сохранялось ненормальное (оно и
сейчас остается таким). Поэтому возникало естественное желание нормализовать
его.
   После  смерти  Сталина  Аденауэр  и  его  партия(3)   считали   возможным
попытаться  добиться  максимума  в  деле   поглощения   Западной   Германией
Германской   Демократической   Республики,   создания   единого    немецкого
капиталистического государства. Аденауэр и  его  сторонники  -  наши  бывшие
союзники - ощущали, что ГФР уже набрала экономическую силу, у нее  появилась
возможность предоставлять другим странам кредиты. СССР нуждался в  кредитах,
в закупке современного оборудования на западном рынке.  Кредиты  помогли  бы
нам приобрести нужное оборудование, которое мы еще не  могли  производить  у
себя и не могли также приобрести в других социалистических странах.
   Насколько помню, тогда говорили, что правительство ГФР (как ее сокращенно
называли) готово предоставить нам кредит в виде компенсации за невыплаченные
послевоенные репарации, положенные нам по  Потсдамскому  соглашению(4).  ГФР
своевременно не уплатила их. Сумму  я  не  помню:  что-то,  как  вертится  в
памяти, около 500 млн. западногерманских марок. Эта валюта  высоко  ценилась
на Западе. Однако  Аденауэр  неправильно  представлял  себе  нашу  возможную
позицию относительно ГДР. Во-первых, мы не могли согласиться  с  постановкой
перед нами вопроса, быть или не быть ГДР.  Это  ведь  вопрос  самих  немцев,
которые  создали  новую  республику.  Во-вторых,   идеологически   мы   были
заинтересованы не в ликвидации, а в укреплении ГДР. Трудно даже представить,
как это мог додуматься Аденауэр, что мы сумеем пойти на ликвидацию ГДР. Наши
идеологические,  политические  и  экономические  контакты  с  ГДР  были   не
односторонними, а взаимными.
   Мы настаивали на сохранении независимого немецкого государства рабочих  и
крестьян,   которое   являлось   нашим   союзником.   Кроме    того,    наши
военно-стратегические интересы тоже заключались в том, чтобы укреплять  ГДР.
Западная  же   Германия   добивалась   создания   единого   государства   на
капиталистической основе. Если бы это произошло, то мы сразу  территориально
отступали как бы к границам Польши. Так что если бы мы поддались на подобные
уговоры или угрозы, это стало бы политическим и стратегическим отступлением,
отказом от ГДР, от ее пути социалистического  развития.  Это  вдохновило  бы
агрессивные силы  Западной  Германии  на  еще  больший  нажим,  чтобы  потом
отодвинуть  польскую  границу  восточнее,  чего  западные  немцы  добиваются
по-прежнему и сейчас, при уже  сложившихся  границах.  Это  могло  послужить
началом цепной реакции. На это мы никак не могли пойти,  даже  в  мыслях  не
могли себе такого представить.
   Но  сильное  желание  ослепляет  порою  здравый  рассудок,  и  появляются
суждения, допускающие возможность получения  недостижимого.  Видимо,  именно
такие мысли толкнули Аденауэра и его окружение на  решение  поехать  к  нам,
чтобы при личных контактах, в ходе  собеседований  поманить  нас  получением
кредита, то есть создать для себя такие условия, чтобы  без  войны  добиться
желанной цели. Аденауэра тогда  сопровождали:  Кизингер(5)  (потом  он  стал
канцлером), Арнольд (он возглавлял профсоюзы, потом умер),  Шмидт(6)  и  еще
какой-то социал-демократ. Эти фамилии сохранились у меня в памяти. Не помню,
был ли там Хальштейн(7)? Кажется, и он тоже. В те годы  прозвучала  доктрина
Хальштейна(8). Сейчас она уже не так выпячивается, но, во всяком случае, еще
не отброшена: и в диспутах, и на практике западные немцы еще  придерживаются
доктрины Хальштейна.
   Главный вопрос - заключение мирного договора.  Аденауэр  высказывался  за
это. Но мы считали, что  к  договору  можно  прийти  лишь  через  заключение
соглашения между обоими германскими  государствами  с  выделением  Западного
Берлина как самостоятельного  "вольного  города".  Со  стороны  же  западных
немцев выдвигалось предложение о создании  единой  Германии  со  столицей  в
Берлине, что никак не совпадало с нашими интересами. Мы не имели  морального
права оказывать давление на Германскую Демократическую Республику. Это  ведь
означало  для  ГДР  отказ  от  независимости  и  растворение  в   буржуазном
государстве.  Зато  мы  хотели  нацелить  наши  переговоры  на   констатацию
ликвидации состояния войны, то есть не на заключение мирного договора, а  на
подписание соглашения, в котором было бы зафиксировано, что СССР  и  ГФР  не
находятся  более  в  состоянии  войны.  Такой  договор  дал  бы  возможность
установить дипломатические отношения, что способствовало  бы  экономическим,
культурным и общественным контактам между нашими странами.
   Когда в ходе  переговоров  той  и  другой  стороной  безрезультатно  были
испытаны все средства достижения своих целей и намерений, возникла пауза. Не
помню сейчас нюансов. Но на последнем  этапе  западные  немцы  категорически
высказались против выдвинутого нами предложения, а мы тоже не согласились  с
предложениями Аденауэра. И вдруг он  заявил,  что,  так  как  они  не  могут
подписать соответствующего  документа,  то  завтра  уезжают.  Я  сказал  им:
"Выражаю сочувствие и сожаление. Таким шагом  будет  нанесен  вред  и  нашим
отношениям, и прежде всего Германской  Федеральной  Республике.  Однако  это
ваше дело, можете уезжать, хотя и потерпите урон, как  политический,  так  и
экономический, потому что  экономические  связи  с  Советским  Союзом  очень
выгодны".
   Затем мы приготовились к  их  завтрашнему  демонстративному  отъезду  без
всякого итогового документа и без торжественных проводов. Но в тот  же  день
узнали, что они еще раз хотят с нами  встретиться.  Угроза  демонстративного
отъезда оказалась лишь одним  из  способов  нажима,  попыткой  вырвать  наше
соглашение и испытать, твердо ли мы стоим на своих позициях. Аденауэр  хотел
припугнуть нас тем, что состояние войны не будет  ликвидировано.  Мы  же  не
особенно были обеспокоены этим, хотя, безусловно, и  сожалели  бы,  если  бы
такое случилось. Капиталистические воротилы ГФР, видимо,  оказали  нажим  на
свое правительство, ибо им нужно было "прорубить окно"  в  Россию.  Германия
извлекала ранее большие выгоды от торговли как со старой Россией,  так  и  с
СССР. До прихода Гитлера к власти у  нас  существовали  хорошие  торговые  и
прочные  отношения  с  Веймарской  республикой,  мы   делали   с   немецкими
капиталистами "большие дела".
   Помню, как после гражданской войны немецкая фирма в Донбассе взяла у  нас
концессию на проходку шахты  №  17-бис.  Эта  шахта  закладывалась  рядом  с
действующей шахтой № 30, но на большую глубину. Наш штейгер был  обескуражен
тем, что мы отдали шахту немцам, вроде сами не сумеем заложить,  и  пошел  к
Абакумову, управлявшему этим рудником, предложив свои услуги: "Доверьте мне,
Егор Трофимович, я не хуже немцев пройду второй  шурф,  новый  ствол  шахты.
Дайте только  необходимое  оборудование".  Однако  это-то  как  раз  и  было
вопросом - оборудование! Все-таки, в порядке соревнования,  мы  мобилизовали
свои возможности и позволили штейгеру посоревноваться с  немцами.  Он  сумел
пройти шурф. Так что мы не попалив безвыходное положение. По-моему, тогда же
немцы восстанавливали нам коксохимический завод на шахте № 30.
   В честь окончания работы состоялся митинг. Я тогда  заведовал  орготделом
Юзовского окружкома партии.  Меня  как  старожила  шахт  бывшей  французской
компании пригласили на этот митинг. Я работал  там  слесарем.  Поэтому  меня
знали все как облупленного, и я всех знал. Это район, где прошли мое детство
и юность. На митинг я захватил с собой одного немецкого коммуниста,  который
учился у нас на курсах в Москве, а на весенние каникулы  приехал  в  Юзовку.
Мне хотелось, чтобы с нашей  стороны  выступил  именно  немецкий  коммунист.
Хорошо помню начало митинга.
   Сначала выступил представитель фирмы, которая вела работы, толстый  такой
инженер не то техник. Говорил он по-немецки, и не уверен, имелся  ли  у  нас
переводчик. Рабочие стояли,  слушали  и,  как  говорится,  глазели.  Картина
внешне была довольно неприглядной: все люди из деревни, многие в  лаптях,  в
одежде очень поношенной, если  не  совсем  изношенной.  Одним  словом,  серо
выглядели тогда люди. Да и вполне понятно: после мировой войны,  гражданской
войны и саботажа, который встретил революцию, восстановление  хозяйства  шло
туго. Следовательно, туго шло и накопление средств, жизненный уровень народа
не повышался. Мы понимали это, но  я  говорю  тут  о  создававшемся  внешнем
впечатлении.
   Рабочие выслушали иностранца, но не раздалось ни одного хлопка.  Потом  я
объявил, что теперь выступит представитель Коминтерна, товарищ такой-то, сам
тоже немец. Его сразу встретили аплодисментами. Когда же он закончил речь, а
она была короткой, митинговой, ему вообще устроили бурную овацию. Слушатели,
думаю, не целиком смогли понять суть речи  представителя  Коминтерна,  слабо
владевшего русским.  Но  достаточно  было  сказать,  что  это  представитель
Коминтерна, чтобы  его  наградили  поистине  по-братски  теплой  встречей  и
устроили ему  овацию.  Настолько  тогда  высоко  ценили  знамя  и  авторитет
международной коммунистической организации - III Интернационала.
   Промышленники Запада извлекали из связей, восстановленных  с  нами  после
окончания  гражданской  войны,   все,   что   им   удавалось.   Естественно,
представители концернов Западной Германии продолжали  теперь,  зная  историю
своих прежних связей и свои возможности, высчитывать, что они могут извлечь,
если будут нормализованы наши отношения и они получат  доступ  к  заключению
сделок с СССР. Аденауэр ощущал давление этих деловых людей,  да  и  сам  был
заинтересован в том же. И немцы не уехали. Мы продолжили наши беседы и стали
работать над документом, который  можно  было  бы  подписать.  По  какому-то
вопросу собеседники оказывали особенно упорное сопротивление. Мы  удивились,
и тогда они нам подбросили информацию, что на Аденауэра  оказывает  давление
посол США в СССР Чарльз Болен(9).
   На первых порах, когда он стал послом, у  нас  с  ним  сложились  хорошие
отношения. Наши симпатии к  нему  опирались  на  наше  хорошее  отношение  к
Рузвельту, а Болен был личным переводчиком у Рузвельта и  в  Тегеране,  и  в
Крыму, да и не только в Крыму. Одним словом, создалось впечатление, что  это
человек Рузвельта и потому придерживается его  политического  курса.  Однако
потом оказалось, что Болен -  самый  оголтелый  реакционер.  Он  поддерживал
ненавистную линию враждебных нам кругов США. Долгое  время  являясь  послом,
делал нам гадости, какие только мог: портил наши отношения и  не  только  не
способствовал их  улучшению,  но  замораживал  любые  инициативы.  Не  знаю,
получал ли он какие-то указания из Вашингтона по данному поводу или  же  тут
была его личная инициатива... Думаю, что он сам все это выделывал, не  желая
улучшения наших отношений. Так что мы поверили немецкой информации о Болене.
   Мне  припоминается  также  человек  по  фамилии  Арнольд,   представитель
какой-то германской земли. Потом он возглавлял Аденауэровские  профсоюзы.  В
ходе  переговоров  на  официальных  приемах  у  меня  появилась  возможность
поговорить с ним. Арнольд больше остальных  проявлял  интерес  к  заключению
договора, смягчению и нормализации наших отношений. Особую  позицию  занимал
социал-демократ Шмидт. О Кизингере же у меня не  сложилось  тогда  какого-то
впечатления. Думаю, что он был правой рукой Аденауэра и никаких  разногласий
с ним во взглядах на возможность заключения договора не имел, тем  более  по
линии "уступок Советам", как они говорили.
   Аденауэр в конце переговоров  похвастался,  что,  несмотря  на  давление,
которое оказывал на него Болен, он все-таки довел  переговоры  до  успешного
завершения, так что мы в конце концов согласовали текст(10). Немцы  передали
нам свое пожелание  поторопиться  с  подписанием,  пока  текст  в  последней
редакции не увидел Болен. Мы согласились с их подходом. Если он был приемлем
для нас, а для Болена неприемлем,  то  тут  мы,  конечно,  были  на  стороне
Аденауэра. Так этот документ и был подписан. Потом меня  информировали,  что
Болен сильно возмущался позицией Аденауэра, но документ уже был подписан.
   О самом Аденауэре у меня осталось особое  впечатление.  То  был  человек,
который мог пойти, как я бы сказал, на грубую лесть,  если  понадобится.  Во
время бесед о мной он "выделял" меня и говорил, что вот "только в результате
вашего влияния произошло то-то и то-то"... Мне было неприятно слышать это от
политического деятеля, это принижало его достоинство.  Я,  смотря  на  такой
нехороший прием действий, размышлял,  как  же  мелко  думает  он  о  других?
Наверное,  и  сам  он  мелочный  человек.  Например,  когда  за  обедом   мы
обменивались мнениями, он  тут  же  мне  на  ухо  шептал  через  переводчика
какие-то любезности. Однако в смысле политики, понимания своих интересов  он
твердо представлял немецкий капитал и был большим его защитником.
   Переговоры закончились, документы подписали, делегация ГФР уехала. Мы  ее
проводили, и это осталось нашим первым  и  последним  контактом.  После  той
встречи  у  нас  с  Аденауэром  ни  встреч,  ни  обмена   правительственными
делегациями не происходило. Правда, экономические связи между двумя странами
стали развиваться. Я не однажды принимал представителей "Круппа"(11), других
деловых людей из ГФР, с которыми нас связали общие  экономические  интересы.
Мы давали им заказы, они поставляли нам хорошее оборудование. Немцы умеют  и
работать, и торговать.
   Что еще сказать об Аденауэре? Он, конечно, вошел в историю  своей  страны
как представитель крупного капитала. Но человек  он,  так  сказать,  ловкий:
столько  лет  продержался  там  у  власти!  Да  и   пользовался   поддержкой
избирателей. Вспоминается такой эпизод.  За  столом  во  время  обеда  Шмидт
обратился ко мне и назвал меня по  партийной  привычке  товарищем  ("Геноссе
Хрущев"). Я ему тоже ответил: "Геноссе Шмидт". Аденауэр, услышав,  изобразил
на своем лице  иронию  и,  насмешливо  повторив  "Геноссе  Хрущев",  тут  же
обратился ко мне: "Господин Хрущев, вы что же, думаете, что  рабочие  у  нас
голосуют за социал-демократов? Нет, большинство рабочих Германии голосует за
меня!". И тут же сообщил, сколько получили голосов социал-демократы, сколько
рабочих объединяют в своих профсоюзах они, а сколько - его партия. Выходило,
что большинство рабочих голосует за партию Аденауэра. К сожалению, это  было
правдой. Если бы за социал-демократов голосовало большинство, то не Аденауэр
возглавлял бы правительство ГФР. Даже после  смерти  Аденауэра  ситуация  не
изменилась(12).
   Аденауэр заложил основы сегодняшней политики  Христианско-демократической
партии. Она и сейчас еще очень сильна и имеет там большое влияние. Аденауэру
нужно  отдать  должное,  с  ним  надо  было  считаться.  Но   он   оставался
непримиримым врагом коммунистических идей, поэтому  был  нашим  непримиримым
идеологическим противником. Это сдерживало его, и он не шел с нами на тесные
контакты по государственной линии. Вот то, что я хотел  как  бы  добавить  к
тому общеизвестному факту, что Аденауэр является представителем  реакционных
кругов Западной Германии. Он был таким, таким и ушел из жизни.
   Но наша встреча стала полезной. Мы  ликвидировали  официальное  состояние
войны между Германией и СССР(13), обменялись посольствами. Через  советского
посла  там  усиливалось  наше   влияние   на   общественность,   создавались
возможности заиметь контакты с деловыми кругами и с теми людьми, которые нам
симпатизировали. Такие контакты всегда приносят пользу. Мы пробили изоляцию,
в которой находились, а это было невыгодно США.  Их  люди  делали  буквально
все, чтобы не допустить подписания договора с СССР и тем самым не  позволить
разорвать кольцо изоляции, которым они  окружили  Советский  Союз  и  другие
социалистические страны. Мы такое  кольцо  прорвали.  Это  было  выгодно  не
только для нас, но и для всех социалистических стран, хотя они еще не  имели
посольств в Бонне, потому что доктрина Хальштейна служила тому препятствием.
Да и сейчас только Румыния и Югославия, по-моему, имеют там свои посольства.
   Когда  Югославия  временно  оказалась  в  плохих  отношениях  с   другими
социалистическими странами, она заключила свой договор с ГФР.  Потом,  когда
отношения нормализовались, признала Германскую  Демократическую  Республику.
Зато тут же автоматически прервались ее дипломатические отношения с Западной
Германией(14). Но, нужно отдать должное товарищу Тито,  он  предпочел  иметь
отношения с ГДР и противостоял нажиму  западных  немцев.  Так  что  доктрина
Хальштейна не  выдержала  проверки  временем,  почему  Западная  Германия  и
нормализовала потом отношения с Югославией на каком-то этапе.
   Считаю  необходимым  дополнительно  подчеркнуть,  почему   Чарльз   Болен
предпринимал со своей стороны все, что было в его силах, чтобы не  допустить
соглашения с ГФР и СССР. Он всячески ставил  палки  в  колеса,  но  Аденауэр
все-таки не послушался его и после того, как  мы  договорились  по  основным
вопросам, предложил, поскорее оформив договор, скрепить его  подписями,  так
как боялся, что со стороны США уже напрямую из Вашингтона, через посла США в
Бонне, усилится давление. Чем же руководствовался Аденауэр? Что, он  выражал
особые   симпатии   к   Советскому   Союзу?   Почему   хотел    восстановить
дипломатические    отношения?    Сказались    сугубо    торговые    интересы
западногерманских толстосумов. Наоборот, США было  выгодно,  чтобы  Западная
Германия, находясь официально в состоянии войны с Советским Союзом, не имела
своего дипломатического представительства в Москве, а  мы  не  имели  своего
представительства в Бонне.
   У нас не возникли бы тогда деловые контакты,  что  служило  бы  интересам
Соединенных Штатов. Они сами хотели размещать в ГФР свои капиталы  и  влиять
на развитие ее экономики. ГФР же, наоборот, хотела вырваться из объятий США:
капитал Западной Германии, обретя силу, искал себе рынки сбыта, искал заказы
на продукцию. Поэтому Аденауэр и захотел открыть окно в Советский Союз.  Вот
главный мотив, а  не  какие-то  особые  симпатии,  не  какие-то  благородные
чувства, которые  владели  умом  Аденауэра.  Нет,  тут  главенствовала  идея
прибыли. Тут интересы США столкнулись с интересами Западной Германии.  Когда
дело  касается  кошелька  и  затрагиваются  интересы  банков,  можно  и   не
посчитаться с требованиями союзника.  Немецкие  капиталисты  находчивы.  Они
хорошо знали возможности нашего рынка и пошли на нужные им ухищрения.
   Сейчас, находясь на пенсии, я иной раз вспоминаю  Аденауэра.  Он  подарил
мне в качестве сувенира  хороший  цейсовский  бинокль.  Когда  я  выхожу  на
прогулку, то пользуюсь им, с "помощью  Аденауэра"  немножко  раздвигаю  свой
горизонт, имея возможность обозревать обширные поля, леса и прочие  прелести
подмосковного пейзажа. Если встречные интересуются моим биноклем,  я  говорю
им: "Подарок Аденауэра". Сразу повышается к нему интерес. Конечно, мы и сами
делаем бинокли, причем, наверное, не хуже. У меня есть и другие бинокли.  Но
я пользуюсь этим как более удобным. Вот  такая  у  меня  осталась  память  о
личной встрече с Аденауэром.

   Примечания
   (1) Так называлась у нас в то время Федеративная Республика Германия.
   (2) АДЕНАУЭР К. (1876 - 1967) являлся в 1917 - 1933 гг. обер-бургомистром
г. Кельн, в 1920  -  1932  гг.  был  председателем  Государственного  совета
Пруссии, с 1946 г. возглавлял Христианско-демократический  союз  в  Западной
Германии, в 1955 г. пошел на установление дипломатических отношений Западной
Германии с СССР, в 1949 - 1963 гг. был федеральным канцлером ФРГ.
   (3) То есть ХДС (Христианско-демократический союз).
   (4) Потсдамская конференция союзных государств (17 июля - 2 августа  1945
г