Мы его так  и  не  поймали,  хотя  очень  охотились  за  ним.  Зато
захватили тогда штабные документы и карту. На ней было помечено расположение
наших частей  и  воткнут  флажок  в  место,  на  котором  был  отмечен  штаб
Воронежского фронта. Значит, враг знал  расположение  нашего  штаба,  но  не
бросил туда ни одной бомбы, не послал для бомбежки  ни  одного  самолета.  Я
объясняю это тем, что немцы были уверены в успехе  и  проигнорировали  факт,
что штаб окажется в состоянии нормально вести работу,  его  деятельность  не
будет дезорганизована и связь не будет разрушена. Они считали, что главное -
разрушить оборонительные позиции, взломать  передний  край,  разгромить  там
наши войска и расчистить путь для своих танков, а все остальное рухнет  само
собой. Действительно, они зверски рвались вперед,  использовали  все  шансы,
все поставили на карту, чтобы решить поставленную задачу.
   Земля дрожала от разрывов снарядов  и  бомб,  воздух  гудел  от  слитного
звучания самолетов бомбардировочной авиации и истребителей  прикрытия.  Наши
войска были готовы к отражению удара.  Завязался  бой,  тяжелый  бой.  Немцы
лезли, как могут это делать только они, люди высокой дисциплины. Или же  они
применяли какие-нибудь одурманивающие средства для  своих  солдат  (об  этом
много тогда говорили), но упорство в  наступлении  проявили  очень  большое.
Наши войска сначала держали свои позиции. Однако количество огня  постепенно
ломает даже сталь, а не только людей, которые закопались в землю.  И  первая
полоса обороны была прорвана. Мы это предвидели.  Поэтому  и  построили  три
полосы обороны. У нас оставались еще вторая и третья полосы. Поэтому  начало
битвы нас не обескуражило. Мы знали, что враг положил много войск и  техники
при прорыве переднего края. О бегстве наших войск никаких разговоров даже не
возникало. Наши солдаты дрались до последнего, умирали, но не бежали.  Здесь
был проявлен истинный героизм, не газетный, а настоящий.
   К нам опять прилетел  Василевский.  Кажется,  на  второй  день  немецкого
наступления. Мы всегда встречали его любезно, потому что это человек особого
склада характера. Разговаривать с ним было приятно: он не повысит голоса, не
накричит, а беседа всегда велась им не вообще, но  по  существу  обстановки,
которая  складывалась.  Было  приятно  чувствовать  человеческое  понимание,
человеческое к тебе отношение, особенно в трудную минуту обороны. Между  тем
стали мы брать наступающих понемногу в плен.  Мне  доложили,  что  захватили
среди  других  артиллерийского  офицера.  Говорю   Василевскому:   "Давайте,
допросим его". Привели высокого,  стройного  молодого  человека,  видимо,  с
неважным зрением, в пенсне. Я захотел получше расположить его к себе,  чтобы
он что-нибудь сказал нам пооткровеннее. Спрашиваю: "Как же вы так оплошали и
попали в плен?". Отвечает: "Так уж  сложилось,  я  плохо  вижу.  Увлекся  я,
переправлял через противотанковый ров  свою  артиллерию,  а  ваши  пехотинцы
схватили меня, вот и оказался я в плену". Потом я стал ему задавать  вопросы
о составе немецких войск. Тогда он взглянул на меня  и  говорит:  "Я  офицер
немецкой армии и просил бы таких вопросов мне не задавать. Не буду  отвечать
ни на один вопрос, который можно было бы использовать во вред  Германии".  И
мы с Василевским не стали больше  ему  задавать  вопросов,  а  сказали:  "Вы
будете отправлены, куда следует". Он испугался. Наверное, подумал,  что  это
означает  расстрел.  Однако  его  отправили  на  допрос  к  нашей  войсковой
разведке, а оттуда  в  лагерь  для  военнопленных.  Меня  это,  впрочем,  не
касалось. Я тогда даже не знал толком, куда отправляют пленных. Да меня  это
особенно и не интересовало.
   Сражение разгоралось. У нас с Ватутиным стала проявляться тревога: мы все
же не ожидали такого  нажима.  Чрезвычайно  встревожило  нас  известие,  что
появились какие-то новые танки противника с такой броней, которую  не  берут
наши противотанковые снаряды. Дрожь прошла по телу. Что же делать? Мы отдали
распоряжение, чтобы артиллерия всех калибров била по гусеницам.  Гусеница  у
танка всегда уязвима. Если и не пробьешь броню, то  гусеницу  снаряд  всегда
возьмет.  А  перебил  гусеницу,  и  это  уже  не  танк:  вроде   неподвижной
артиллерии. Появится облегчение. Наши стали именно так и действовать, причем
довольно успешно. Одновременно мы начали бомбить танки с воздуха. И  тут  же
доложили в Москву, что  встретились  с  новыми  танками.  Немцы  назвали  их
"тигры". Доложили мы в Центр и о технических характеристиках этих танков. Мы
узнали их, потому что наши солдаты захватили  один  или  несколько  подбитых
"тигров".  Нам  вскоре  прислали  новые  противотанковые  снаряды,   которые
поражали броню "тигров", кумулятивные снаряды,  прожигавшие  металл.  Однако
"тигры"  успели  поколебать  уверенность  действий   нашей   противотанковой
артиллер