, потому что я не слышал чмоканья пуль о землю. Улетели самолеты.  Я
говорю: "Все-таки наши. Почему же они нас обстреляли? Как они могли спутать?
Этот район обозначен на всех картах, какими могли пользоваться наши летчики,
район сосредоточения танковых войск и кавалерии для броска в прорыв".
   Вытолкнули мы корпус вперед и вернулись на командный пункт  к  Труфанову.
Там он нас уже порадовал первыми пленными.  Сперва  захватили  десятка  два,
потом их стало больше. Среди пленных, помню, был один с фамилией Чайковский,
русский, как он сказал мне, из Кишинева. Еще один пленный - очень интересный
румын. Я его допрашивал. Из него  ничего  не  надо  было  выжимать.  Он  сам
понимал, насколько ложно положение румынских войск, понимал, что война  идет
не в интересах Румынии, а в интересах Германии, что  Антонеску  принес  свою
страну в жертву немцам. Мне его не приходилось пропагандировать. Он  сказал,
что он сын священника и что его настроения - не только лично его,  такие  же
настроения присущи многим командирам, с которыми ему приходилось общаться. Я
ему: "Вы, может быть, согласитесь написать тогда листовку или письма к  этим
командирам, чтобы они отказались от сопротивления советским войскам, сдались
бы в плен и помогли тем самым и Румынии в борьбе против общего врага, против
Гитлера?". "Да, охотно соглашусь. Дайте мне бумагу, и я это сделаю".
   Чайковский же по части листовок меня не интересовал. Он ведь был русский,
так что фамилия Чайковский не произведет на румын впечатления, если он  даже
станет призывать их сдаваться в плен. А вот коренной румын, офицер румынской
армии, кажется, ротой командовал, сын священника. Все это на румын, особенно
на верующих людей, могло произвести впечатление.  А  Чайковскому  я  говорю:
"Как же вы позорите такую громкую фамилию?". "Да я, - отвечает, - понимаю, я
знаю принадлежность фамилии, которую ношу. Но и вы поймите: не только я, а и
другие русские были мобилизованы. Мы воевать не хотели. Свидетельство  этому
- мы у вас в плену в первые же часы боев. Это само гласит о том,  что  я  не
хотел воевать и при первой возможности сделал все,  чтобы  сдаться  в  плен.
Другие действуют так же".
   Потом пленные поступили в распоряжение разведки, а мы пошли в войска.
   Надо было не только продвигаться вперед, но и сделать все, чтобы ускорить
продвижение. Нас прежде всего интересовали подвижные войска Вольского, и  мы
снова поехали туда. Теперь рассказывать по дням, в хронологическом  порядке,
что происходило (думаю, каждый понимает мое положение), невозможно. Я  помню
сейчас только общую картину или отдельные яркие события.
   Вольский двинул танки. Сопротивление противником оказывалось слабое.
   Можно сказать, что  вообще  не  было  организованного  сопротивления.  На
участке, где действовали наши главные силы,  Вольский  взял  много  пленных,
много у врага было и убитых, очень много. Мы предупреждали Вольского,  чтобы
ни в коем случае не допускалось какого-либо насилия по отношению к  пленным.
Во-первых, это аморально. Во-вторых, опасно, потому что враг использует  это
против нас в своей агитации: советским войскам нельзя сдаваться в плен,  они
расстреливают пленных! Однако, когда мы стали продвигаться, я  увидел  много
больших групп расстрелянных. Рядом стоят наши люди. И  я  сказал  Вольскому:
"Странное дело. Я наблюдал такую картину, что лежат расстрелянные". -  "Нет,
- говорит, - все убитые в бою".
   Я не исключаю того, что, может быть, кое-где имело место нарушение  нашей
директивы под влиянием ненависти и озлобленности. Причины  того  были  очень
большие, и у каждого нашего  бойца.  Мы,  отступая,  видели,  что  оставляем
врагу.  К  тому  же  располагали  сведениями,  как  свирепствует   враг   на
территории, которую  занял.  На  Советской  Украине,  на  территории  РСФСР,
Белоруссии и на Северном Кавказе - всюду, где появлялся враг, он  беспощадно
уничтожал всех "ненужных" и не признавал никаких моральных факторов.  Гитлер
издевался  над  этими  факторами,  победителю  все  было   дозволено!   Надо
уничтожить русских, деморализовать их, запугать.
   Это наши солдаты знали. И если где-то  были  допущены  злоупотребления  и
нарушения приказа, то, как говорится, пусть будет прощено этим людям. Тут не
проявилось какое-то органическое свойство наших  людей.  Это  был  результат
навязанной нам войны,  которая  обострила  человеческие  чувства.  Все  это,
конечно,  понятно  людям,  которые  воевали  и  хотят  с  точным  пониманием
отнестись к акциям, которые иной раз применялись в те дни.
   Приходят мне на память и  какие-то  забавные  случаи.  Как  и  во  всякой
трагедии, так и в ходе войны тоже происходили комические явления. Помню, раз
после проведенного наступления мы ехали  поздно  ночью.  Степь.  Дорог  нет.
Ездить было опасно, потому что всегда можно было наткнуться на шальную мину,
закопанную в неожиданном месте. Вот едем мы и не уверены, что  в  правильном
направлении. Нет никаких ориентиров, ни  кустиков,  ни  населенного  пункта.
Голая степь. Ориентироваться надо по звездам. Но по звездам воевать  даже  в
степи  невозможно.  Видим,  мерцает  какой-то  огонек.   Сейчас   же   взяли
направление на этот огонек на своих виллисах. Выскакивает из  машины  Попов.
Он был человек с жизнерадостным характером и хохочет во все легкие: "Товарищ
Хрущев, идите сюда, взгляните, живых чертей увидите".
   Я вышел из  виллиса,  подошел.  Сидят  наши  солдаты,  развели  небольшой
костер. Большой костер там не  разведешь,  нет  дров.  Они  все,  что  могло
гореть, собрали в степи. Достали где-то воду и кипятят чай, склонившись  над
костром.
   Закоптились - просто страх. У них только, как у негров, сверкают  зубы  и
глаза.
   Действительно, черти, да еще ночью! А молодые парни улыбаются,  видят,  к
ним приехали генералы. Я тогда не  имел  еще  воинского  звания,  но  был  в
военной форме. Они-то сразу увидели, что приехала какая-то военная  "шишка".
Мы расспросили их. Что-то у них сломалось в машине, не то горючее кончилось.
"Вот, ждем, когда нам помогут". Это были артиллеристы противотанковых орудий
- одной или двух пушек. Мы с ними  слегка  пошутили.  Нам  же  они  что-либо
толковое сказать не могли, сами не знали событий, ответили  лишь,  из  какой
они воинской части.
   На следующий день мы опять разъезжали по фронту и натолкнулись на  другую
забавную картину. Я о ней много  раз  рассказывал  Сталину.  Трясется  арба.
Сидят человек пять-шесть румынских солдат, один погоняет  лошадей.  Едут  на
восток. Попов спрашивает: "Куда едете? Кто такие?".  Один  румынский  солдат
сует нам записку в руки, Попов взял и читает: "При  сем  следует  столько-то
румынских солдат, лошадей и арба. Едут на  восток,  к  Волге,  для  сдачи  в
плен". И подпись: лейтенант такой-то. Мы посмеялись. Румыны смотрят, что  мы
настроены не злобно, и тоже приободрились. Попов вернул им записку и сказал:
"Езжайте в том же направлении, в  каком  едете".  Они,  конечно,  ничего  не
поняли. Тогда он махнул рукой в направлении Волги, и они поехали в  плен,  а
мы поехали к линии фронта.
   Приехали  мы  в  Плодовитое.  Это  село.  Там  всюду  такие   интересные,
жизнеутверждающие названия населенных пунктов. Видимо, когда  шло  заселение
этих степных, полупустынных земель, люди, которые  приезжали,  давали  новым
местам красивые названия. Подходит к нам  лейтенант  и  обращается  ко  мне:
"Хочу спросить, что мне делать с пленными?" - "А сколько у вас пленных?".  -
"Человек триста". "А где они?". - "А вот здесь недалеко". Мы с Поповым пошли
туда. Видим, стоит огромная толпа пленных. Мы стали их  расспрашивать  через
переводчика.  В  это  же  время  подъезжает  на  коне  еще  один  лейтенант:
"Разрешите обратиться? Что мне делать и куда направить пленных?" -  "Сколько
их у вас?" - "Тысячи три, наверное". Где же эти пленные?"  -  "Вон  там,  за
церковью".
   Подъехали. Там растянулась огромная их шеренга,  придерживаясь  какого-то
расчетного порядка. Лейтенант докладывает, что здесь находится полк  полного
состава румынской артиллерии большого калибра. Он сдался в плен во  главе  с
командиром полка. Я подумал:  черт  его  знает,  целый  артиллерийский  полк
оказался  в  нашем  тылу,  он  может  наделать  нам  неприятностей.  Говорю:
"Скомандуйте, чтобы все офицеры вышли  вперед.  Надо  офицеров  отделить  от
солдат и отдельно увести их в глубь страны, на приемный пункт. В поле  лежит
очень много  оружия,  от  стрелкового  до  пушек.  Они  могут  наделать  нам
неприятностей, имея готовые артиллерийские расчеты". В тылу ведь у  нас  там
ничего не было. Вышли вперед их офицеры. Командира полка лейтенант пригласил
подойти к нам.
   Подошел человек солидного возраста и доложил спокойно: "Я командир полка.
Даже чехлы не приказал снять с орудий, не вел огня и решил сдаться в плен  с
полком в полном составе и при полном вооружении. Вот я вам  и  сдаю  все:  и
офицеров, и солдат, и артиллерию". Я говорю ему: "Господин полковник,  а  вы
не согласились бы обратиться с воззванием к румынским солдатам  и  офицерам,
чтобы они прекратили сопротивление и сдавались в  плен?  Если  вы  сами  так
сделали, то понимаете правильно, что война против нас навязана вам Гитлером.
Вы не хотите ее вести и для себя ее уже закончили. Так помогите и  тем,  кто
еще находится по  ту  сторону  линии  фронта,  пусть  они  последуют  вашему
примеру". Он отвечает: "Охотно! Дайте возможность, я напишу  письмо".  Потом
я, расспрашивая его, сказал ему об офицере, с  которым  беседовал  раньше  и
который написал подобную же листовку. Он, оказывается, знал этого офицера. В
своей листовке тот офицер, как я узнал потом, адресовался как  раз  к  этому
полковнику. Действительно, когда я читал листовку того офицера, сына попа, с
которым беседовал раньше, он обращался именно к этому полковнику: "Не воюйте
вы против своей совести! Я знаю ваше настроение. Надо кончать войну!". Когда
я вернулся в штаб, мне ту листовку дали, чтобы я приказал ее напечатать.  Но
потребности в ней уже не было: часть, к которой она адресовалась, сдалась  и
оказалась у  нас  в  плену.  Мы  указали,  чтобы  румынских  офицеров  увели
отдельно, а солдат отдельно.
   Операция же продолжалась успешно. Наши войска продвигались вперед,  и  мы
буквально  наслаждались  плодами  первых  больших  побед.  Трудно   передать
словами, какая тогда была радость и как мы ликовали.  Впервые  за  войну  на
нашем  направлении  мы  успешно  прорвали  вражеский   фронт   и   развиваем
наступление, разгромив все, что стояло  перед  нами,  и  почти  не  встречая
сопротивления. Правда, мы понимали, что перед нами  находятся  не  немцы,  а
румыны. Они были нестойки, потому что  знали,  что  эта  война  не  отвечает
интересам Румынии. Но все-таки это был враг. Имелись, как говорится,  румыны
- и румыны. Уже совершенно другие. Мы-то ведь знали, как они наступали,  как
издевались над мирными жителями, убивали наших людей. Они  пришли  вместе  с
гитлеровскими войсками и тоже допускали зверства по  отношению  к  советским
воинам. Поэтому надо правильно понимать наше ликование, радость наших солдат
и офицеров, которые просто сияли.
   Не помню, на какой день наступления, третий или четвертый,  мы  завершили
боевые действия и решили задачу, которая стояла перед  нами.  Наши  танковые
войска дошли до Советского, вышли к Дону, а войска  Ватутина  спустились  по
Дону к Калачу. Там у нас должна была состояться  встреча,  и  мы  с  Поповым
приехали туда. Я говорю тут неточно. Другие генералы, которые участвовали  в
этой операции, в своих воспоминаниях точнее, потому что они,  когда  писали,
пользовались материалами Генерального штаба,  официальными  документами,  по
которым  можно  восстановить  все  во  времени,  как  конкретно  развивались
события. У меня нет  такой  возможности.  Итак,  мы  с  Поповым  приехали  к
командиру  танкового  корпуса  войск  Юго-Западного  фронта.  Командовал  им
знакомый мне генерал Кравченко (5). Я потом не раз встречался  с  ним  и  во
время, и после войны. Сейчас он умер. А ведь  был  здоровый  такой,  крепкий
мужчина. Казалось, ему и износа нет, а  он  умер.  Действовал  же  он  тогда
хорошо.
   Когда мы зашли в помещение, которое он занимал, он сказал, что плохо себя
чувствует, болен. Грипп, что ли, у него был,  но  он  переносил  болезнь  на
ногах. Мы поздравили друг друга  и  вместе  порадовались,  что  наши  фронты
сомкнулись. Вот и первая встреча! Кравченко  предложил:  "За  радость  нашей
встречи  давайте  разопьем  бутылку  шампанского.  У  меня  есть  трофейное,
французское". - "Ну, давайте". Открыли шампанское, выпили по бокалу и больше
ничего не пили, не потому, что не хотели, а потому, что  отсутствовали  иные
"средства", кроме этой единственной бутылки шампанского, чтобы отпраздновать
соединение  войск  Сталинградского  и   Юго-Западного   фронтов.   Кравченко
обратился ко мне: "Товарищ Хрущев, примите  от  меня  подарок  на  память  о
встрече, немецкий кортик. Правда, он со свастикой, но  свастика  эта  теперь
побита. Этот сувенир будет напоминать о нашей встрече". Говорю:  "Хорошо,  я
возьму. У  меня  есть  маленький  сын  Сережа,  я  ему  перешлю.  Это  будет
вещественное доказательство того, что Ваши войска бьют немцев, и к  тому  же
хороший подарок".
   Мы недолго побыли у Кравченко, проинформировали друг  друга  о  положении
дел. Положение  было  хорошим.  Мы  не  чувствовали  какой-нибудь  вражеской
угрозы, разгромили каждый  своего  противника  и  не  знали,  что  враг  еще
подтянет и с чем мы встретимся. Но это уже  потом.  А  в  данном  случае  мы
блестяще выполнили свою задачу. Кравченко сказал,  что  он,  как  говорится,
промаршировал по правому берегу Дона и не встретил  большого  сопротивления.
Тылы у противника - довольно жидкие и войсками не обеспечены. Мы  радовались
успеху. Когда задумывалась операция, мы в своем письме  к  Сталину  излагали
план осторожно, предполагали,  что  есть  лишь  возможность  провести  такую
операцию, но нам неизвестны ни наши резервы, если Ставка ими располагает, ни
то, что у противника пустота на этом направлении.  Если  в  основу  операции
положили и не наши рекомендации, то во всяком случае  они  не  противоречили
осуществленному замыслу и тем предложениям, которые, возможно, были  сделаны
другими командующими. Главное заключалось не в том, кто первый сказал "а", а
в том, что  решена  задача,  поставленная  перед  нами.  Враг  разгромлен  и
окружены немецкие войска в Сталинграде. Теперь надо удержать их там  и  тоже
разгромить.
   Потом мы встретились с трудностями. Об этих трудностях я говорил  Жукову,
когда он приезжал к нам и докладывал соображения Ставки по плану операции. Я
ему тогда сказал, что свою задачу мы решить можем, потому  что  чувствуется,
что тут у противника слабое место. А вот удержать окруженные войска, если вы
не усилите нас, мы своими силами не сможем: враг нас раздавит и выскочит  из
Сталинграда. Я уже рассказал, как Жуков  мне  ответил:  пусть  враг  катится
туда-то, мол, из Сталинграда, уже  это  будет  большая  победа  -  отбросить
немцев от Волги. Я соглашался с  Жуковым,  но  хотелось  большего.  Впрочем,
думаю, что здесь у нас разногласий не  могло  быть:  у  Жукова  было  то  же
желание. Но теперь встала задача удержать и разгромить врага. И в тот  вечер
мы с Поповым решили вернуться не в штаб 51-й армии, а в штаб  Толбухина.  Он
находился поближе к Советскому. К тому же у 51-й армии задача  была  решена,
войска противника разгромлены, многие взяты в  плен  и  впереди  не  маячило
непосредственной  опасности.  А  в  Сталинграде  находились   главные   силы
противника. Теперь основным направлением становилось толбухинское,  то  есть
не 51-й, а 57-й армии, самой слабенькой из всех  на  Сталинградском  фронте,
самой  малочисленной.  Поэтому  мы  и  решили  поехать  к  Толбухину  и  там
проинформироваться обстоятельнее. Уже в пути узнали,  что  Толбухин  перенес
командный пункт в балку возле Наримана, ближе к Дону. Поехали туда.
   Стояла осенняя южная ночь. Хоть глаз коли, никаких ориентиров.  Мы  стали
искать эту балку, помотались какое-то время.  Я  высказал  Попову  сомнение:
"Маркиан Михайлович, по-моему, мы балку сейчас не найдем, бездорожье, мы там
не были, ориентиров не  знаем,  попасть  туда  очень  трудно".  А  он  бодро
отвечает: "Ну, что вы, товарищ Хрущев, для  генерала  главное  иметь  карту,
компас и спидометр, чтобы отсчитывать путь, пройденный  машинами.  Найдем!".
Стали мы искать. Позднее этот случай превратился  в  анекдот.  Я  много  раз
потом вспоминал его, когда встречался с Поповым. Он тоже улыбался...  Только
двинулись в путь, как наткнулись на два обнаженных  трупа  немецких  солдат.
Ночью они хорошо видны. Отъехали подальше, лежит труп серой лошади. Это  еще
не ориентир. А вот и немецкие указатели. Читаем надписи. У Попова  были  два
адъютанта, и один из них знал немецкий язык. А что  толку?  Куда  бы  мы  ни
поехали, всякий раз возвращались к тем же трупам. Просто заколдованное место
какое-то! Без конца встречаем трупы двух голых солдат и серой лошади. Что за
наваждение? Как по Гоголю! Нечистая  сила  водит  нас  вокруг  этого  места.
Наконец, слышим, разговор. Кто-то едет. Мы тоже подали голос.
   Приблизилась машина. Вышел  из  нее  человек  и  говорит:  "Я  полковник,
командую такой-то танковой частью". Он узнал меня и  спросил:  "Куда  же  вы
едете?". "Мы едем в балку Наримана". - "Товарищ Хрущев, не найдете вы  балку
Наримана. Степь ведь. Да и зачем вам ездить? Вон передний край,  видно,  как
взвиваются немецкие ракеты (немцы очень сильно освещали свой передний край).
Тут можно напороться и на мины. Я предлагаю вам,  поедем  вместе.  Я  еду  в
расположение 57-й армии, знаю дорогу и вас проведу. Я еду в лазарет, ранен в
руку, сначала крепился, а сейчас чувствую,  что  рана  начинает  беспокоить.
Боюсь, как бы не было загноения. Хочу, чтобы  там  квалифицированно  сделали
перевязку и все, что нужно, с раной". Я согласился, но Попов говорит:  "Нет,
мы  все-таки  поищем  сами".  Распрощались,  поехали.  Опять  слышим  говор.
Подъезжает автомобиль, мы остановились, вышли из своей машины.
   Оказалось, что это ехал представитель Ставки, генерал, который  занимался
связью. Он говорит: "Я еду в штаб Толбухина на Волгу. Мне тоже нужно в балку
Наримана, но я туда сейчас не поеду, потому что не найду ее, и  вы  тоже  не
найдете. Поехали вместе?". Мы опять отказались. Надеялись,  что  найдем  эту
балку. Опять мы стали искать и все время кружили возле этих трупов. Кажется,
что уже далеко отъехали в каком-то направлении, а  потом  вдруг  выясняется,
что где-то "закруглились" и вновь попали на то же место: два трупа  лежат  и
серая лошадь.
   Я  дрожал  от  холода  в  бурке,  Попов  тоже.   Чаша   нашего   терпения
переполнилась. Подъехали  мы  в  какому-то  перекрестку,  увидели  несколько
указателей на немецком языке. Офицер подбежал  к  ним,  начал  переводить  с
немецкого языка, куда эти указатели показывают. Попов замерз, как говорится,
зуб на зуб не  попадал.  Кричит  адъютанту:  "Тащи  его  сюда".  Тот  сорвал
указатель и притащил. Я говорю: "Ну, прочитать-то,  что  написано,  он  тебе
прочитал. А какое указатель показывает направление, неизвестно.  Он  же  его
сорвал со столба". "Да, - согласился Попов, - видимо, мы балку Наримана этой
ночью не найдем. Давай, поедем в штаб на Волгу".
   А где расположен штаб, мы хорошо знали. Солдаты  говорят,  что  к  фронту
лошадь еле плетется, а от фронта - бежит. У  нас-то  было  не  совсем  такое
положение. Мы искали тоже штаб, но полевой. А  более  солидно  оборудованный
штаб армии был у Толбухина на Волге. Теперь мы предвкушали, как замерзшие по
приезде воспользуемся баней.  Толбухин  любил  баню,  и  бани  у  него  были
хорошие. Когда приехали на Волгу, мне генерал Попов  говорит:  "Ну,  товарищ
Хрущев, я думаю, что вы  никогда  не  забудете,  как  мы  с  Вами  блуждали,
запомните на всю жизн