ь посадку.
На случай, если что-либо произойдет с самолетом, пилот обязан был  покончить
с собой, для чего был снабжен быстродействующим ядом. Булавка  находилась  в
легкодоступном ему месте, чтобы он имел возможность  тотчас  воспользоваться
ею. Но жизнь показалась Пауэрсу более привлекательной,  и  он  отказался  от
самоубийства, а булавка стала нашим трофеем.
   Мы приказали доставить обломки самолета в Москву для публичного обозрения
в Парке культуры и отдыха имени Горького. Народ валом валил, чтобы не только
посмотреть, но и пощупать эти обломки. Пауэре не  оказал  сопротивления  при
аресте, и в этом имелась логика, раз он не убил себя. Затем он  стал  давать
чистосердечные показания и все нам рассказал: сколько лет он занимается этим
делом, сколько получал денег,  назвал  свою  фамилию,  рассказал  о  родных.
Случившееся нас очень возмутило. Особенно возмущало, что летал он  с  такими
заданиями уже много лет. Правда, политическим деятелям особенно  возмущаться
не следует, потому что  так  ведется  борьба,  та  же  война,  только  иными
средствами. То была враждебная акция со стороны США, чего они и не скрывали.
Они-то считали, что мы не в состоянии  прервать  такие  полеты,  сбивать  их
самолеты и получать вещественные доказательства  того,  что  США  пользуются
недозволенными в мирное время средствами.
   На второй день после события американцы опубликовали в печати  заявление,
что их самолет пропал без вести. Дескать, базируясь на аэродроме  в  Турции,
летел в район Кавказских гор над ее территорией и не вернулся. Явное вранье!
Мы же, как говорится,  предвкушали  горькое  разочарование  их  разведчиков,
которые состряпали  ложное  сообщение.  Доказательства-то  у  нас  лежали  в
кармане. А пока наши разведорганы изучали факты  и  допрашивали  Пауэрса.  В
печати шум поднялся невероятный. После 1  Мая  открылась  сессия  Верховного
Совета СССР, и мы разработали  тактику  поведения  на  сессии.  Я  предложил
заявить  о  нарушении  суверенитета  СССР,  желая   опровергнуть   сообщение
американцев о том, что их самолет  не  перелетал  нашей  границы.  Я  считал
возможным сказать, что этот самолет сбит нами, но  без  указания  на  то,  в
каком районе и что летчик остался жив. Такой план был принят. Имелось в виду
запутать правительство США: раз советские  лидеры  не  сказали,  где  именно
самолет был сбит и какова судьба летчика, оно  могло  подумать,  что  Пауэре
погиб. Поэтому в  Вашингтоне  настаивали  на  том,  что  самолет  летал  над
Турцией, хотя, возможно, сбился с курса и нарушил советско-турецкую границу.
Там были уверены, что их версия может воздействовать в нужном направлении на
общественное мнение других стран.
   Когда американцы сами себя запутали  небылицей,  мы  решили  выступить  в
открытую и, сделав более полное сообщение, уличить их во лжи.  Мне  поручили
заявить на сессии Верховного Совета о ходе расследования с точным указанием,
на каком аэродроме базируются самолеты такого типа, в какое время и на какой
аэродром данный самолет перелетел в Пакистан, когда и каким маршрутом  летел
через нашу  территорию,  какая  задача  была  поставлена  перед  летчиком  -
проследовать в  небе  СССР  на  такой-то  аэродром  в  Норвегии.  Это  стало
сенсацией для печати и неприятным ударом по  дипломатии  США.  А  на  сессии
заявление было встречено и с гневом, и с воодушевлением. Гнев был  направлен
против США, радость изъявлялась за наши Вооруженные  Силы  и  конструкторов,
которые вооружили Советскую  Армию  ракетами,  позволившими  сбить  самолет,
считавшийся у американцев неуязвимым.
   Нам это  было  политически  выгодно,  служило  мобилизации  общественного
мнения,  сплочению  советских  людей,  одобрению  ими  политики  СССР.   Для
правительства же это оказалось  большой  радостью:  сколько  лет  американцы
безнаказанно летали над нашей страной! Но, как в народе  говорится,  сколько
кувшину по воду ни ходить, а  разбитым  быть.  То  есть  сколько  ни  летать
американскому разведчику, пришло время, и он поплатился.  Случившееся  сразу
показало  всем,  кто  какую  проводит  политику.   Агрессивная   линия   США
направлялась против Советского Союза. И свой шаг они совершили в  то  время,
когда мировая общественность ждала, что же произойдет в  Париже  на  встрече
представителей  четырех  держав.  Все  надеялись,  что   на   этой   встрече
договорятся о чем-то добром, что договоренность обеспечит  более  прочное  и
спокойное положение в мире. Все  ожидали,  что  будут  разработаны  меры  по
предотвращению возможности возникновения новой мировой  войны.  И  в  то  же
самое время на деле была раскрыта двоедушная политика США, которые, с  одной
стороны,  протягивают  нам  руку  и  заверяют,  что  преследуют   мирные   и
дружественные цели, а с другой  стороны,  наносят  в  спину  удар  кинжалом.
Такова империалистическая политика, для нас она не нова.
   Когда мы их "пригвоздили",  американская  печать  выдвинула  версию,  что
Эйзенхауэр не знал об этих  полетах,  и  все  стала  валить  на  Центральное
разведывательное управление. Из их статей следовало, что тут проделки Аллена
Даллеса(5), брата покойного  государственного  секретаря  США.  А  президент
ничего не знал, и, если бы ему было доложено,  он  не  позволил  бы  такого.
Конечно, то было самое разумное для них  объяснение  неразумной  акции.  Оно
давало президенту возможность в какой-то степени обелить  себя  и  сохранить
свое лицо для предстоявшей встречи в Париже.
   Когда  были  выставлены  обломки  самолета  в   парке   имени   Горького,
иностранные журналисты много писали по этому поводу. Я все это читал и  знал
направленность их сообщений. Чувствовалось, что американские журналисты сами
огорошены   и   потрясены.   Они,   видимо,   рассчитывали   на   достижение
договоренности между СССР и США, и вдруг такой пассаж! Здесь им трудно  было
выворачиваться, и они высказали осуждение  данной  акции.  Правда,  осуждали
немногие, но все же такие имелись. Я решил поехать на выставку: меня  тянуло
посмотреть,  что  осталось  от  самолета?  Со  мной  отправились  и   другие
официальные лица, в том  числе  Бирюзов,  дававшие  пояснения  при  осмотре.
Собралась различная публика, набежали иностранные корреспонденты, да и  наши
там присутствовали(6).
   После осмотра корреспонденты стали задавать мне вопросы. Я  вынужден  был
высказаться напрямую. Беседа с ними доставила мне удовольствие,  так  как  у
меня было желание еще раз выразить свое возмущение и заклеймить агрессора. Я
выступил перед толпой, которая  собралась  около  павильона.  В  выступлении
придерживался тактики, которую избрала некоторая часть американской  печати:
обвинил агрессивные круги США, военных, Аллена  Даллеса,  но  не  высказывал
осуждения в адрес президента. Нам было выгодно, чтобы президент  отмежевался
от происшедшего, что позволило бы в дальнейшем проводить политику укрепления
и упрочения  связей,  возникших  после  моей  поездки  в  США  и  встречи  с
Эйзенхауэром. К сожалению, американцы решили действовать иначе.
   В том же мае мы узнали о  заявлении  президента  Эйзенхауэра,  в  котором
сообщалось, что он знал о полетах и одобрял их. Эйзенхауэр объяснял это тем,
что Советский Союз является закрытой страной и США вынуждены были,  заботясь
о   своей   безопасности,   вести   разведку.    Поэтому    президент    как
главнокомандующий считал полеты необходимыми. Говорил, что  и  в  дальнейшем
США будут так поступать, поскольку обладают правом обеспечивать безопасность
страны, даже не считаясь с суверенитетом других государств.
   Явно неразумное выступление, если не сказать больше. Глупое  выступление.
Но оно состоялось. Так президент сам лишил себя возможности выгородиться  из
пикантной истории перед встречей в Париже. У нас теперь выбора не  осталось,
и мы выступили с резким  осуждением  происшедшего,  не  соглашаясь  с  такой
политикой и с тем, что в США  находят  оправдание  таким  полетам.  Куда  же
дальше? Если сам президент заявляет, что нарушался суверенитет, то  это  же,
собственно говоря, призыв к войне! Нас буквально распирало возмущение, и  мы
использовали все публичные возможности для разоблачения  агрессивной  линии.
Теперь мы не щадили и президента, потому что он сам подставил свой зад, и мы
раздавали американцам пинки, сколько угодно и как только возможно.
   Мировая общественность  очень  хотела  встречи  в  Париже  представителей
четырех держав. И вдруг  -  такое  разочарование...  СССР  не  отказался  от
встречи, ибо не хотел взять ответственность  на  себя  за  ее  срыв;  мы  не
хотели, чтобы разочарование  вылилось  в  гнев,  направленный  против  нашей
политики. Поэтому мы  критиковали  Соединенные  Штаты,  но  готовились  и  к
поездке в Париж, разрабатывая вопросы, которые должны были там обсуждаться.
   Приближалось время вылетать туда. Мы стали формировать состав  делегации.
Заранее было обусловлено, что возглавят делегации главы  государств  или  же
правительств. В нашу делегацию, конечно же, вошел и министр иностранных дел.
Как только мы узнали,  что  Вашингтон  включил  в  сопровождение  президента
военных, я предложил поехать нашему министру обороны  Малиновскому.  Если  в
США хотят придать такой оттенок встрече, то и мы ответим тем же. Подготовили
мы  и  соответствующие  документы.   Цель   встречи:   обеспечение   мирного
сосуществования и решение спорных  вопросов,  прежде  всего  германского,  и
проблемы разоружения.  Собственно  говоря,  эти  вопросы  остаются  посейчас
неразрешенными, хотя теперь таят в себе гораздо  большую  опасность,  потому
что за истекшее время накоплена масса  взрывчатого  материала.  Если  сейчас
разразится война, то она окажется ужасной.
   Наступил день отлета. Мы отправились в Париж  на  самолете  Ил-18,  очень
хорошем и по внешнему виду, и по техническим качествам.  На  этот  раз  наше
самочувствие было не таким,  как  по  прибытии  на  Женевскую  встречу  глав
четырех  держав,  когда  мы  летели  на  двухмоторном   Ил-14.   Все   главы
правительств и государств прибыли туда  на  четырехмоторных  самолетах,  что
производило внушительное впечатление на  обывателя.  Двухмоторный,  конечно,
уступает четырехмоторному, но у нас тогда лучших самолетов просто  не  было.
Потом мы слетали в США на Ту-114, сверхгиганте по тому времени. Он  произвел
ошеломляющее впечатление и на американского  обывателя,  и  на  американских
знатоков самолетного дела.
   Когда мы летели над Европой в Париж, я думал: "Мы уже не раз встречались,
а надежды, что достигнем договоренности, мало". Тот факт,  что  перед  самой
встречей был сбит У-2, постоянно  присутствовал  в  моем  сознании.  У  меня
возник вопрос: "Чего мы ждем? Разве сможет самое сильное в мире  государство
США  пойти  на  соглашение  в  таких  условиях?  Можно  ли  ждать  от  этого
государства разумного соглашения, если оно перед встречей подложило под  нее
мину?". Я убеждался, что мы можем выглядеть несолидно: нам преподнесли такую
пилюлю, а мы сделаем вид, что ничего не понимаем и идем  на  совещание,  как
будто ничего не  произошло?  Совещание  будет  сорвано,  но  другие  державы
постараются, безусловно, свалить ответственность на нашу страну.
   Нам нанесено оскорбление, а мы идем на совещание? И во мне созрела мысль:
пересмотреть  первоначальную  направленность  наших   документов,   особенно
декларации, с  которой  мы  хотели  выступить  при  открытии  встречи.  Надо
поставить США ультимативные условия: они  должны  извиниться  за  нанесенное
нашему  государству  оскорбление.  Нужно  потребовать  от  президента  взять
обратно  свое  заявление,  в  котором  он   оставлял   за   США   право   на
разведывательные полеты над чужими территориями, чего суверенные государства
никому делать не позволяют. Советский Союз тоже был заинтересован в разведке
с  воздуха,  но  с  неравноценным  интересом.  Наша  страна  была   обложена
американскими базами в Европе, Азии и  Африке,  а  США  оставались  для  нас
недосягаемыми. Тогда мы имели небольшое количество ракет, которые  доставали
бы их территорию, и фактически она оставалась нам недоступной. Поэтому США и
демонстрировали свое превосходство(7).
   То было желание диктовать нам условия с позиции силы. Если мы  как  ни  в
чем не бывало сядем за стол  и  начнем  обычные  переговоры,  следовательно,
принимаем позицию их силы, не протестуя  против  нее.  Это  было  совершенно
невозможно, недопустимо, таким поступком мы нанесли бы большой  урон  нашему
авторитету в глазах мировой общественности и особенно  среди  наших  друзей,
коммунистических партий, и среди стран, которые борются за независимость. Их
борьба ведется в трудной обстановке. Как можно им  положиться  на  Советский
Союз в тяжелую минуту, если он принимает плевки в лицо  и  делает  вид,  что
ничего не произошло?
   Даже не знаю, как это мы, готовясь  к  совещанию,  не  поставили  заранее
перед собой вопросы в таком виде, не встав грудью  на  защиту  своей  чести.
Теперь я высказал в самолете свои соображения Андрею Андреевичу  Громыко,  и
он согласился со мной. Родион Яковлевич Малиновский  тоже  считал,  что  мои
соображения правильны,  что  нам  следует  переделать  документы.  Поскольку
вместе с нами летели машинистки и стенографистки, то я продиктовал поправки,
а Громыко с мидовским штатом засел за переработку документов. Требовалось их
перестроить, как говорится, на 180 градусов. И мы  создали  новый  документ,
который еще не рассматривался  нашим  руководством  в  целом.  К  сожалению,
правительство СССР никогда ранее такими вопросами не занималось, да и теперь
не занимается.  Их  решает  только  партийное  руководство,  что  совершенно
неправильно.
   Мы срочно все зашифровали и передали в Москву. Не помню сейчас,  передали
ли прямо из самолета (а такую возможность  мы  имели)  или  уже  прилетев  в
Париж. И быстро получили ответ с  полным  одобрением  новой  позиции.  Таким
образом, мы улетели с документами, имевшими одну направленность, а в  Париже
их направленность была уже другой. Считаю, что это было абсолютно правильное
изменение нашей позиции. Мы не отказывались от совещания при  условии,  если
США в лице президента извинятся за  допущенное  ими  нарушение  суверенитета
нашей  великой  Родины  -  Советского  Союза.  Помимо  принесения  извинений
президент должен отказаться от своего заявления и дать  нам  заверения,  что
разведывательные полеты над территорией СССР впредь не будут производиться.
   По прибытии в Париж  я  подумал:  "А  если  мы  сделаем  свое  заявление,
президент же не извинится и не откажется от полетов?". Когда мы находились в
Вашингтоне, являясь гостями  Эйзенхауэра,  то  пригласили  его  к  себе.  Он
приглашение  принял.  Очевидно,  наше  приглашение  останется  в   силе.   В
сложившихся же условиях он к нам приехать не сможет. Иначе как мы станем его
приветствовать на нашей территории? Сопровождать его? Считать своим  гостем?
Это нетерпимо, это оскорбительно, это унижает нашу страну и ее  руководство!
И у меня возникла мысль: в декларацию, которую  мы  собираемся  зачитать  на
первом заседании, нужно включить пункт о том, что если  не  будет  принесено
извинений, то мы отзываем свое приглашение.
   Все согласились, и мы быстро послали  в  Москву  на  согласование  и  эту
дополнительную  позицию.  Сразу  же  получили  положительный  ответ.   Таким
образом, у нас не только были подготовлены все документы, но и мы сами  были
напичканы аргументами взрывного характера. К нам нельзя  было  притронуться:
тут же проскакивала искра. Таким было тогда наше состояние. А что же  другие
лидеры держав? Существует  порядок  дипломатической  вежливости  -  наносить
визит главе государства, в которое прибываешь. И я встретился с де Голлем до
начала совещания. После посещения мною Франции я был уже лично знаком с ним.
С Макмилланом был знаком по Женеве, и с ним мы тоже  встретились  до  начала
официальной встречи. Я высказал им обоим  свое  недовольство  позицией  США,
свою непримиримость.  Де  Голль  и  Макмиллан  убеждали  меня  не  требовать
извинений: США  -  великая  страна,  ее  президент  не  может  делать  такое
публичное заявление, и его нельзя вынуждать. Но я  парировал  сей  аргумент,
сказав, что мы тоже не маленькая страна, тоже считаем себя великой державой,
тем более что  мы  не  можем  согласиться,  чтобы  великая  страна  наносила
оскорбления хотя бы и малым странам.
   С первых слов началась как бы перебранка. Напряженность  все  возрастала,
заряд  гнева  в  нас   накапливался   и   требовал   разрядки.   Мы   хотели
стенографически зафиксировать  ход  совещания,  поэтому  захватили  в  Париж
главную стенографистку Совета Министров СССР. Я относился к  ней  с  большим
уважением. Она стенографировала все мои выступления, в том числе в  процессе
их подготовки. Затем я пригласил и главную стенографистку ЦК КПСС. Помню  их
по именам: Надежда Петровна и Нина  Ивановна.  Чаще  я  работал  с  Надеждой
Петровной  Гавриловой.  Теперь  ее  предупредили  заранее,  что  она   будет
трудиться на этом совещании. И вдруг уже перед самым совещанием мы  получили
информацию от организаторов, что  возникло  предложение  проводить  его  без
стенографисток.  Это  нас  ошеломило,  поскольку  мы  хотели  иметь   полную
стенограмму переговоров.
   Нам сказали, что могут присутствовать лишь секретари. Тогда  я  предложил
объявить Надежду Петровну секретарем. Это наше право, хотя, как правило, все
секретари - дипломаты и мужчины. С нами же прибыл и такой секретарь.  Однако
никакого законодательства на данный счет нет, просто на практике я женщин  в
этом качестве не наблюдал. И я сказал Надежде Петровне: "Вы  наш  секретарь,
поэтому обретаете юридическое признание  на  международном  совещании".  Она
умная женщина, все понимала. А так как была несколько молчаливой  и  унылой,
то ответила мне скупой улыбкой. Некоторую серьезность и строгость  поведения
она вообще всегда сохраняла и на лице, и в манере держаться.
   Когда мы пришли в зал заседаний, то Надежда Петровна выглядела  в  черном
платье королевой. Мои помощники, которые знали  ее  биографию,  рассказывали
мне, что ее отец был цыган, мать - украинка, поэтому она сохранила  красивые
черты цыганского лица и в своем платье выглядела,  как  Кармен.  Мы  шутили:
"Надежда Петровна, ни одна страна не выставит равноценного вам  секретаря...
". Зашли в зал,  стали  заходить  туда  и  другие  делегации.  Первой  вошла
делегация Англии. Мы поздоровались, и тут же вошла делегация США.  Ее  члены
сразу же последовали на свои места  и  сели,  поприветствовав  нас  наклоном
головы. Мы это поняли так: "Вас  видим,  но  руки  не  подаем,  находимся  в
состоянии конфликта и даже психологической войны".
   Еще до начала совещания я обратился к президенту де Голлю за  разрешением
выступить с заявлением. Мы хотели предъявить свои ультимативные  условия,  и
от того, как примет их  делегация  США,  зависело,  будем  ли  мы  принимать
участие в совещании. Я зачитал заявление. Переводчик Суходрев(8)  все  точно
переводил как очень  хорошо  подготовленный  специалист,  прекрасно  знавший
английский язык. Мне он очень нравился.  Я  сейчас  вспоминаю  о  совместной
работе с ним. Фамилия его типично украинская, но не знаю,  украинец  ли  он,
ибо от украинского  языка  в  его  речи  ничто  не  проскальзывало.  Знатоки
английского  и  все  журналисты  отмечали,  что  переводчик  у   Хрущева   в
совершенстве владеет английским.
   Итак, я зачитал декларацию. Именно зачитал, потому что  в  таких  случаях
никакое вольное изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться
лишние слова, не так построится фраза, все это будет зафиксировано, а  потом
трудно исправить. Если допустить  лишнее  слово,  тем  более  лишнюю  фразу,
появится возможность иного толкования текста - в пользу  наших  противников.
Зачитав декларацию, я уселся. Произошло общее замешательство, особенно после
фр