ения с ним в последующий  период,  когда  он  стал
министром обороны СССР, к каковому его назначению я приложил  все  усилия  и
старания. Но он неправильно понял свою роль, и мы вынуждены были  освободить
его с поста министра и осудили его замыслы, которые он, безусловно,  имел  и
которые мы пресекли. Однако как военного руководителя во время войны  я  его
очень высоко оценивал и сейчас ни в коей  степени  не  отказываюсь  от  этих
оценок. Я говорил об этом Сталину и во время войны,  и  после  войны,  когда
Сталин уже изменил свое отношение к Жукову и Жуков был в опале.
   Итак, у нас на Украине в 1940 г. командовал  войсками  Киевского  Особого
военного округа  Жуков.  В  начале  1941  г.  Жукова  переместили,  назначив
начальником Генерального штаба, а нам прислали Кирпоноса.
   Генерала Кирпоноса я совершенно не знал до его назначения к нам. Когда он
прибыл и принял дела, я с ним, конечно, познакомился, потому что был  членом
Военного совета КОВО. Но я ничего не мог тогда сказать о нем,  ни  хорошего,
ни плохого.
   До Жукова  и  до  Мерецкова  начальником  Генерального  штаба  был  Борис
Михайлович  Шапошников.   Это   -   безусловный   авторитет   для   военных,
высокообразованный военный человек, который очень ценился на своем посту.  В
то время в Генеральном штабе работали также Соколовский и  Василевский  (5),
два способных специалиста. Но тогда среди  военных  шла  молва,  что  это  -
бывшие офицеры старой армии, и к ним относились с некоторым недоверием. В то
время я лично еще не знал ни Соколовского, ни Василевского и поэтому  своего
мнения о них не имел, но прислушивался к доброму о них голосу старых  бойцов
Красной Армии, участников Гражданской войны и относился к  ним  с  доверием.
Когда же сам узнал их во время войны, то никакого политического недоверия  к
этим людям у меня, конечно, уже не  было,  да  и  никогда  не  возникало.  Я
относился к ним очень хорошо - и к Василевскому, и к Соколовскому.
   С Василевским у меня произошел, однако, случай  в  1942  г.,  который  не
может изгладиться из моей памяти. Это было в связи с операцией,  которую  мы
проводили в начале 1942  г.  под  Харьковом,  у  Барвенково  (6).  Я  дальше
отдельно буду говорить об этой операции и там, безусловно, не  смогу  обойти
своего разговора с Василевским. Он произвел  на  меня  тогда  очень  тяжелое
впечатление. Я считал, что катастрофы, которая разыгралась  под  Барвенково,
можно было бы  избежать,  если  бы  Василевский  занял  позицию,  какую  ему
надлежало занять. Он мог занять другую позицию. Но не занял ее и тем  самым,
считаю, приложил руку к гибели тысяч  бойцов  Красной  Армии  в  Харьковской
операции.
   Не знаю, как развернул свою новую работу в Наркомате Тимошенко, но думаю,
что она была организована лучше, чем до него. Я не говорю о  том,  насколько
глубоко Ворошилов знал военную работу и военное дело. Но шла слава о нем как
о человеке, который больше позировал перед фотообъективами, киноаппаратами и
в мастерской художника Герасимова (7), чем занимался вопросами  войны.  Зато
он много занимался оперным театром  и  работниками  театрального  искусства,
особенно оперного, завоевал славу знатока  оперы  и  давал  безапелляционные
характеристики той или другой певице. Об этом говорила даже его жена. Как-то
в моем присутствии зашла речь о какой-то артистке. Она так вот, не  поднимая
глаз, и говорит: "Климент Ефремович не  особенно  высокого  мнения  об  этой
певице". Это считалось уже исчерпывающим заключением. Какие к тому имелись у
него данные и почему появились такие претензии,  трудно  объяснить.  Правда,
Климент Ефремович любил петь и до последних своих дней, когда я  с  ним  еще
встречался, всегда пел, хотя уже плохо слышал. Пел он хорошо. Он рассказывал
мне, что прошел школу певчего: как и Сталин, в свое время  пел  в  церковном
хоре.
   Перед самой Великой Отечественной войной, за 3 - 4 дня до  ее  начала,  я
находился в Москве и задержался там, буквально томился,  но  ничего  не  мог
поделать. Сталин все  время  предлагал  мне:  "Да  останьтесь  еще,  что  вы
рветесь? Побудьте здесь". Но я не видел смысла в пребывании в Москве: ничего
нового я от Сталина уже не слышал. А потом опять обеды и ужины питейные...
   Они просто были мне уже противны. Однако я ничего не мог поделать.
   Конечно, я не знал,  что  начнется  война  22  июня,  но  в  воздухе  уже
чувствовался треск разрядов предвоенного напряжения. Я понимал, что  вот-вот
начнется война. Я не знал,  что  докладывала  разведка,  потому  что  Сталин
никогда не говорил о результатах ее работы. Вообще никаких заседаний на этот
счет, никаких обсуждений готовности страны к войне не было.  Это  тоже  было
большим недостатком и, я бы  сказал,  большим  злоупотреблением  со  стороны
Сталина: он брал все на свои плечи и все решал сам. А решал он, как показало
начало войны, плохо.
   Я видел, что делать мне в Москве  нечего,  а  Сталин  меня  не  отпускает
потому, что боится одиночества, хочет, чтобы  вокруг  него  было  как  можно
больше людей.
   Наконец, в пятницу 20 июня я обратился к нему: "Товарищ Сталин, мне  надо
ехать. Война вот-вот начнется и может застать меня в Москве или в  пути".  Я
обращаю внимание "в пути", а  ехать-то  из  Москвы  в  Киев  одну  ночь.  Он
говорит: "Да, да, верно. Езжайте".
   Я сейчас же воспользовался согласием Сталина и выехал в Киев. Я выехал  в
пятницу и в субботу уже был в Киеве. Это говорит о том, что Сталин  понимал,
что война вот-вот начнется. Поэтому он согласился, чтобы я уехал и был бы на
месте, в Киеве в момент начала войны. Какие  же  могут  быть  рассуждения  о
внезапном нападении? Для кого и во имя чего сейчас создана и укрепляется эта
версия? Это нужно только,  чтобы  оправдать  себя.  Эти  авторы  сами  несут
ответственность.
   Обстановка у нас была очень нервная,  предвоенная.  Стояло  жаркое  лето;
парило, как парит перед грозой. Приехал я в Киев утром, как всегда. Сразу же
пошел в ЦК КП (б) У, проинформировал работников о положении  дел  и  вечером
ушел домой. Вдруг мне в 10 или 11 часов  вечера  позвонили  из  штаба  КОВО,
чтобы я приехал в ЦК,  так  как  есть  документ,  полученный  из  Москвы.  В
сопроводительной к нему сказано, чтобы  с  этим  документом  был  ознакомлен
секретарь ЦК КП (б) У Хрущев. Приехал я опять в ЦК. Туда же пришел не  помню
точно кто: или начальник штаба КОВО Пуркаев (8), или  его  заместитель.  Мне
кажется, что Пуркаев был в то время в Киеве, потому что командующий войсками
несколькими днями раньше выехал  на  командный  пункт  под  Тернополем.  Там
начали строить командный  пункт,  и,  хотя  он  был  не  закончен,  пришлось
выехать, потому что чувствовалось, что  война  вот-вот  разразится.  Там  же
находились оперативный отдел штаба,  начальник  оперотдела  Баграмян  (9)  и
командующий войсками Кирпонос.
   Пуркаев (или его заместитель) прочитал документ. В нем говорилось о  том,
что надо ожидать начала войны буквально  днями,  а  может  быть,  и  часами.
Сейчас точно не помню  содержания  этого  документа,  помню  только  одно  -
тревожность его содержания и предупреждение. Тогда считалось: все, что нужно
сделать,  чтобы  подготовить  войска,  уже  сделано.  Вплоть  до  того,  что
командующий выехал с оперативным отделом на командный пункт.  Следовательно,
мы к войне готовы. Потом  позвонили  с  командного  пункта  из  Тернополя  и
сообщили, что на нашем направлении перебежал немецкий солдат. Он заявил, что
он был коммунистом, да и сейчас считает себя коммунистом; что он антифашист;
что он против военной авантюры, которая затевается Гитлером, и  предупредил,
что завтра  в  три  часа  утра  начнется  наступление  немецких  войск.  Это
совпадало со сведениями, которые только что были сообщены нам  из  Москвы  в
упомянутом документе. Я не помню только, назывался ли  в  нем  день  и  час.
Видимо, назывался. Одним словом, это была для нас уже не  новость,  а  более
реальное, конкретное ее подтверждение.
   Солдат перебежал с переднего края. Его допрашивали, и все называвшиеся им
признаки, на которых он основывался, когда говорил, что завтра  в  три  часа
начнется наступление, описывались логично и заслуживали доверия.  Во-первых,
почему именно завтра? Солдат сказал,  что  они  получили  трехдневный  сухой
паек. А почему именно в три часа? Потому что немцы всегда избирали  в  таких
случаях ранний час. Не помню, говорил  ли  он,  что  было  сказано  солдатам
именно о трех часах утра или они узнали это по "солдатскому радио",  которое
всегда очень точно определяло начало наступления. Что нам оставалось делать?
   Командующий был в Тернополе, штаб тоже  находился  там.  Войска  были  на
месте, готовые встретить врага. Из этого мы и  исходили.  Я  не  возвращался
домой и остался в ЦК ожидать упомянутого часа.
   И действительно, с рассветом около трех часов утра мы получили сообщение,
что  немецкие  войска   открыли   артиллерийский   огонь   и   предпринимают
наступательные действия с тем, чтобы форсировать пограничную водную преграду
(10), и сломить наше сопротивление. Наши войска вступили в  бой  и  дают  им
отпор. Не помню, в какое время, но было уже светло,  когда  вдруг  из  штаба
КОВО сообщили, что немецкие самолеты приближаются к Киеву. В скором  времени
они были уже над Киевом и сбросили бомбы на городской аэродром. Бомбы попали
в ангар, начался пожар. В этом ангаре оставались только несколько  самолетов
У-2. Потом во время войны они использовались как  связные,  а  тогда  -  как
сельскохозяйственные. Боевой авиации на аэродроме не имелось, она  вся  была
подтянута к границе, рассредоточена и замаскирована.
   Немцы не достигли первым налетом намеченной цели, не  смогли  вывести  из
строя наши аэродромы и  самолеты,  уничтожить  их.  Наши  самолеты  и  танки
целиком нигде не были уничтожены с первого удара. В КОВО (хотя, может  быть,
от меня что-нибудь и скрывали; но так докладывали мне тогда,  а  я  верил  и
сейчас верю, что это  была  правдивая  информация)  немцы  нигде  не  смогли
использовать полностью внезапность для нанесения удара по  авиации,  танкам,
артиллерии,  складам,  другой  военной  технике.  Позже  нам  сообщили,  что
немецкая авиация бомбила Одессу, Севастополь, еще какие-то южные города.
   Когда мы получили сведения, что немцы открыли огонь, из Москвы было  дано
указание не отвечать огнем. Это было странное указание,  а  объяснялось  оно
так: возможно, там какая-то диверсия местного  командования  немецких  войск
или какая-то провокация, а не выполнение директивы Гитлера.  Это  говорит  о
том, что Сталин настолько боялся войны, что сдерживал наши войска, чтобы они
не отвечали врагу огнем. Он не верил, что Гитлер начнет войну, хотя  сам  не
раз говорил, что  Гитлер,  конечно,  использует  ситуацию,  которая  у  него
сложилась на Западе, и может напасть на нас. Это свидетельствует  и  о  том,
что Сталин не хотел войны и поэтому уверял себя,  что  Гитлер  сдержит  свое
слово и не нападет на Советский Союз. Когда мы сообщили  Сталину,  что  враг
уже бомбил Киев, Севастополь и Одессу, что не может быть и речи о  локальной
провокации немецких военных на каком-то участке,  а  что  это  действительно
начало войны, то только тогда было сказано: "Да, это война, и  военным  надо
принять соответствующие меры". Да ведь так или иначе, но раз в них стреляют,
они вынуждены отвечать.
   Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или же
лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление. Потом
уже, днем в то воскресенье выступил Молотов. Он объявил, что началась война,
что Гитлер напал на Советский Союз. Говорить об этом выступлении сейчас вряд
ли нужно, потому что  все  это  уже  описано  и  все  могут  ознакомиться  с
событиями по газетам того времени. То, что выступил Молотов, а не Сталин,  -
почему так получилось? Это тоже заставляло людей задумываться.  Сейчас-то  я
знаю, почему Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих
действиях и не собрался с мыслями. Потом уже, после  войны,  я  узнал,  что,
когда началась война,  Сталин  был  в  Кремле.  Это  говорили  мне  Берия  и
Маленков.
   Берия рассказал следующее: когда  началась  война,  у  Сталина  собрались
члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа,  которая  чаще
всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал
такое заявление: "Началась война,  она  развивается  катастрофически.  Ленин
оставил  нам  пролетарское  Советское  государство,  а  мы  его   про.......
Буквально так и выразился. "Я, - говорит, - отказываюсь от руководства", - и
ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. "Мы, - рассказывал  Берия,
- остались. Что же делать дальше? После того как Сталин  так  себя  показал,
прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым
(хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время  он  находился  в
опале у Сталина из-за провала операции  против  Финляндии).  Посовещались  и
решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его
имя и способности для организации обороны страны. Когда мы приехали  к  нему
на дачу, то я (рассказывает Берия) по его  лицу  увидел,  что  Сталин  очень
испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за  то,
что он отказался от своей роли и ничего  не  предпринимает  для  организации
отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что  у  нас  огромная
страна, что мы имеем возможность Организоваться, мобилизовать промышленность
и людей, призвать их к борьбе, одним  словом,  сделать  все,  чтобы  поднять
народ  против  Гитлера.  Сталин  тут  вроде  бы  немного  пришел   в   себя.
Распределили мы, кто  за  что  возьмется  по  организации  обороны,  военной
промышленности и прочего".
   Я не сомневаюсь, что вышесказанное - правда.  Конечно,  у  меня  не  было
возможности спросить Сталина, было ли это именно так. Но у меня  не  имелось
никаких поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз  перед
началом войны. А тут, собственно говоря, лишь продолжение.  Он  находился  в
состоянии шока.
   На участке КОВО в первые  дни  войны  сложилось  тяжелое,  но  отнюдь  не
катастрофическое положение.
   Не помню сейчас, на какой, первый или второй,  день  войны  позвонил  мне
Сталин. Он сказал: "К вам прилетит Жуков, и вам  следует  вместе  с  Жуковым
выехать к войскам, в штаб". Я ответил: "Хорошо, жду Жукова". Жуков  прилетел
в тот же или на следующий день. Я, конечно, очень обрадовался. Я знал Жукова
и с большим доверием относился к его военному таланту. Я познакомился с ним,
когда он был командующим войсками КОВО, и мне импонировало, что он  приедет.
Когда он прилетел в Киев, мы с ним решали, как нам получше добраться в штаб?
Лететь ли на  самолете?  Железной  дорогой  -  очень  медленно,  к  тому  же
противник бомбит и разрушает ее. Этот путь  вообще  отпадал.  Или  же  ехать
автомашинами? И тот, и другой вид транспорта был небезопасен. Самолетами  мы
подлетали буквально к сфере фронтового огня  и  активного  действия  авиации
противника. Тогда очень много  говорили,  что  вокруг  действуют  парашютные
десанты противника,  что  он  высыпает  их,  как  горох;  и  перерезает  все
коммуникации. Была опасность,  что  мы  можем  стать  жертвой  какого-нибудь
военного десанта.
   А путь был далеким. Из Киева нужно было добираться до Тернополя несколько
часов. В это время года пшеница и рожь стоят высокие,  противнику  на  полях
легко можно укрыться, поэтому диверсанты  и  террористы  могли,  сколько  им
угодно, использовать заросли. Тем более что нам нужно было от старой границы
ехать до Тернополя к районам, которые отошли к нам в 1939 г., после разгрома
Польши. Местное население было сильно засорено  украинскими  националистами,
которые сотрудничали с немцами. Мы это уже тогда знали. Но иного  выбора  не
было, поэтому решили ехать автомашиной. Поехали. Много было  тревоги,  когда
мы, проезжая, останавливались и расспрашивали, чтобы получить  информацию  о
положении дел. В конце концов к  вечеру  приехали  на  командный  пункт.  Он
находился  северо-западнее  Тернополя,  но  близко  от  него,   в   какой-то
деревушке. Посмотрел я,  что  же  это  за  командный  пункт?  Была  выкопана
огромная яма и насыпана по ее краям вынутая земля. Больше  почти  ничего  не
было сделано. Работники штаба и канцелярия размещались в крестьянских хатах.
Командующий войсками КОВО ютился в маленькой  крестьянской  халупе.  Там  же
стояли средства связи, туда приходили люди и докладывали.
   Положение тогда на нашем участке фронта было следующим: пока что  никакой
катастрофы! Если взять направление на Перемышль и южнее, то  положение  было
даже хорошим. Южнее Перемышля противник ничего не предпринимал.  Там  у  нас
тянулась граница с венграми, а те пока себя никак  не  проявляли.  На  самый
Перемышль противник предпринимал довольно упорные атаки, но наши войска (там
располагалась 99-я дивизия) дали отпор, выбили противника  из  тех  районов,
которые были им заняты  в  результате  начальной  атаки,  и  заняли  прочное
положение в городе. Об этой дивизии много потом писали,  и  заслуженно.  Она
первой из дивизий в войну за свои боевые действия  получила  орден  Красного
Знамени, буквально в первые же дни войны. Не могу умолчать о том,  что  этой
дивизией командовал  до  самой  войны  Власов  (11),  тот,  кто  потом  стал
предателем, изменником Родины. Он оказался  очень  способным  командиром.  В
боевых соревнованиях соединений Красной Армии его  дивизия  занимала  первое
место, а уже перед самой войной Власов получил корпус, командовал  корпусом,
а дивизию сдал своему начальнику штаба (12). Под  его  командованием  она  и
проявила свой героизм и вошла в историю войны как самая боевая дивизия.
   Развернулись упорные бои вдоль шоссе в направлении на Броды.  Как  теперь
известно из документации гитлеровского командования,  это  было  направление
главного  удара  немецких  армий  группы  "Юг".  На  этом  направлении   она
пробивалась к Киеву. Никак нельзя сказать,  что  гитлеровцы  при  первом  же
соприкосновении разбили там наши войска и обратили их в бегство. Вовсе  нет!
Наши войска упорно сражались и  отбивали  многочисленные  атаки.  Мне  очень
понравилось, что, когда мы туда приехали, Жуков сразу же  принял  "на  себя"
информацию из войск  и  доклады  руководства,  стал  давать  указания.  Было
приятно смотреть, как умело и со знанием дела все это он  осуществлял.  Наше
положение мы расценивали тогда даже как хорошее,  считали,  что  можем  дать
должный отпор немцам.
   Не помню, сколько пробыл Жуков у  нас:  день,  два  или  три.  Потом  был
получен звонок из  Москвы.  Жуков  сказал  мне,  что  его  вызывает  Сталин:
"Приказал все оставить и срочно прибыть в Москву". Правильные он  нам  давал
тогда советы. Должен сказать, что в те дни у него вид был бодрый, уверенный.
Еще он сказал мне тогда, что командующий войсками у нас  слабоват.  "Но  что
делать? Лучших нет. Надо его поддерживать". Я ему  тоже  откровенно  сказал:
"Очень жалею, что ты уезжаешь (мы с ним были на "ты"). Сейчас я не знаю, как
у нас пойдет дело при таком положении и с таким  командованием.  Но  другого
выхода нет". Распрощались, и он уехал.
   Вскоре у нас развернулись очень тяжелые события, опять же в районе Броды.
Там наступали гитлеровские танковые войска. На этом направлении мы выдвинули
помимо тех войск, которые там  стояли  еще  перед  войною,  механизированный
корпус, которым командовал  Рябышев  (13).  Не  помню  его  номера.  Хороший
корпус, он имел уже и новые танки KB, несколько штук, и имел также несколько
штук танков Т-34. И еще один мехкорпус (14), забыл фамилию  командира  этого
корпуса. В тех боях он был контужен, и я не знаю,  какое  потом  участие  он
принимал в войне. Это был тоже хорошо себя показавший командир корпуса.  Вот
эти два мехкорпуса мы выдвинули туда, с