ом из тех, кого я знал, высказавший сомнение в
виновности  Якира, был академик архитектуры Щусев21. Как мне потом доложили,
он, выступив  на  собрании архитекторов,  сказал, что хорошо знал Якира  и с
большим уважением относился к нему. Щусев был замечательным человеком. Мы же
в  то  время  к  нему  относились  настороженно, считали,  что  это  человек
прошлого, что он строил только церкви, был принят  царем Николаем II. Он был
острым на язык, говорил всегда, что думал, а ведь не всегда это импонировало
людям того времени и их настроениям. Вот и в данном случае он сказал, что он
сам
     из Кишинева и знавал  дядю  Якира, врача  и очень уважаемого господина.
Поэтому не может допустить, чтобы оказался злодеем или каким-то преступником
его племянник. И он не подал своего голоса в осуждение Якира.
     Все это было  доложено Сталину,  но Сталин сдержался, и ничего  не было
предпринято  против Щусева. Я не говорю, конечно, что Щусев был прорицателем
и видел, что обвинение несостоятельно. Это простое совпадение, но для Щусева
-- приятное совпадение. Я потом сблизился  с Алексеем Викторовичем  Щусевым,
когда  вновь  работал  на Украине.  Он  неоднократно  приезжал в Киев,  и  я
беседовал  с  ним.  Помню,  как-то весной,  когда  еще  было холодно,  чтобы
купаться,   бродил   он  по  Киеву,   а  потом  я   беседовал   с  ним:  "Ну
как,--говорю,--Алексей Викторович, дела?".  "Да, вот, ходил,  смотрел  Киев.
Прекрасный город, прекрасный". "А куда же вы ходили?". "Я поехал на Труханов
остров, взял лодочку, разделся там на песочке и грелся. Потом пошел откушать
пирожков на базаре".
     Тогда я, конечно,  негодовал  и  клеймил  всех этих изменников.  Сейчас
самое выгодное  было  бы  сказать:  "В глубине души я им сочувствовал". Нет,
наоборот, я  и  душой  им не сочувствовал, а был в  глубине души раздражен и
негодовал на них, потому что Сталин (тогда мы были убеждены в этом) не может
ошибаться! Не помню сейчас точно, как продолжались  дальнейшие  аресты.  Они
сопровождались казнями. Это нигде не объяснялось и не объявлялось, и поэтому
мы многого даже  не знали. Нас информировали, что такие-то  люди сосланы или
осуждены на такие-то сроки заключения.
     Однако  Московская  партийная  организация,  областная   и   городская,
продолжала  свою  деятельность,  усиленно  работала над сплочением людей для
выполнения решений  по строительству  в Москве и  Московской области.  Когда
аресты  велись уже в  широком  плане, нас информировали иной  раз об  аресте
каких-то  крупных  людей,  что  вот такой-то  оказался  врагом народа.  А мы
информировали  районные  партийные  организации, первичные  парторганизации,
комсомол и общественные организации. Все эти данные мы принимали с искренним
возмущением, осуждали арестованных.  Ведь если  те были  арестованы, значит,
они были  разоблачены в своей провокаторской и  подрывной деятельности? Были
пущены в ход все эпитеты, осуждающие и клеймящие позором таких лиц.
     У нас в Москве  был секретарем  обкома  комсомола  (не помню сейчас его
фамилию) очень нравившийся мне парень, молодой,
     задорный, с энтузиазмом. Человек был, что называется,  на своем месте и
по образованию,  и по подготовке, да и характер был хороший. И вдруг однажды
утром,  когда  я  пришел на работу,  мне сказали, что  этот секретарь обкома
комсомола  поехал  на охоту и там  застрелился.  Я очень сожалел о событии и
сейчас  же  позвонил  Сталину,  сообщил,  что  вот  такое  у  нас  случилось
несчастье, такой хороший парень, секретарь обкома комсомола, застрелился. Он
спокойно  мне ответил: "А, застрелился.  Это  нам  понятно.  Он  застрелился
потому,  что  мы арестовали  Косарева22  (первый секретарь  ЦК  ВЛКСМ), да и
другие его дружки арестованы".
     Я был  поражен. Во-первых, Косарев  был  для меня человеком, который не
вызывал   никаких  сомнений.  Парень  из  рабочей  семьи,   сам  рабочий,  и
вдруг--враг народа? Как же это может быть, как мог он стать врагом народа? И
опять  не  возникало  недоверия.  Если это сделал  ЦК партии, сделал Сталин,
следовательно,  это уже неопровержимо, это действительно  так. Но  все  это,
конечно,  ложилось  камнем на  душу. Ведь  мы  считали,  что корни вражеской
разведки глубоко внедрились в наши ряды, проникли в партийную, комсомольскую
среду и поразили даже руководящую верхушку.
     События  развивались  очень  бурно.  Арестовали Рудзутака. Рудзутак был
кандидатом в члены  Политбюро, уважаемым человеком и  очень  симпатичным. Он
часто выступал на  заводах по просьбе Московского комитета партии. Когда его
приглашали  на  городские, районные или заводские собрания, он всегда охотно
шел. Кроме того, о Рудзутаке шла хорошая партийная слава: во время дискуссии
о  профсоюзах в 1921 г. было выдвинуто много  различных  платформ, дискуссия
сотрясала партию,  Рудзутак  тоже выступил  со  своей  платформой,  и  Ленин
предложил  взять  эту  платформу за основу.  На  базе этой  платформы смогли
объединиться  основные силы партии,  отвергнуть  другие  платформы  и  таким
образом найти решение, которое было принято  потом  всей партией.  Это  тоже
считалось  немаловажным  фактором  в  пользу Рудзутака.  Потом Рудзутак  был
наркомом  путей сообщения. С ростом хозяйства и  перевозок  железные  дороги
стали  плохо справляться  с  задачами, которые предъявлялись  к  транспорту.
Поэтому  туда  был  послан на  усиление  Андреев.  Но работа  транспорта  не
улучшилась,  послали  Кагановича.  С   приходом  Кагановича  считалось,  что
транспорт начал работать лучше. Видимо, так оно и было, потому что Каганович
считался крупным организатором, сильным человеком, не  щадящим чужих и своих
сил.
     Не помню года и тем более месяца, но вот однажды позвонил
     мне Сталин и говорит: "Приезжайте в Кремль. Прибыли украинцы, поедете с
ними  по  Москве, покажете город". Я  тотчас приехал. У Сталина были Косиор,
Постышев,  Любченко23.  Любченко  был  тогда  Председателем  Совета Народных
Комиссаров  Украины. Он сменил  на  этом посту Чубаря,  а  Чубарь перешел  в
Москву заместителем  Председателя  Совета Народных Комиссаров  СССР, то есть
заместителем  Молотова.  "Вот они, -- говорит  Сталин,  --  хотят посмотреть
Москву. Поедемте". Вышли мы, сели в машину Сталина. Поместились все в одной.
Ехали  и  разговаривали.  Это были  такие,  как мне казалось, самые  хорошие
партийные отношения  между членами  Политбюро  (Постышев тогда  еще  не  был
кандидатом  в члены Политбюро). Мы ехали по улицам, конечно, нигде не выходя
из машины, весь осмотр велся из автомобиля.
     Постышев поднял  тогда  вопрос:  "Товарищ  Сталин, вот была бы  хорошая
традиция и  народу  понравилась, а  детям  особенно  принесла  бы  радость--
рождественская  елка. Мы это сейчас  осуждаем. А не вернуть ли детям елку?".
Сталин поддержал его: "Возьмите на  себя  инициативу,  выступите в печати  с
предложением  вернуть  детям  елку, а мы  поддержим".  Так это  и произошло.
Постышев выступил в "Правде", другие газеты  подхватили идею. Этот эпизод, в
частности,   показывает,  какие  хорошие  были  отношения  между   Сталиным,
Косиором, Постышевым и  Любченко. Потом  Постышев был переведен на работу  в
Москву и стал секретарем Центрального Комитета  партии. Однажды я участвовал
в  работе одной из  комиссий, где  председателем был Постышев. Мы  обсуждали
выпуск ширпотреба. Кто-то из хозяйственников ссылался при  этом на трудности
технические, материальные и производственные.  Постышев слушал, слушал (а он
был человек резкий,  порывистый), а потом как стукнет кулаком  по столу да и
говорит: "Душа из тебя вон! Что мне твои рассуждения? Давай план, и все". На
меня это произвело несколько нехорошее впечатление, потому что докладчик был
уважаемым человеком. Ну, с этим мирились, потому что все знали, что Постышев
был добрым человеком, хотя  действительно  иной раз допускал повышение тона,
нежелательную  и, я бы сказал,  недопустимую грубость.  У меня с  Постышевым
были хорошие отношения.
     Вообще же в то время я был слабо информирован о положении дел по стране
в целом. Подробности до меня не доходили,  хотя я был уже кандидатом в члены
Политбюро. Тяжелое положение сложилось на  Украине. Туда послали Кагановича,
он пробыл несколько дней, и в результате этой поездки Постышева вернули
     на Украину. Каганович говорил, что Косиор -- очень хороший политический
деятель,  но  как   организатор  слаб,   поэтому  допущены  распущенность  и
ослабление  руководства, надо дисциплинировать, подтянуть, а для этого лучше
послать туда секретарем ЦК КП(б)У Постышева в подкрепление Косиору.
     Аресты  тем  временем продолжались. Я  узнал,  что  арестован Варейкис.
Варейкиса я знал по  съездам партии как работника черноземной полосы. Он был
тогда секретарем крайкома. И вот Варейкис, оказывается, был агентом царского
охранного  отделения! Через  какое-то время опять  пошли  крупные аресты.  И
опять случилась заминка в руководстве Украины: после Пленума ЦК КП(б)Украины
застрелился Любченко.  Потом мне  рассказывали,  что пленум  проходил  очень
бурно, Любченко критиковали. Любченко  -- крупный  украинский работник, но у
него  были   большие  политические   грехи.  Он,  собственно,  когда-то  был
петлюровцем24.Я сам  видел  фотоснимок,  где  он  снят с будущим  академиком
Грушевским, Винниченко и  самим  Петлюрой25. Это там  все  знали. Поэтому на
всех украинских партсъездах Донбасская делегация  всегда выступала с отводом
кандидатуры Любченко при выборах  в Центральный Комитет КП(б)У. Но я считал,
что  Любченко -- очень  способный человек, который  отошел от петлюровцев  и
твердо стал на  большевистскую  почву. Не  знаю  конкретно,  какие обвинения
выдвигались против него после  стольких лет успешной его  работы. На Пленуме
был объявлен  перерыв.  Он  поехал домой и  не  вернулся на  пленум.  Решили
проверить, почему Любченко не возвратился на заседание Пленума, и обнаружили
такую картину: в постели лежали его убитая жена и сам  он. Предположили, что
по  договоренности с женой он  застрелил ее  и себя. Это был  большой  удар.
Объясняли  дело так:  бывший  петлюровец; видимо,  к  нему  подобрала  ключи
иностранная  разведка, и он работал на нее. Но много не распространялись  об
этом, потому что и без того было слишком много врагов.
     Каганович  опять поехал в Киев  и привез оттуда информацию  не в пользу
Косиора и Постышева. Он  рассказывал,  что когда собрал партактив в Киевском
оперном театре, то буквально взывал: "Ну, выходите же, докладывайте, кто что
знает о врагах народа?".  Организовал вроде  такого народного суда. Выходили
люди и всякие вещи говорили. Сейчас просто стыдно и позорно слушать, но ведь
это было! Я хочу сказать об этих фактах, чтобы можно было сделать на будущее
правильные  выводы  и  не допустить  повторения  таких  явлений.  Кагановичу
сообщили,  что  есть  у  них такая женщина, Николаенко,  активный  работник,
трудится она на культурном фронте,  борется  с врагами народа, но не находит
поддержки.  Каганович  (рад  стараться)  сейчас  же  послал  за  Николаенко.
Николаенко пришла  и начала  разоблачать  врагов народа. Страшная,  говорят,
была картина. Каганович рассказал,  видимо,  Сталину об  этом собрании,  и в
одном из  своих выступлений Сталин заметил,  что  бывают вот небольшие люди,
которые оказывают зато большую помощь нашей партии. Такой небольшой человек,
как  Николаенко,  оказала партии  на Украине  большую  помощь в разоблачении
врагов.
     Николаенко сразу  же  подняли  на пьедестал борца за революцию, борца с
врагами народа. Хочу рассказать подробнее об этой фигуре. Когда я  уезжал из
Москвы  на Украину, Сталин  предупредил меня, что там есть такая  женщина --
Николаенко и  чтобы я обратил внимание: она, мол, может помочь мне  в борьбе
против врагов народа. Я сказал,  что фамилию эту помню из его выступления. А
как  только  приехал  на  Украину,  она  сама пришла ко мне.  Я  ее  принял,
выслушал.  Молодая,  здоровая  женщина,  окончила  какой-то  институт,  была
директором  вроде  бы  музея,  сейчас точно  не  помню.  Она  имела  дело  с
украинским народным искусством и поэтому общалась с интеллигенцией. И начала
она  говорить  мне  о  врагах  народа.  Ну  это  был  просто  какой-то  бред
сумасшедшей: она всех украинцев считала националистами, все в ее глазах были
петлюровцами, врагами народа, и всех их надо  арестовывать.  Я насторожился.
Думаю,  что  же  это  такое?  Начал  я  ее  осторожно  поправлять  (а  здесь
требовалась  осторожность,  потому   что  с  такими  людьми,  сказал  бы  я,
небезопасно беседовать: они сейчас же оборачивают все обвинения против того,
кто  с ними не соглашается). Расстались мы с ней. "Я, -- говорит, --  буду к
вам заходить". Отвечаю: "Пожалуйста, заходите, охотно вас послушаю".
     Потом она опять пришла ко мне и приходила затем много раз. Я уже видел,
что  это больной человек  и  что верить  ей  совершенно  нельзя. Начала  она
обсуждать  со  мной и  свои личные дела: к ней,  дескать,  плохо относятся в
партактиве.  Раньше  (она   была  незамужней)  с  ней  охотно   поддерживали
знакомство   командиры  Красной  Армии,  теперь  они   избегают  ее,  просто
перебегают  через улицу на другой тротуар,  если  заметят, что  она идет  им
навстречу. Говорит: "Вот  травят меня за то,  что  я веду  борьбу с  врагами
народа". Я ей сказал, что она должна более трезво оценивать отношение к ней:
"Люди  избегают  вас,  потому  что  те, кто  с  вами  знаком,  как  правило,
арестовываются. Поэтому-то они вас боятся и избегают".
     Как приехал я в Москву, Сталин сейчас же спросил меня о Николаенко, и я
высказал ему свое впечатление, что такому  человеку нельзя доверять, что это
больной  человек,  совершенно   незаслуженно  обвиняет  людей  в  украинском
национализме.  Сталин  вскипел и очень  рассердился, напал  на  меня:  "Вот,
недоверие у вас к такому человеку, это неправильно". Все повторял свое: "10%
правды -- это уже правда, это уже требует от  нас решительных действий, и мы
поплатимся,  если не будем так  действовать".  Одним словом,  толкал  меня к
тому, чтобы я  отнесся к  Николаенко с доверием. Я рассказал ему  также, как
обижается она на  отношение к  ней командиров. Сталин начал шутить: "Что  ж,
надо  подыскать  ей мужа".  Я говорю:  "Такой невесте подыскать  мужа -- это
очень  опасно, потому что муж  уже будет подготовлен  к тому, что ему  через
какое-то  время  надо  садиться  в тюрьму, поскольку  она  его,  безусловно,
оговорит".
     Вернулся я  в Киев.  Опять  приходит ко мне  Николаенко и  докладывает,
убежденно    так    докладывает,    что    возглавляет    националистическую
контрреволюционную организацию на  Украине Коротченко, что  он националист и
прочее.  "Знаете,  --  отвечаю, --  товарищ  Николаенко,  я много  лет  знаю
Коротченко,  и Сталин его знает.  Коротченко  по национальности украинец, но
по-украински он и говорить-то по-настоящему  не умеет. Язык у него -- суржик
(так  называют  в  народе  мешанину  украинского,  русского  и  белорусского
языков).  Поэтому никак, никак не могу я с вами согласиться".  Она тут стала
очень нервничать и уже на меня косится. Вижу, что она уже и ко мне относится
с  недоверием:  дескать,  покрываю  националистов.  Заплакала  она.  Говорю:
"Успокойтесь.  Вы  получше  продумайте дело. Нельзя так  о  людях  говорить,
которых вы не  знаете. Ведь Коротченко вы, конечно, не знаете, а уж данных у
вас вообще нет никаких. Это просто  ваше умозаключение, и оно совершенно  ни
на  чем не  основано,  неправильно".  Ушла она. Но я  знал, что  она напишет
Сталину.  Через какое-то время звонит из Москвы помощник Сталина Поскребышев
насчет  того,  что Николаенко прислала письмо  Сталину,  где она разоблачает
Коротченко и кого-то еще.  Отвечаю, что ожидал этого: "Ждите теперь, что она
напишет, будто и я украинский националист".
     И действительно, спустя какое-то время она вновь пришла ко мне, опять я
не стал соглашаться с ней,  и тут она написала заявление, в котором обвиняла
меня,  что я  покрываю врагов  народа  и  украинских  националистов.  Звонит
Поскребышев: "Ну, есть уже  следующее заявление,  и пишет она о вас". Я ему:
"Так и должно было быть. Я этого  ожидал". После этого  письма Сталин стал с
большим доверием относиться  ко мне касательно Николаенко. Я убедил его, что
она не заслуживает доверия, что Каганович ошибся,  а она просто сумасшедшая,
ненормальный человек. В  конце концов  завершилось тем, что Николаенко стала
проситься  на  работу  с  Украины в  Москву.  Она  договорилась в  Москве  с
начальником  Комитета  по  культуре  (как  помню,  у  него  была  украинская
фамилия)26 и уехала. Мы вздохнули с облегчением, и я сказал Сталину, что вот
наконец-то  она уехала. Он пошутил: "Ну, что, выжили?". Говорю: "Выжили".  А
через  какое-то  время  ее послали,  кажется,  в Ташкент.  Оттуда она  стала
осаждать меня телеграммами и письмами, чтобы вернули ее на Украину. Но тут я
сказал:  "Нет!  Забирать  ее  на  Украину  мы  не  будем,  пускай лучше  там
устраивается". Я сказал об этом Сталину, и Сталин согласился и даже шутил по
этому поводу. Он, видимо, тоже разобрался в ней...
     Такой же случай произошел в Москве, когда на пленуме ЦК ВЛКСМ выступила
с разоблачением Косарева и его друзей Мишакова27.  Косарев был  арестован, а
Мишакова стала одним из секретарей ЦК ВЛКСМ и была поднята на щит как борец,
с  которого  надо брать пример.  Сейчас многим уже  известно,  что  это были
ненормальные люди. Мишакова,  безусловно,  человек  с  психическим дефектом,
хотя и честный, а Николаенко просто оказалась  сумасшедшей. Это я узнал, уже
будучи на пенсии. Между прочим,  она прислала мне новогоднее письмо. Из  его
содержания любому человеку видно, что автор -- сумасшедший.
     И еще об одном характерном эпизоде хотел бы рассказать. Однажды был я у
Сталина в Кремле, в его кабинете. Там  находились и другие лица,  сейчас  не
помню  уже,  кто  именно.  Раздался   звонок.  Сталин  подошел  к  телефону,
поговорил,  но так как  расстояние было довольно порядочное,  то его  ответы
слышны были плохо. Он вообще,  как правило, тихо  говорил. А когда  закончил
разговор, то повернулся и  тоже  в  спокойном  таком  тоне говорит:  "Звонил
Чубарь. Плачет, уверяет, что  он  не  виноват,  что он  честный  человек". И
сказал он это с таким сочувствием в голосе...  Мне  Чубарь нравился. Это был
простой и честный человек, старый большевик, сам  вышел  из  рабочих. Я знал
его  еще   по   Донбассу.   Он  был  председателем  Центрального   правления
каменноугольной  промышленности,  в  котором  сменил  Пятакова28.  Когда  он
приехал  в  Москву,  я  поддерживал  с  ним   хорошие  отношения.  Теперь  я
обрадовался, что Сталин разговаривал с ним сочувственно и, следовательно, не
верит компрометирующим материалам, которые,  видимо, имеются и о  которых  я
совершенно ничего не знал; таким  образом, Чубарь не находится  в  опасности
быть арестованным. Но я ошибся: теперь-то я могу сказать, что  совершенно не
знал тогда Сталина  как человека. На  следующий  день  я узнал,  что  Чубарь
арестован, а потом уже, как говорится,  о нем ни слуху ни духу. Чубарь как в
воду канул.
     После  смерти  Сталина  я поинтересовался этим вопросом и  обратился  к
чекистам с просьбой  найти того,  кто допрашивал Чубаря, кто вел  следствие.
Меня интересовало, в чем же именно его обвиняли.  Генеральный прокурор  СССР
Руденко29 сказал мне,  что Чубарь ни в чем не виноват и  никаких материалов,
которые могли  бы служить  против него обвинением,  не имеется.  Тогда нашли
следователя, который вел дело Чубаря. Я предложил членам Президиума ЦК КПСС:
"Давайте  послушаем  его на Президиуме, посмотрим, что он за человек? Какими
методами он  заставил  Чубаря сознаться в своих преступлениях? Что послужило
основанием для расправы с ним?". И вот на наше заседание пришел человек, еще
не старый.  Он очень  растерялся,  когда мы стали  задавать  ему вопросы.  Я
спросил его: "Вы