читая, что их  достаточно  для  того,
чтобы сломить наступление  противника  и  преградить  путь  его  дальнейшему
продвижению. Мы не знали  об  истинной  концентрации  войск  противника,  не
знали, что тут у него  было  главное  направление  удара  на  юге,  хотя  он
наступал здесь несколько меньшими силами, чем в центре фронта на Москву. Это
естественно. В Белорусском Особом военном округе и наших войск было  больше,
чем в Киевском. Правильно было определено, что главное направление,  главная
опасность - по дороге через Минск на Москву, хотя Сталин думал иначе.
   Но и в  направлении  Киева  все-таки  немцы  сосредоточили  много  войск.
Основное, что инициатива  была  у  них.  На  этом  направлении  мы  получили
резервную армию. Командовал ею Конев (15). Я его лично  не  знал,  но  перед
войной однажды встретился с ним  в  Москве.  Конев  служил  ранее  где-то  в
Сибири. У него сложились  плохие  отношения  с  тамошним  секретарем  обкома
партии.  Отношения  настолько  обострились,  что  Сталин   вызвал   к   себе
руководство обкома и Конева и сам разбирался в этом конфликте, возникшем  по
каким-то бытовым вопросам. Тогда-то я и увидел Конева первый раз в жизни.
   Прибыл Конев в КОВО, его армия разгрузилась, мы  были  очень  обрадованы,
что получили резерв. Эту армию мы сейчас же нацелили в направлении на Броды.
Но, как только его армия вошла в соприкосновение с  противником,  последовал
звонок от  Сталина:  "Немедленно  погрузить  армию  Конева  и  содействовать
скорейшей  отправке  этих  эшелонов  в  распоряжение  Москвы".  Тут  я  стал
упрашивать оставить армию Конева нам - у нас  было  тяжелое  положение  -  и
сказал: "Если армия Конева останется, то у  нас  есть  уверенность,  что  мы
стабилизируем положение на направлении Броды и тем самым заставим противника
перейти к обороне. А может быть, нам удастся его и разбить". Да,  мы  думали
тогда вскоре разбить немцев. Это было не просто желание, мы  верили  в  это,
хотя соотношение сил на нашем участке было бы и при  наличии  армии  Конева,
видимо, все-таки в  пользу  противника.  Сталин  выслушал  меня  и  ответил:
"Хорошо, оставляем  резервную  армию,  но  оставляем  именно  для  нанесения
удара". А спустя некоторое время -  опять  звонок  от  Сталина:  "Немедленно
погрузите армию Конева". Она уже вела боевую операцию, но дан приказ, и  она
убыла.
   Мы, таким образом, остались с тем, что имели у себя  к  началу  войны.  А
перевес  уже  наметился  в  пользу  противника,  возникла  тяжкая  угроза  в
направлении на Броды и Ровно. А это значит, в направлении Киева.  Наш  левый
фланг оставался таким образом в тылу врага. Стало видно,  что  немцы  рвутся
клином на юг, на Киев, оставляя нашу Карпатскую группировку за  собой  и  не
ведя против нее боев. Там стояла 6-я армия,  а  Карпаты  занимала,  кажется,
12-я армия. Нависала угроза (уже виден был замысел)  окружения  врагом  этих
войск. Но я сейчас по этому вопросу специально высказываться не буду, а хочу
осветить неприятный для нас эпизод,  который  произошел  с  членом  Военного
совета КОВО.
   Когда у нас сложились тяжелые условия в районе Броды,  мы  с  командующим
войсками приняли меры для  перегруппировки  войск  и  уточнения  направления
нашего удара против войск противника, который наступал на Броды. Чтобы  этот
приказ был вовремя получен  командиром  мехкорпуса  Рябышевым  и  командиром
другого корпуса, фамилию которого я забыл, мы решили послать члена  Военного
совета  КОВО,  чтобы  он  сам  вручил  приказы,  в  которых  было   изложено
направление удара. Этот член Военного совета выехал в корпуса (16).  Я  знал
этого человека мало. Он прибыл к нам из  Ленинграда  перед  самой  войной  и
производил хорошее впечатление, да и внешность у него была такая, знаете ли:
молодой еще человек, очень подтянутый,  элегантный,  одевался  со  вкусом  и
приковывал к себе внимание. Ну, и характер у него тоже имелся. Мне  говорили
военные, что он человек с претензиями. Рассказывали, что он  низко  оценивал
командующего войсками КОВО и считал, что сам он выше него и мог бы с большей
пользой, чем тот,  выполнять  функции  командующего.  Конечно,  вряд  ли  он
кому-нибудь про это говорил. Это  было  умозаключение  людей,  работавших  в
штабе. Ну, мало ли что бывает и какие у него появляются  желания.  Это  было
его личное мнение. А пока он занимался своим делом. Я присматривался к нему:
он был неглупый человек, поэтому ничего плохого я против него не имел  да  и
не мог иметь.
   Перед отъездом в мехкорпуса он зашел вечером ко мне. Так как у нас  очень
плохо обстояло дело с помещением, то наши с командующим войсками  рабочие  и
бытовые места были в одной комнате вместе с местами  дежурных  офицеров.  Мы
спали на ходу или сидя. Никакого дневного распорядка времени у  нас  еще  не
выработалось, мы еще  не  втянулись  в  военную  обстановку.  И  когда  член
Военного совета зашел ко мне, то попросил меня выйти  из  комнаты,  так  как
иначе нельзя было вести доверительный разговор. Я  вышел.  Он  говорит  мне.
"Считаю, что вам надо немедленно  написать  товарищу  Сталину,  что  следует
заменить  командующего  войсками  Киевского  округа.   Кирпонос   совершенно
непригоден для выполнения функций командующего". Я был  поражен  и  удивлен.
Только началась война, а член Военного совета, военнослужащий  профессионал,
ставит вопрос о замене командующего. Отвечаю: "Не вижу оснований для замены,
тем более что война только началась". - "Он слаб". Говорю: "Слабость и  сила
проверяются у людей на деле. Поэтому полагаю, что надо  проверить,  слаб  ли
он".
   Командующего я тоже знал не лучше, чем члена  Военного  совета.  Знал  по
фамилии и в лицо, но о деловых качествах не имел представления. Прибыл новый
человек и занял такой большой пост. Но  я  не  хотел  сразу  же  при  первых
выстрелах заниматься чехардой, сменой командного состава. Говорю далее: "Это
произведет очень плохое впечатление, да я и не вижу  оснований,  я  против".
Потом спросил: "Кого же  вы  считаете  тогда  лучшим?  Кого  можно  было  бы
назначить  вместо  Кирпоноса?"  Он  отвечает:  "Начальника  штаба   генерала
Пуркаева". Я был  очень  хорошего  мнения  о  Пуркаеве,  однако  говорю:  "Я
Пуркаева уважаю и высоко ценю, но не вижу, что изменится, если мы  Кирпоноса
заменим на Пуркаева. К умению принимать решения относительно  ведения  войны
чего-либо не  добавится,  потому  что  Пуркаев  -  начальник  штаба  и  тоже
принимает участие в разработке тех решений,  которые  принимаются  (напомню,
что начальник штаба входил в состав Военного совета  КОВО).  Знания  и  опыт
генерала Пуркаева мы уже полностью используем и будем использовать далее.  Я
против".
   Член Военного совета уехал в войска, а вернулся рано утром и опять пришел
ко  мне.  Вид  у  него  был  страшно  возбужденный,  что-то  его  неимоверно
взволновало. Он пришел в момент, когда в комнате никого не было, все  вышли,
и сказал мне, что решил  застрелиться.  Говорю:  "Ну,  что  вы?  К  чему  вы
говорите такие глупости?". "Я виноват в том, что дал  неправильное  указание
командирам  механизированных  корпусов.  Я   не   хочу   жить".   Продолжаю:
"Позвольте, как же это? Вы приказы вручили?" - "Да, вручил". - "Так  ведь  в
приказах сказано, как им действовать и использовать мехкорпуса. А  вы  здесь
при чем?" - "Нет, я дал им потом устные указания, которые противоречат  этим
приказам". Говорю: "Вы не имели права делать это. Но если вы  и  дали  такие
указания, то все равно командиры корпусов не имели  права  руководствоваться
ими, а должны выполнять указания, которые изложены в  приказах  и  подписаны
командующим войсками фронта и всеми членами Военного совета. Другие указания
не являются действительными для командиров корпусов" - "Нет, я там...".
   Одним  словом,  вижу,  что  он  затевает   со   мной   спор,   ничем   не
аргументированный, а сам - в каком-то шоковом состоянии. Я думал,  что  если
этого человека не уговаривать, а  поступить  с  ним  более  строго,  то  это
выведет его из состояния шока, он  обретет  внутренние  силы  и  вернется  к
нормальному состоянию. Поэтому  говорю:  "Что  вы  глупости  говорите?  Если
решили стреляться, так что  же  медлите?"  Я  хотел  как  раз  удержать  его
некоторой резкостью слов, чтобы он почувствовал, что поступает  преступно  в
отношении себя. А он вдруг вытаскивает пистолет (мы с ним вдвоем стояли друг
перед другом), подносит его к своему виску, стреляет и  падает.  Я  выбежал.
Охрана ходила по тропинке около дома. Позвал я охрану, приказал срочно взять
машину и отправить его в госпиталь.  Он  еще  подавал  признаки  жизни.  Его
погрузили в машину и отправили в госпиталь, но там он вскоре умер (17).
   Потом мне рассказывали его адъютант и люди, вместе с которыми он ездил  в
корпуса: когда вернулся с линии фронта, то был очень взволнован, не отдыхал,
часто бегал в туалет. Полагаю, что он делал это не  в  результате  жизненной
потребности, а, видимо, хотел там покончить  жизнь  самоубийством.  Бог  его
знает. Не могу сейчас определить его умонастроение. Ясно, что он  нервничал.
Потом пришел ко мне и застрелился. Однако перед этим разговаривал с  людьми,
которые непосредственно с ним соприкасались, и они  слышали  его  слова.  Он
считал, что все погибло, мы отступаем, все идет, как случилось  во  Франции.
"Мы погибли!" - вот его подлинные слова. Полагаю, что это  и  завело  его  в
тупик,  и  единственный  выход,   который   он   увидел,   покончить   жизнь
самоубийством. Так он и поступил.
   Потом  я  написал  шифровку  Сталину,  описал  наш  разговор.  Существует
документ, который я сейчас воспроизвожу по памяти. Думаю, что говорю  точно,
за исключением, возможно, порядка изложения. Самую же суть описываю, как это
и было тогда в жизни. Вот, даже член Военного совета, который занимал  столь
высокое положение, дрогнул. Не физически струсил, нет, он морально  дрогнул,
потерял  уверенность  в  возможности  отразить  гитлеровское  нашествие.   К
сожалению, это был тогда не единственный случай. Происходили такие случаи  и
с другими командирами. Вот какая была обстановка. А мы  ведь  еще  и  десяти
дней не находились в состоянии войны.
   Возвращаюсь к ситуации, о которой говорил перед описанием случая с членом
Военного совета. Итак, мы увидели, что против 6-й  армии  Музыченко  и  12-й
армии Понеделина почти никаких активных действий со  стороны  противника  не
ведется (18). Было явное  игнорирование  нашего  левого  фланга  со  стороны
немцев. Но  они  надеялись  после  вклинения  танковыми  войсками  повернуть
направо, окружить наши войска и уничтожить  эти  две  армии.  Поэтому  мы  с
командующим решили вывести 6-ю армию, штаб которой находился  во  Львове,  а
сама она располагалась на  границе,  севернее  Перемышля.  Ее  войска  стали
отходить. Не помню, на сколько километров они отошли, но противник  их  даже
не преследовал. И вдруг мы получаем резкое указание из Москвы  -  нахлобучку
за то, что отвели войска. Поступил приказ - вернуть войска, чтобы они заняли
линию границы, как занимали ее раньше. Мы ответили: "Зачем же  ее  защищать?
Ведь  не  ведется  военных  действий  против  этих  двух  армий.   Противник
сосредоточил главные силы на направлении Броды, уже виден  его  замысел.  Он
может окружить наши войска, и они потом не смогут  выйти  из-под  флангового
удара". Но нам приказали вернуть армии, и мы это  сделали.  Мне  было  очень
обидно и горько так поступать. У меня сложилось  впечатление,  что  эти  две
армии могут погибнуть. Они будут  драться  в  окружении,  но  уже  не  будут
использованы с тем эффектом, как если бы мы расположили  их  на  направлении
главного удара врага. Однако ничего не поделаешь, приказ есть приказ,  и  мы
его выполнили.
   Я полагал тогда (сейчас не помню, не сам ли Жуков  звонил  из  Москвы  по
этому вопросу?), что Жуков тут неправ. Я носил при себе свою мысль все годы,
и когда Жукова освобождали от должности в 1957 г., а я выступал  с  критикой
его  деятельности,  то  вернулся  к  этому  моменту  первых  дней  войны,  к
запрещению отвести армии из района Перемышля  и  Львова.  В  результате  6-я
армия погибла потом в окружении, как погибла и 12-я армия.  Я  сказал:  "Вот
такой способный  военачальник,  как  Жуков,  а  тоже  совершил  ошибку".  Он
ответил: "Это не моя инициатива, это было указание  Сталина".  Сейчас  я  не
могу вступить с ним в спор, было ли это указание Сталина. Возможно, конечно,
что так и было, но на основе доклада Жукова, потому  что  Жуков  только  что
прибыл в Москву с нашего  фронта  и,  думаю,  был  в  этом  вопросе  главным
советчиком. Если бы он сказал, что приказ Военного  совета  КОВО  верен,  то
Сталин, во избежание окружения этих армий, может быть, и не  дал  бы  своего
указания возвратить армии назад. А сейчас я не знаю  конкретного  инициатора
того приказа и, следовательно, реального виновника гибели этих  двух  армий,
попавших затем в окружение.
   Можете ли вы представить себе то тяжелое  для  нас  время,  когда  Гитлер
двинул против  нас  полнокровные  высокомеханизированные  соединения,  а  мы
лишились такой  солидной  силы,  как  две  армии,  6-я  и  12-я?  Они  потом
отступали, немцы на них наседали и в конце концов в  районе  Умани  окружили
их. Обе они со штабами и командующими попали в плен. Если бы  6-ю  армию  мы
могли раньше использовать,  то  могли  бы  взять  часть  ее  дивизий,  чтобы
организовать удар во фланг врагу в районе Броды. Неизвестно,  что  произошло
бы. Если бы даже мы не задержали его полностью и не разбили эту группировку,
то во всяком случае мы бы значительно ее обескровили и задержали на какое-то
время. Сложилась бы совершенно другая обстановка на нашем направлении. Но мы
были лишены такой возможности. Почему тут я это  говорю?  Мало  к  нам  было
доверия. Частым оказывалось вмешательство  сверху,  и  не  всегда  оно  было
разумным. Вмешательство, которое стоило многих жизней и большой крови. Тут -
первый случай, но дальше я приведу еще много  таких  случаев,  которые  тоже
стоили тысяч и тысяч жертв,  совершенно  ненужных,  которых  можно  было  бы
избежать, если бы больше было доверия к командующим фронтами  и  их  Военным
советам.
   Через несколько дней (19), опять не по своей инициативе, а по указанию из
Москвы, мы снялись со своего командного пункта. Нам приказали перенести штаб
в Проскуров, то есть мы отходили на большую глубину. Мы были  удивлены,  так
как на нашем направлении  обстановка  была  еще  не  такая  плохая,  которая
вынуждала бы принимать такие меры:  отойти  и  расположить  штаб  в  большой
глубине за, нашими войсками. Но это  было  указание  из  Москвы.  Не  помню,
ссылались ли на имя, но все считали, что раз  звонят  из  Москвы,  значит  -
указание Сталина. Снялись мы с места и стали перемещаться. Это была  ужасная
картина.
   Сотни машин двигались от линии фронта в тыл с семьями  офицеров.  Имелось
много  семей  офицеров  во  Львове,  Дрогобыче,  Перемышле.  Вместе  с  ними
двигались  беженцы.  Но  крестьян  среди  них  не  было.   Западноукраинские
крестьяне не уходили от немцев.  Видимо,  тут  сказался  результат  агитации
украинских националистов, которые ожидали немцев с  другими  чувствами,  чем
мы. Крестьяне были обмануты обещанием того, что  Гитлер  несет  освобождение
Украине. Так  морочили  голову  крестьянам  Западной  Украины  националисты,
бандеровцы.
   Как только мы прибыли в Проскуров и  развернули  штаб,  тут  же  позвонил
Сталин. Я разговаривал с ним. Сталин говорит: "Вы сейчас  же  переезжайте  в
Киев и в Киеве немедленно организовывайте его оборону". Мы  так  и  сделали,
хотя не знали, что делается у нас на правом фланге фронта  в  целом.  Каково
положение на Западном фронте, нам было неизвестно.  Прибыли  мы  в  Киев,  а
противник двигался за нами буквально следом, только по другому шоссе:  мы  -
по Тернопольскому, а он, разбив наши силы на направлении  Броды  -  Ровно  -
Коростень, продвигался севернее на большой скорости. И под Киевом  сложилось
буквально безнадежное положение.
   Когда отошли мы к  Киеву,  то  немцы  сожрали  остатки  наших  войск.  Мы
потеряли артиллерию и танки, у нас не было пулеметов. Основные наши  силы  -
два механизированных корпуса - были  разбиты,  главным  образом  с  воздуха.
Немцы летали безнаказанно, и у  нас  не  было  ничего,  чем  можно  было  бы
защищаться. Войска 6-й и 12-й армий, когда противник вплотную взялся за них,
стали отступать неорганизованно. Он все время держал их в полукольце, и  они
не имели маневренности. А это - самое  главное  для  войск.  Но  эти  армии,
конечно, не распались. Они защищались  и  даже  нанесли  удар  противнику  в
направлении на Броды. Они отступали южнее Киева, в район южнее Умани. Там их
окружили.  Сошлись  два  штаба:  Понеделина  и  командующего   6-й   армией.
Командующий 12-й армией был ранен. Когда подъехали немцы, Понеделин вышел из
помещения и сказал, что он сдается в плен.  В  то  время  мы  еще  не  знали
фашистов и зачастую пытались вести войну "по всем правилам".
   Это была, конечно, глупость, что фронт лишили инициативы в  использовании
войск по своему  усмотрению.  Вмешательство  Генерального  штаба  получилось
таким же, как у бравого солдата Швейка: все было хорошо,  пока  не  вмешался
генеральный штаб. Вот так и погибли наши войска. Постепенно  стали  выходить
из окружения генералы. Пришел Попель (20). Пришел небезызвестный  Власов,  с
кнутом, без войск. Попель вернулся недели через две или через три. Он прошел
лесами Полесья, там немцев еще не было, они шли  большими  дорогами.  Попель
даже вывез раненого полковника и вывел  из  окружения  небольшое  количество
войск.
   Сейчас не  могу  сказать,  какой  тогда  был  день  войны.  Войск  у  нас
фактически  не  имелось,  фронт  был  прорван.  Противник  вырвался   вперед
подвижными войсками, а наши войска остались далеко в его  тылу  и  там  вели
бои. Противник подошел вплотную к Киеву, вышел  на  Ирпень.  Река  Ирпень  -
небольшая, но заболоченная. Перед этой рекой еще  в  1928  -  1930  гг.  был
сооружен Киевский укрепленный  район.  Там  имелись  железобетонные  доты  с
артиллерией, но я  уже  говорил,  что  они  были  разрушены  по  предложению
Мехлиса. Сталин приказал разоружить их с тем,  чтобы  наше  командование  не
оглядывалось назад, а устремило свои  взоры  на  укрепление  новой  границы,
которую мы получили в результате разгрома немцами Польского  государства.  А
теперь, когда нам так был бы нужен этот  укрепленный  район,  он  разоружен.
Железобетонные  сооружения  сохранились,  но  оружия  в  них  не  было:   ни
артиллерии, ни пулеметов  и  не  было  войск.  Поэтому  мы  начали  собирать
буквально все, что только могли: винтовки,  пушки  и  прочее  с  тем,  чтобы
как-то построить оборону.
   Назначили командовать этим участком генерала Парусинова (21). Сейчас я  о
нем ничего не знаю. Он уже тогда был в летах. У меня сложилось о нем хорошее
впечатление. Но он занимался в тот момент тылами. Я не помню, как называлась
тогда его должность. По-моему, начальник тыла фронта, но неуверен.  Ноу  нас
другого человека не было, и мы назначили его. Он как-то распределял то,  что
мы имели и что собирали, и строил оборону города. А немцы  расположились  на
западном  берегу  реки  Ирпень.  Никаких  попыток  перейти  Ирпень  они   не
предпринимали. Мост там был такой паршивенький, деревянный. Мы его взорвали,
конечно. Думаю, что немцы прорвались все же небольшими передовыми  танковыми
частями, но пехоты у них не  имелось,  и  форсировать  эту  преграду  (я  бы
сказал, не реку, а болото) они не стали. Отложили на более позднее время.
   Обстановка у нас была тяжелейшая. Шутка ли сказать, противник  подошел  к
Киеву, вышел на Ирпень! В городе началась паника.  Это  естественно.  Помню,
как ночью (я сидел на лавочке) ко мне подошел командующий воздушными  силами
КОВО генерал Астахов (22). Очень порядочный, добросовестный человек,