ртийными методами, оказывать собственное влияние  на  решение  вопросов  и
отвергать те  предложения,  которые,  с  нашей  точки  зрения,  не  являются
полезными для партии и страны.
   Мы видели, что Берия стал форсировать события. Он уже чувствовал себя над
членами   Президиума,   важничал   и   даже   внешне   демонстрировал   свое
превосходство. Мы переживали очень  опасный  момент.  Я  считал,  что  нужно
срочно действовать, и  сказал  Маленкову,  что  надо  поговорить  с  другими
членами Президиума по этому поводу. Видимо, на заседании такое не получится,
и надо с глазу на глаз поговорить  с  каждым,  узнать  мнение  по  коренному
вопросу отношения к Берии. С Булганиным я по этому вопросу говорил раньше  и
знал его мнение. Он стоял на верных позициях и правильно понимал  опасность,
которая  грозила  партии  и  всем  нам  со  стороны  Берии.  Маленков   тоже
согласился: "Да, пора  действовать".  Мы  условились,  что  я  прежде  всего
поговорю с Ворошиловым, поеду к нему. Имелась какая-то комиссия,  в  которую
входили и Ворошилов, и я. Я решил использовать это обстоятельство,  позвонил
Клименту Ефремовичу и сказал, что хотел бы встретиться с ним, поговорить  по
такому-то вопросу. Ворошилов ответил, что он сейчас приедет  ко  мне  в  ЦК.
"Нет, - говорю, - прошу меня принять, я сам приеду к тебе". Но он настаивал,
что это он приедет. В конце концов я  настоял  на  своем.  Мы  условились  с
Маленковым, что после разговора с Ворошиловым (это было перед самым  обедом)
я приеду домой, зайду к Маленкову, и мы отобедаем вместе. Мы  жили  тогда  с
Маленковым в одном доме на улице Грановского, 3, и в одном подъезде,  только
я на 5 этаже, а он этажом выше.
   Приехал я к Ворошилову в Верховный Совет, но у меня не  получилось  того,
на что я рассчитывал. Как только я  открыл  дверь  и  переступил  порог  его
кабинета, он очень громко стал  восхвалять  Берию:  "Какой  у  нас,  товарищ
Хрущев, замечательный человек Лаврентий Павлович, какой  это  исключительный
человек!".  Я  ему:  "Может,  ты  зря  так  говоришь,  преувеличиваешь   его
качества?". Но я уже не мог говорить с ним о Берии так, как  было  задумано.
Моя-то оценка была совершенно противоположной, и я бы своим мнением поставил
Ворошилова в неловкое положение. Он мог не согласиться  со  мной  просто  из
самолюбия: только что, когда я  вошел,  он  восхвалял  его,  а  потом  сразу
перешел на мою позицию, которая сводилась к необходимости устранения  Берии.
И я перебросился с ним словами по вопросу, о котором официально  договорился
по телефону: чепуховый какой-то вопрос. И сейчас же вернулся обедать, как мы
условились с Маленковым.
   Рассказал Маленкову, что у меня ничего  не  получилось,  что  я  не  смог
поговорить с Ворошиловым, как было задумано. Я полагал,  что  Ворошилов  мог
так говорить, рассчитывая, что его подслушивают, и  говорил  это  для  "ушей
Берии". С другой стороны, он считал меня близким к Берии, потому  что  часто
видел нас втроем: Берию, Маленкова и меня. Значит, и тут он говорил это  для
Берии, что тоже свидетельствует об обстановке, которая вынуждала людей  идти
на такие приемы поведения и брать грех на душу против своей совести.
   Мы договорились с Маленковым, что далее я поговорю с  Молотовым.  Молотов
был тогда министром иностранных  дел.  Он  мне  звонил  несколько  раз  сам,
говорил, что хотел бы со мной встретиться в  ЦК  и  поговорить  по  вопросам
мидовских кадров. Я воспользовался одним из таких его звонков и сказал:  "Ты
хотел со мной встретиться? Я готов. Если можешь, приезжай, поговорим с тобой
о кадрах". А когда он приехал, я ему сказал:  "Давай  о  кадрах,  только  не
мидовских". И начал высказывать ему свою оценку роли Берии.  Говорил,  какая
опасность грозит сейчас  партии,  если  не  остановить  начатый  им  процесс
разгрома партийного руководства. Молотов, видимо, сам немало думал об  этом.
Не мог не думать, потому что он сам все знал и видел похожее еще при жизни
   Сталина. Когда Молотов  пользовался  у  Сталина  еще  доверием,  я  лично
слышал, как он очень резко высказывался против Берии, но не при  Сталине,  а
когда выходил от Сталина, имея в виду провокационный метод Берии. Если Берия
вносил какое-то предложение, а Сталин высказывался против, то Берия  тут  же
обращался к кому-то из сидящих: "Ну, что ты предлагаешь? Это  не  годится!".
Так он не раз поступал с Молотовым, и Молотов реагировал очень резко.
   Поэтому, как только  я  заговорил  с  Молотовым,  он  полностью  со  мной
согласился. "Да, верно, но хочу спросить,  а  как  держится  Маленков?".  "Я
разговариваю сейчас с тобой от имени и  Маленкова,  и  Булганина.  Маленков,
Булганин и я уже обменялись мнениями по этому вопросу". "Правильно,  что  вы
поднимаете этот вопрос. Я полностью согласен и поддерживаю  вас.  А  что  вы
станете делать дальше и к чему это должно привести?".  "Прежде  всего  нужно
освободить  Берию  от  обязанностей   члена   Президиума   ЦК,   заместителя
председателя Совета Министров СССР и от поста министра внутренних  дел".  Но
Молотов сказал, что этого недостаточно: "Берия очень опасен, и я считаю, что
надо  пойти  на  более  крайние  меры".  "Может  быть,  задержать  его   для
следствия?".
   Я говорил "задержать", потому что у нас прямых криминальных  обвинений  в
его адрес не было. Я-то мог думать, что он был агентом мусаватистов, как  об
этом говорил Каминский. Но такие факты никем не проверялись, и я не  слышал,
чтобы имело место хоть какое-то разбирательство этого  дела.  Правда  ли  то
было или неправда, однако я верил Каминскому, потому что это был  порядочный
и сугубо партийный человек. Но в отношении провокационного  поведения  Берии
все у нас было основано на  интуиции.  А  по  интуитивным  мотивам  человека
арестовать невозможно. Поэтому  я  говорил,  что  его  надо  задержать  "для
проверки". Это как раз было возможно.
   Итак, мы договорились с Молотовым, а потом я рассказал  все  Маленкову  и
Булганину. И мы решили, что следует форсировать ход  дела,  потому  что  нас
могут подслушать или кто-либо нечаянно проговорится, сведения о наших  шагах
дойдут до Берии, и Берия нас просто арестует. Тогда же мы условились, что  я
должен поговорить с Сабуровым, тоже членом Президиума. Сабуров очень  быстро
ответил мне: "Я полностью согласен". И тоже спросил: "А что  Маленков?".  Об
этом спрашивали все, с кем я заговаривал. Кагановича в то время в Москве  не
было, он находился на лесозаготовках, проверял, как  идут  там  дела.  Когда
Каганович вернулся, я попросил его заехать в ЦК. Он приехал  вечером,  и  мы
сидели  с  ним  очень  долго.  Он  подробно  мне  рассказывал  о  Сибири,  о
лесозаготовках. Я его не  останавливал,  хотя  у  меня  голова  была  занята
совершенно другим. Я проявлял вежливость, тактичность, ждал, когда его  тема
иссякнет.
   Когда я увидел, что наступил конец, то сказал: "Это все интересно, о  чем
ты рассказывал.  Теперь  я  тебе  хочу  рассказать,  что  делается  у  нас".
Каганович сразу навострил уши: "А кто за?". Он поставил  так  вопрос,  чтобы
разведать, каково соотношение сил. Я сказал, что Маленков, Булганин, Молотов
и Сабуров согласны, так что, собственно говоря, и без  него  у  нас  имеется
большинство. Тогда Каганович заявил: "Я тоже за, конечно, за, это  я  просто
так спросил". Но я его правильно понял, и он меня понял.  Затем  спрашивает:
"А как же Ворошилов?". И я ему рассказал, какая у меня получилась неловкость
с Ворошиловым. "Так он  тебе  и  сказал?".  "Да,  он  стал  хвалить  Берию".
Каганович выругался в адрес Ворошилова, но незлобно: "Вот  старый  хрыч.  Он
неправду тебе сказал. Он сам мне говорил, что просто невозможно жить  дальше
с Берией, что он очень опасен,  что  он  может  на  все  пойти  и  всех  нас
уничтожить". "Тогда нужно с ним побеседовать еще  раз.  Может  быть,  с  ним
поговорит Маленков? Мне-то лучше не возвращаться к этому разговору, чтобы не
ставить его в неловкое положение". На том и согласились.
   Каганович спрашивает: "А Микоян?". "С Микояном я по этому вопросу еще  не
говорил, тут сложный вопрос". Мы все знали, что у кавказцев Микояна и  Берии
существовали наилучшие отношения, они всегда стояли  один  за  одного.  И  я
сказал, что с Микояном поговорить, видимо, надо попозже. О новом разговоре я
поведал Маленкову, и он тоже согласился, что с Ворошиловым в данной ситуации
лучше поговорить ему. Теперь оставался Первухин. Маленков: "С  Первухиным  я
хочу потолковать сам". "Учти, что Первухин - человек сложный, я  его  знаю".
"Но и я его знаю". "Ну, пожалуйста!". Он пригласил Первухина к себе и  потом
звонит мне: "Вызвал Первухина, рассказал ему все, а  Первухин  ответил,  что
подумает. Это очень опасно. Я тебе это сообщаю, чтобы вызвать его  поскорее.
Неизвестно, чем это может кончиться". Я позвонил Первухину.  Он  приехал  ко
мне, и я ему рассказал все в открытую. Михаил Георгиевич ответил:  "Если  бы
мне Маленков все сказал так, как ты, так и вопросов у меня не возникло бы. Я
полностью согласен и считаю, что другого выхода нет". Не  знаю,  как  именно
Маленков говорил ему, но кончилось так.
   Таким образом, у нас со всеми членами Президиума  дело  было  обговорено,
кроме Ворошилова и Микояна. И мы с Маленковым решили  начать  действовать  в
день заседания Президиума Совета Министров  СССР.  На  заседании  Президиума
Совмина я всегда присутствовал: в протоколе  было  записано,  что  я  должен
принимать участие  в  таких  заседаниях.  На  этих  заседаниях  отсутствовал
Ворошилов.  Поэтому  мы  решили,  созвав   заседание   Президиума   Совмина,
пригласить  Ворошилова.  Когда  все  соберутся,  открыть  вместо   заседания
Президиума Совмина заседание Президиума ЦК.  Условились  еще,  что  я  перед
самым заседанием побеседую с Микояном, а Маленков - с Ворошиловым.
   Утром того дня я был на даче. Позвонил оттуда  Микояну  и  пригласил  его
заехать за мной, чтобы вместе отправиться  на  заседание  Президиума  Совета
Министров СССР. Микоян приехал, и  тут  я  провел  беседу.  Она  была  очень
длительной.  Припоминаю,  что  мы  разговаривали  часа  два,  подробно   все
обговорили, а потом еще несколько раз возвращались к обговоренному.  Позиция
Микояна была такой: Берия действительно имеет отрицательные качества, но  он
не безнадежен, в составе коллектива  может  работать.  Это  была  совершенно
особая позиция, которую никто из нас не занимал. Пора было кончать разговор,
времени оставалось только на то, чтобы  прибыть  на  заседание.  Мы  уселись
вместе в машину и уехали в Кремль. Приехали. Перед началом заседания  Микоян
зашел в свой кабинет, а я поспешил к Маленкову. Пересказав ему свой разговор
с Микояном, я выразил сомнения и тревогу в связи с таким его ответом. К тому
времени Маленков уже поговорил с Ворошиловым. "Ну,  и  как?  Он  по-прежнему
хвалил Берию?". "Когда я ему только заикнулся о нашем намерении, Клим  обнял
меня, поцеловал и заплакал". Так ли это было, не знаю. Но думаю,  что  врать
Маленкову было незачем.
   Выявился и такой вопрос: мы обсудим дело, задержим Берию.  А  кто  именно
его задержит? Наша охрана подчинена. лично ему. Во  время  заседания  охрана
членов Президиума сидит в соседней  комнате.  Как  только  мы  поднимем  наш
вопрос, Берия прикажет охране нас самих арестовать.  Тогда  мы  договорились
вызвать генералов. Условились, что я беру на себя  пригласить  генералов.  Я
так и сделал, пригласил Москаленко и других, всего человек пять. Маленков  с
Булганиным накануне заседания расширили их круг,  пригласив  еще  Жукова.  В
результате набралось человек 10 разных маршалов и генералов;  их  с  оружием
должен был провезти в Кремль Булганин. В то время военные, приходя в Кремль,
сдавали оружие в комендатуре. Мы условились, что они станут ожидать вызова в
отдельной комнате, а когда Маленков даст им знать, то войдут в кабинет,  где
проходит заседание, и арестуют Берию.
   И  вот  открылось  заседание.  Ворошилов  как   председатель   Президиума
Верховного Совета СССР, естественно, обычно не присутствовал  на  заседаниях
Президиума Совета Министров СССР. Поэтому его появление показалось вроде  бы
непонятным. Маленков, открыв заседание, сразу же поставил  вопрос:  "Давайте
обсудим партийные дела. Есть такие, которые необходимо обсудить  немедленно,
в составе всех членов Президиума ЦК". Все  согласились.  Я,  как  условились
заранее,  попросил  слова  у  председательствующего  Маленкова  и  предложил
обсудить вопрос о Берии. Берия сидел от меня справа. Он  встрепенулся,  взял
меня за руку, посмотрел на меня и говорит:  "Что  это  ты,  Никита?  Что  ты
мелешь?". Я ему: "Вот ты и послушай, как раз об этом я и хочу рассказать".
   Вот о чем я говорил: на предвоенном пленуме ЦК, когда обсуждали положение
дел в партии и  всех  там  критиковали,  попросил  слова  Каминский,  нарком
здравоохранения СССР. Он вышел на трибуну и сделал примерно такое заявление:
"На этом пленуме нас призвал тов. Сталин рассказать всю правду друг о друге,
покритиковать друг друга. Хотел бы сказать, что когда я работал в  Баку,  то
там  упорно  ходили  слухи  среди   коммунистов,   что   Берия   работал   в
мусаватистской контрразведке. Хочу сказать об  этом,  чтобы  знали  в  нашей
партии и проверили это". Заседание тогда  закончилось,  и  никто  больше  по
данному вопросу не выступал, сам Берия тоже никакой  справки  не  дал,  хотя
присутствовал. Был объявлен перерыв, все  разошлись  на  обед.  После  обеда
пленум продолжался, но Каминский уже  туда  не  пришел,  и  никто  не  знал,
почему. Тогда это было закономерно. Многие члены ЦК, которые  присутствовали
на одном заседании, на второе не приходили, попадали  во  "враги  народа"  и
арестовывались. Каминского постигла та же участь.
   Каминского я узнал, когда стал  работать  секретарем  Бауманского,  потом
Краснопресненского райкомов партии Москвы и особенно с ним сблизился,  когда
был избран секретарем Московского городского комитета партии в  начале  1932
года. Каминский дружил с Мишей Кацеленбогеном(4) (Михайловым). Это был очень
хороший человек и перспективный работник. Я его весьма уважал и тоже  дружил
с ним. Естественно, у меня складывалась дружба  и  с  Каминским.  Поэтому  я
верил, что Гриша - порядочный человек.  Он  был  человеком  какой-то  особой
чистоты и морали. Тем не менее,  хотя  никто  на  пленуме  не  дал  никакого
объяснения насчет судьбы Каминского, он как в  воду  канул.  Так  пропал  не
только Каминский. Люди исчезали  десятками,  сотнями,  тысячами.  Потом  уже
объявляли, что они являются "врагами народа", да и то говорили не о  каждом.
У меня давно в голове бродила мысль, почему, когда  Каминский  сделал  такое
заявление, никто не дал объяснения? Правильно или  неправильно  он  говорил,
было ли это или этого не было, неизвестно...
   Потом я рассказал о последних шагах Берии, уже после  смерти  Сталина,  в
отношении партийных организаций - украинской, белорусской и других. В  своих
записках  Берия  поставил  вопросы  (эти  записки  находятся  в  архиве)   о
взаимоотношениях  в   руководстве   национальных   республик,   особенно   в
руководстве чекистских органов, и предлагал  выдвигать  национальные  кадры.
Это правильно, такая линия всегда была налицо в партии. Но он поставил  этот
вопрос под резким углом антирусской направленности в выращивании, выдвижении
и подборе кадров. Он  хотел  сплотить  националов  и  объединить  их  против
русских.  Всегда  все  враги   Коммунистической   партии   рассчитывали   на
межнациональную борьбу, и Берия тоже начал с этого.
   Затем я  рассказал  о  его  последнем  предложении  -  насчет  отказа  от
строительства  социализма  в  ГДР,  и  о  предложении  относительно   людей,
осужденных  и  отбывших  наказание,  когда  он  предложил  не  разрешать  им
возвращаться к месту  жительства,  а  право  определять  их  местожительство
предоставить Министерству внутренних дел, то  есть  самому  Берии.  Тут  уже
узаконенный произвол! Сказал я  и  о  его  предложении  вместо  радикального
решения вопроса о той недопустимой практике ареста людей и  суда  над  ними,
которая была при Сталине, снизить  максимальный  срок  осуждения  таких  лиц
органами МВД с  20  до  10  лет.  На  первый  взгляд  предложение  вроде  бы
либеральное, а по существу узаконивающее то, что существовало. Осудить на 20
лет или на 10, положения не меняет. Пройдет 10 лет и, если нужно, Берия  еще
добавит 10 лет, а  потом  снова  10,  пока  не  дождется  смерти  неугодного
человека. И я закончил словами: "В результате наблюдений за действиями Берии
у меня сложилось впечатление, что  он  вообще  не  коммунист,  а  карьерист,
который пролез в партию  из  карьеристских  побуждений.  Ведет  же  он  себя
вызывающе и недопустимо. Невероятно, чтобы честный  человек  мог  так  вести
себя".
   После меня взял слово Булганин. Мы с  ним  еще  при  жизни  Сталина  были
единого мнения о Берии. Он тоже высказался в том же духе. И другие  проявили
принципиальность, но за исключением
   Микояна. Микоян высказывался последним.  Он  выступил  (не  помню  сейчас
деталей его речи) со следующим заявлением:  повторив  то,  что  сказал  мне,
когда я с ним беседовал перед заседанием, заявил,  что  Берия  может  учесть
критику, что он не безнадежен и в коллективе сумеет быть полезным. Когда все
высказались,  Маленков  как  председатель  должен  был  подвести   итоги   и
сформулировать постановление. Но он растерялся, и  заседание  оборвалось  на
последнем ораторе. Возникла пауза.
   Вижу я, что складывается такое  дело,  и  попросил  Маленкова,  чтобы  он
предоставил мне слово для предложения. Как  мы  и  условились,  я  предложил
поставить на пленуме вопрос об освобождении Берии (это делает Президиум  ЦК)
от  всех  постов,  которые  он  занимал.  Маленков  все   еще   пребывал   в
растерянности и даже не поставил мое предложение  на  голосование,  а  нажал
сразу секретную кнопку и вызвал таким способом военных. Первым вошел  Жуков,
за ним Москаленко и другие. Жуков был тогда  заместителем  министра  обороны
СССР. К Жукову у нас тогда существовало хорошее отношение, хотя он на первых
порах не назывался в числе тех  военных,  которые  должны  были  помочь  нам
справиться с Берией.
   В кабинет вошло человек 10 или более того. И Маленков мягко так  говорит,
обращаясь к Жукову: "Предлагаю вам как председатель  Совета  Министров  СССР
задержать Берию". Жуков  скомандовал  Берии:  "Руки  вверх!".  Москаленко  и
другие  обнажили  оружие,  считая,  что  Берия  может  пойти   на   какую-то
провокацию. Берия рванулся к своему портфелю, который лежал на  подоконнике,
у него за спиной. Я схватил Берию за руку, чтобы он не  мог  воспользоваться
оружием, если оно лежало в портфеле. Потом проверили: никакого оружия там не
было, ни в портфеле, ни в карманах. Он просто сделал  какое-то  рефлекторное
движение.
   Берию взяли под стражу и поместили в здании  Совета  Министров,  рядом  с
кабинетом Маленкова. И тут же мы решили, завтра или послезавтра, так  скоро,
как это будет возможно, созвать пленум ЦК партии,  где  поставить  вопрос  о
Берии.  Одновременно  освободить  от   занимаемой   должности   генерального
прокурора СССР, потому что он не вызывал у нас доверия,  и  мы  сомневались,
сможет ли он объективно провести  следствие.  Новым  генеральным  прокурором
утвердили Руденко и поручили ему провести следствие  по  делу  Берии.  Итак,
Берию мы арестовали. А куда его девать? Министерству внутренних  дел  мы  не
могли доверить его охрану, потому что это было его ведомство, с его  людьми.
Тогда его заместителями были Круглое и, кажется,
   Серов(5). Я мало знал Круглова,  а  Серова  знал  лучше  и  доверял  ему.
Считал, да и сейчас считаю, что Серов - честный человек.  Если  что-либо  за
ним и имелось, как за всеми чекистами, то он  стал  тут  жертвой  той  общей
политики, которую проводил Сталин. Поэтому я предложил поручить охрану Берии
именно Серову. Но другие товарищи высказались в том смы