ления. Прошу оставить второе
направление, тогда мы обеспечим начало операции в определенный срок". Сталин
сказал, чтобы тот передал трубку мне, и  говорит:  "Вы  слышали?".  Отвечаю:
"Слышал, но считаю, что  это  не  совсем  точно.  И  начал  доказывать,  что
арткорпус сейчас на марше, и если мы немедленно примем решение вернуться  на
старое направление, то там места  уже  определены  для  орудий,  потому  что
заранее была проведена разведка командиром корпуса,  а  проехать  туда  даже
ближе. Думаю, что  никакого  нарушения  сроков  не  произойдет.  Сталин:  "Я
поддерживаю вас. Если надо будет продлить срок, считаю, что можно продлить".
Отвечаю: "Лучше всего мы сейчас поговорим с Трофименко, а потом мы  еще  раз
Вам скажем, каково его мнение". - "Ну, хорошо".
   Мы тут же вызвали Трофименко по телефону. С ним разговаривал Ватутин. Тот
сказал, что укладывается в те же сроки, никакого дополнительного времени ему
не нужно. Потом взял трубку я, и Трофименко повторил мне  то  же  самое.  Мы
опять позвонили Сталину. По-моему, с  ним  говорил  я:  "Вот,  поговорили  с
Трофименко, он не просит удлинения сроков, готов  проводить  операцию  в  те
сроки, которые намечены, и абсолютно уверен в успехе операции".  Сталин:  "Я
согласен, я за ваш вариант". Но  это  не  мой  вариант,  это  вариант  штаба
фронта, который был утвержден Генеральным штабом и, следовательно, Сталиным.
Я передал трубку командующему войсками, и Сталин  сказал,  что  поддерживает
вариант Хрущева. На этом разговор кончился.
   С обстановкой в 38-й армии мы уже разобрались. Мы  приехали  к  Чибисову,
чтобы его послушать,  потому  что  следующей  операцией,  после  наступления
Трофименко, была намечена операция  38-й  армии.  У  нас  она  не  была  еще
разработана, и мы послушали командующего,  с  тем  чтобы  он  высказал  свое
мнение, как считает возможным организовать удар прямо на запад. Тут мы,  как
говорится, лицом повернулись уже к Днепру,  к  Киеву.  Послушали  мы  его  и
вернулись  к  себе.  По  дороге  заехали  к  Трофименко   и   сказали,   что
удовлетворяем его просьбу, изменяем свой приказ и что удар будет  наноситься
на направлении, которое было определено  первым.  Тот  буквально  просиял  и
начал нас заверять, что операция будет проведена успешно.  Мне  понравилось,
что человек заботится о том, чтобы провести операцию с меньшими затратами.
   Продолжалась подготовка, срок вплотную приблизился к  намеченному  началу
наступления. В это время опять к нам приехал Жуков.  Он  уже  знал,  что  мы
изменили направление удара. Я сказал Жукову:  "Вы  тогда  ткнули  пальцем  в
карту и, видимо, не разобрались, а вот командующий армией критически отнесся
к этому решению. Мы еще раз изучили обстановку и убедились, что направление,
которое было раньше избрано для  наступления,  лучше.  Поэтому  мы  изменили
решение, принятое в ваш прошлый приезд. Командующий армией настаивал,  чтобы
вернуться  к  первому  варианту  решения,  мы  так  и  сделали,  и  нам  это
утвердили". Я был обрадован, что он без всякого ложного самолюбия, спокойно,
даже с какой-то веселостью согласился: "Видимо, лучше  так.  Раз  Трофименко
говорит, то, видимо, так лучше". Решили мы с Жуковым поехать  к  Трофименко.
Трофименко уже подготовился к наступлению. Было подтянуто  все,  что  нужно,
для начала боевых действий. Когда мы приехали, то увидели, что  на  позициях
стояли даже "катюши". Это, так сказать, готовность № 1.
   Там произошел такой инцидент. Мы  подъехали  поближе  к  переднему  краю,
чтобы не попасть под навесный обстрел противника, и  Жуков  в  своей  резкой
манере  отрывисто  спросил  офицера,  сопровождавшего  нас:  "Куда  нам  тут
ехать?". Тот ответил: "Вон, на горочку". Мы подъехали. Стоят  "катюши".  Они
стреляют на довольно близкое расстояние, так что мы подлезли очень близко  к
противнику и на "виллисе" выскочили на горку. Как только  выскочили,  сейчас
же противник  накрыл  нас  минометным  огнем,  но  никто  не  пострадал.  Мы
выбрались из "виллиса", а тут лежал ход сообщения,  и  мы  нырнули  в  него.
Жуков очень ругал этого офицера: "Что же ты  нас  подставил  под  минометный
огонь? Ты что, испытания проводишь?". Офицер должен  был  предупредить  нас,
что если мы поднимемся на горку, то противник  нас  увидит  и,  конечно,  не
простит нам такой дерзости, а хотя бы попугает нас минометным огнем.
   Прошли мы по ходу сообщения на командный пункт, тоже на  горочке,  а  еще
там были накаты, и то, и се. Он выглядел как пуп на  животе  и,  видимо,  со
стороны противника хорошо проглядывался. Но оборудован был  хорошо,  имелась
оптика для наблюдения, очень  хорошо  был  виден  передний  край  и  низина,
которую нам надо было преодолеть танками. Докладывал  Трофименко,  полностью
уверенный, что готов наступать. Наступление действительно протекало  хорошо.
После артиллерийской подготовки наши войска пошли в атаку на противника. Это
с  командного  пункта  все  было  видно,  потому  что  командный  пункт  был
расположен для обозрения поля боя идеально. Но  возникла  заминка  станковым
корпусом Полубоярова. Ко мне  обратился  Трофименко:  "Танкам  пора  идти  в
прорыв, чтобы развивать успех пехоты, а они медлят". Мы приказали  командиру
корпуса, который находился тут же, с нами, чтобы танки двинулись вперед.  Но
они не двигаются. Я опять к нему: "Что же вы?". Он: "Там  болото.  Надо  его
укрепить, иначе танки не пройдут". Одним словом,  тянет  дело.  Я  ему:  "Вы
примите меры поскорее. Потеряем время, и противник  что-то  сможет  сделать,
подтянет в район прорыва какие-то силы, а если у него есть танки, то и танки
сюда бросит. Надо воспользоваться успехом, который создан  сейчас  пехотой".
Меня его задержка тогда очень рассердила.
   Потом я упрекал этого  генерала:  "Вы  бережете  танки,  но  не  бережете
солдатскую кровь. Хотите, чтобы пехота расширила прорыв и обеспечила  лучшие
условия для продвижения танков". Действительно, ни один танк там не застрял.
Трофименко был прав, когда говорил, что это  болото  проходимо  для  танков.
Полубояров, видимо,  этот  случай  очень  переживал.  Он  вообще-то  человек
добросовестный. Помню, уже после войны он приехал ко мне в Киев с тем, чтобы
еще раз объясниться; говорил, что хочет, чтобы его правильно поняли: имелись
такие-то и такие-то препятствия, которые он  должен  был  преодолеть,  чтобы
пустить  танковый  корпус  в  прорыв,  осуществленный  пехотой.  Но  у  меня
сложилось впечатление, что он жалел танки. И я ему  сказал:  "Дело  прошлое,
война кончилась, противник разбит.  Ваши  танки  хорошо  действовали,  когда
пошли в бой, но я считаю, что вы замедлили ввод танкового корпуса в  прорыв,
который был образован пехотой. Впрочем, победителей не судят" (ходячая фраза
у военных) (11).
   Успех был достигнут. Наши  армии  наступали  и  развивали  успех  дальше.
Конкретных же воспоминаний о действиях 27-й армии у  меня  не  отложилось  в
памяти. 38-я армия двинулась в наступление последней. Шли упорные бои, но мы
продвигались вперед, выровняли линию фронта и разогнули часть дуги,  которая
с юга нависала над нами. Фронт развернулся теперь прямо  на  запад  по  всей
своей линии. То же самое сделал Рокоссовский: он  развернул  правую  сторону
дуги, тоже выровнял фронт  и  повернул  на  запад.  Когда  мы  готовились  к
наступлению, я ездил к нему в штаб и беседовал с ним.  Я  не  в  первый  раз
встречался с ним. Мы встречались еще тогда,  когда  он  командовал  войсками
Донского фронта. Встретиться с Рокоссовским  всегда  было  приятно.  Он  был
хорош как командующий и как умный человек.
   Двинулись мы на запад. К нам поступила еще одна армия,  4-я  Гвардейская.
Командовал ею генерал Кулик (12). Его понизили в  звании  в  первый  же  год
войны, лишив маршальского звания. Не помню, в каком генеральском  звании  он
тогда был у нас:  не  то  генерал-майор,  не  то  генерал-лейтенант.  Членом
Военною совета у  него  был  Шепилов  (13).  Армия  же  -  Гвардейская,  как
говорится, одета и обута с иголочки, а вооружена всем, чем  мы  могли  в  то
время вооружить ее. Мы, конечно, были рады, что получили такую армию, но  ни
я, ни Ватутин не обманывали себя. Ее командующий не внушал нам  ни  доверия,
ни уважения. Я был знаком с ним раньше, знал  его  плохой  характер,  и  мне
просто было жаль этой армии. Такая замечательная армия,  а  вот  командующим
был назначен Кулик. Почему Сталин назначил его, мне трудно объяснить. Он сам
его прежде разжаловал, но не знаю, насколько тот был виноват, насколько было
обосновано лишение его звания маршала. Значит, его  наказали  за  конкретные
дела. Он всегда  был  человеком  ограниченным.  Маршальское  звание  получил
потому, что Сталин знал его по Царицыну 1918 года.
   Прибыла эта армия, начала  действовать.  Мы,  по-моему,  поставили  ее  в
направлении примерно на Полтаву или немного севернее Полтавы. Сам Кулик  был
родом из деревни под Полтавой (14). Мы с Ватутиным выехали в его армию.  Мне
хотелось еще раз встретиться с Куликом. Зашли к нему в штаб, он как раз  вел
разговор по телефону. Я слушал, и меня очень  обеспокоил  и  даже  раздражал
этот разговор, фразы его по содержанию были довольно нечеткими,  и  я  жалел
командиров   корпусов.   Они   тоже,   видимо,   чувствовали   недостаточную
квалификацию командующего армией. Тогда  мы  отправили  Сталину  записку,  в
которой сказали, что недовольны командующим армией и что надо его  заменить,
потому что мы боимся за армию, боимся, что будут лишние потери, причем самые
тяжелые, в результате неумелого управления войсками. В конце  концов  Сталин
согласился с нами, и нам сообщили, что Кулик отзывается и назначается  новый
командующий.
   Шепилов же тогда произвел на меня хорошее впечатление. Он умный  человек,
и я считал, что он на своем месте как член Военного совета армии. Но,  каким
бы он ни был,  это  ведь  не  командующий.  Командующий  определяет  все:  и
командует, и дает указания. Поэтому важно подобрать хорошего командующего. Я
сейчас не помню фамилии нового командующего. Я его  не  знал  и,  собственно
говоря, так и не смог с ним  встретиться.  Он  погиб.  Он  полетел  прямо  в
расположение армии, и не знаю, почему не заехал в штаб фронта. Когда же он с
аэродрома ехал на "виллисе" в штаб армии, то совершенно случайно  подорвался
на мине (15). Таким образом, мы не получили нового командующего, и  какое-то
время Кулик еще продолжал командовать. Потом прислали еще кого-то  (16).  Не
помню, кто сменил Кулика в командовании этой Гвардейской армией.  Эта  армия
поредела в результате боев, но в  какой-то  степени  потери  были  увеличены
неумелым руководством Кулика.
   Сталин вскипел. Он позвонил и выражал очень резко свое недовольство  тем,
что подорвался на мине новый  командующий.  Можете  себе  представить,  ехал
командующий на  "виллисе"  и  наскочил  на  мину  противника.  Значит,  член
Военного совета фронта  виноват!  Сталин  упрекал  меня,  что  я  не  берегу
командующих армиями. А я не представляю себе, как можно уберечь командующего
армией, чтобы он не наскочил на мину.  Мы  все  там  ездили,  и  солдаты,  и
офицеры, и генералы, и маршалы. Это же война. А где лежит мина противника  -
она об этом не говорит. Это неизбежные потери, как на всякой войне. Но у нас
это усугублялось тем, что незадолго до того,  и  тоже  на  мине,  подорвался
командующий еще одной армией, который был назначен вместо Чибисова.  Чибисов
был освобожден от должности, потому что мы с Ватутиным были им недовольны  и
говорили об этом Сталину. Новый командующий принял армию и  буквально  через
неделю подорвался на мине. Оба генерала подорвались в течение одной  недели.
И опять - упреки: "Вот уже два командующих у вас подорвались. Не бережете вы
их". Меня возмущало, как он может, сидя в Кремле, требовать, чтобы  я  давал
указания командующим, как им ехать на "виллисе", дабы не налететь  на  мины,
разбросанные противником. Мы как раз вступили в полосу  наступления,  и  это
могли быть и наши мины, которые мы раньше оставляли тут. И мы минировали,  и
противник минировал, и здесь никаких претензий не должно быть.
   Помню, как через два года после войны в Киеве, у дороги, по  которой  уже
было открыто движение и прошли минеры, подорвался трактор. Ехал,  свернул  с
дороги и подорвался на мине. Тогда же я,  конечно,  возмущался,  что  Сталин
выражает недовольство, и отвечал, что здесь я никак не могу  взять  на  себя
вину в гибели двух генералов.  Это  непредвиденная  гибель,  которая  всегда
возможна на фронте.
   Тогда  командующим  воздушными  силами  у  нас  на  фронте  был   генерал
Красовский  (17).  Сейчас  он  начальник  Военно-воздушной  академии   имени
Гагарина. По национальности белорус. Порядочный человек, душу  вкладывает  в
свое дело, старается, чтобы дело шло лучше.  Однажды  он  пришел  ко  мне  с
предложением, новой выдумкой, как уничтожить  противника.  Рассказывает:  "Я
хочу провести такую операцию:  вооружить  самолеты  зажигательным  порошком,
который, если его разбросать с  воздуха,  зажжет  посевы,  траву.  Если  эту
зажигательную смесь высыпем на аэродромы, то трава, она сейчас сухая,  сразу
загорится, и самолеты,  следовательно,  тоже  загорятся".  Я  слушал  его  и
вспоминал первый год войны. Сколько раз мы пользовались этой смесью,  но  не
знаю случая, чтобы оказался хороший результат. Говорю: "Товарищ  Красовский,
по-моему, ничего из этого не выйдет. Мы только себя будем утешать  и  питать
какие-то надежды, а трава-то не загорится.  Сколько  раз  мы  ее  поджигали.
Бывало, выгорит кусочек, но солдаты  быстро  гасят  пожар.  Мы  поджигали  и
посевы созревшей пшеницы, чтобы не оставлять ее немцам, но оставались  люди,
а это - их пшеница. У них имелись свои соображения, и они сами все гасили. И
потом, это вообще малоэффективное средство. Прежде чем применять на  фронте,
испытайте. Рассыпьте где-то этот порошок и  посмотрите,  как  он  действует,
чтобы быть уверенным, что мы уничтожим им на аэродромах авиацию противника".
Он испытал порошок и, как добросовестный человек, пришел ко мне  и  говорит:
"Да, вы правы, затея не стоит труда, я отказываюсь  от  нее".  Мы  иной  раз
потом шутили на эту тему с  Красовским.  Он  очень  приятный  человек,  и  я
относился к нему с уважением.
   Вот еще один эпизод. Он относится к более раннему периоду. Шел второй год
войны. Тогда командующим авиацией у нас был генерал Фалалеев  (18).  Хороший
генерал. В тяжелый момент  наступления  противника,  когда  мы  были  совсем
истощены и перед нами стояла одна перспектива - отступать и  отступать,  так
как мы не могли сдержать врага, он принес  боевое  донесение  от  авиации  с
просьбой включить его во фронтовое боевое донесение и послать в  Генеральный
штаб. В нем сообщалось, какие мы нанесли противнику потери  в  течение  дня.
Фалалеев докладывал, что наша авиация в этот день вывела из строя 500 танков
противника. Я взглянул на него: "Товарищ Фалалеев, 500 танков? Это  никак  я
не могу принять и не смогу согласиться. 500  танков  за  один  день?  Да  вы
знаете, какая это сила? Ну, хорошо, вот вы заместитель командующего  фронтом
и командующий авиацией. Как вы считаете, если мы уничтожили 500  танков,  то
каким завтра будет наше положение на фронте? Удержим мы позиции, на  которых
стоят наши войска, или нам придется отступать?".  А  я  знал,  что  придется
отступать, что наши войска не удержатся. Он тоже говорит: "Нет, наши  войска
не  удержатся".  -  "Так  как  же  тогда  Ставка  будет  рассматривать  наше
донесение? 500 танков мы уничтожили за один день и бежим от противника?  Тут
ведь нет  логики.  Я  думаю,  что  вам  врут,  пишут,  сколько  было  прямых
попаданий.
   Пишут, что некоторые танки даже перевернулись.  Я  советую  вам,  товарищ
Фалалеев, проведите эксперимент.  Обстреляйте  с  этих  штурмовиков  эрэсами
любые танки и назначьте премию за попадание. Вы увидите, как трудно получить
прямое попадание с воздуха. Возможно, вообще летчики не  получат  премий.  А
то, что из эрэсов попали точно  под  танк  и  танк  переворачивается  -  это
абсурд. Я рекомендую вам, возьмите эрэсовский снаряд, подложите под  танк  и
взорвите его. Думаю, что у него не хватит взрывной мощи перевернуть танк.  А
тут ведь не подкладывается снаряд, а попадает с воздуха. Это же  невероятный
случай. Давайте напишем 250?". Не помню, на какой цифре  мы  тогда  сошлись.
Какую-то цифру надо было  написать,  основанную  на  теории  вероятности.  А
Фалалеев говорил, что у него все просчитано. Я же не верил такому счету.
   Мы послали донесение и, действительно,  вынуждены  были  затем  отходить.
Потом Фалалеев докладывал мне, что провел эксперимент: "Я  поставил  стол  и
назначил премию тому, кто в стол попадет с воздуха". Премия  никем  не  была
взята. Конечно, наши штурмовики  били  по  танкам,  но  чтобы  в  один  день
уничтожить 500 танков? Этого и противник не мог тогда сделать, а у него в ту
пору авиация была сильнее нашей. Мы же, к сожалению, никак не  могли  такого
сделать, тем более в 1942 г., когда наши силы были основательно потрепаны  и
истощены. Вот как случается на войне. Говорят, Суворов, когда взял Измаил  и
написал донесение матушке-царице Екатерине, сообщил,  что  он  уничтожил  70
тысяч турок. Адъютант ему сказал: "Ваше превосходительство, там их столько и
не было". Суворов же ответил ему: "Басурман не жалко, пиши!". Наверное,  так
происходило еще и до Суворова.
   Перехожу опять к рассказу о нашем наступлении к Днепру.  После  боев  под
Полтавой наши солдаты, офицеры и генералы были уверены в своих  силах.  Если
раньше нам казалось, что, когда против нас стоят немцы, их трудно  или  даже
невозможно сбить с позиций,  то  теперь  в  сознании  всех,  от  солдата  до
генерала,  точка  зрения   изменилась.   Появилась   уверенность   в   наших
возможностях и даже в превосходстве над противником. Это было очень приятное
время. Мы продолжали продвигаться вперед, к Днепру.  Помню,  пришел  однажды
Красовский и докладывает, что прилетели летчики с операции. Возвращаясь, они
видели сплошное море огня, пшеница созрела, рожь созрела, яровые  созрели  и
вот горят. Мне было больно слушать его. Он тут ни при  чем,  докладывал  то,
что видели летчики. Отвечаю: "Не могу согласиться, думаю, что это  не  так".
Мне просто не хотелось верить ему. Я сам себе объяснял, что это  невозможно.
Говорю: "Летчики возвращались из боя на большой скорости. Может быть, где-то
и возник очаг огня, а когда они проскакивали, то у них в глазах образовалось
целое море огня. Не может того быть!". Я очень не хотел этого.
   Мы  наступали,  хотелось  получить  хлеб  для  страны  и  для  армии.   И
действительно, в освобожденных районах в 1943 г. мы заготовили  сравнительно
много хлеба. На Украине урожай был  как  раз  хорошим.  Сказал  Красовскому:
"Будем наступать, увидим". А когда мы наступали и освобождали  наши  районы,
то нигде не видели, чтобы сгорело  много  хлеба.  Я  потом  шутил:  "Товарищ
Красовский, где же сгоревшие поля, то море огня, которое  видели  летчики?".
Мои предположения сбылись. На войне иной раз случается расширение зрачков.
   Помню также доклад относительно ночных бомбежек. К нам в то время  прибыл
генерал Скрипко (19). Он тогда командовал ночной  бомбардировочной  авиацией
дальнего действия. Хороший генерал. Я знал его по Сталинграду, он хорошо там
поработал. Это бывалый "ночник". Он, прибыв  в  наше  распоряжение,  работал
теперь в интересах нашего фронта. Нам тогда донесли, что под Полтавой  (я  и
сейчас отлично помню название этого села - Мачоха) расположен  не  то  склад
боеприпасов, не то ремонтная база противника.  Мы  готовились  наступать,  а
лишить противника боеприпасов, горючего и других  средств  ведения  войны  -
заветная мечта каждого командующего. Вызвали Скрипко  и  показали  донесение
разведки, дали задание - разбомбить! Конечно, сейчас могут  сказать,  что  в
селе же живут люди. Да, живут люди, но и наступают  люди.  На  во