республиканский партийный пленум. Косиор представил пленуму ЦК КП(б)У меня и
Бурмистенко.  Нас кооптировали  в состав  пленума,  избрали в состав  членов
Политбюро и секретарями ЦК. Косиора освободили. Григорий Иванович Петровский
очень переживал все события на Украине, но
     вел  себя  по-стариковски  пассивно, хотя  был тогда  еще не  таким  уж
старым.
     Начали мы знакомиться с делом.  По Украине будто Мамай прошел. Не было,
как   я  уже   говорил,  ни  секретарей  обкомов  партии  в  республике,  ни
председателей облисполкомов.  Вскоре не стало и секретаря Киевского горкома.
Секретарем Киевского  обкома КП(б)У  был Евтушенко3. Сталин к нему относился
хорошо. Евтушенко я знал слабо, только по встречам  в Кремле, но считал, что
Евтушенко вполне  на своем месте.  Он нравился мне.  Вдруг из Москвы звонок:
"Евтушенко арестовали". Я и сейчас  не могу сказать, какие, собственно, были
причины для его ареста. Тогда объяснения  были стандартными  -- враг народа;
через некоторое  время человек уже сознавался, а еще  через  какое-то  время
собственноручно  давал  показания,  которые  рассылались,  кому  следует,  и
создавалось впечатление обоснованности ареста.
     Сталин вызвал меня в Москву и предложил,  чтобы я принял на себя посты,
помимо  секретаря  ЦК  КП(б)У,  еще  и  секретарей областного  и  городского
комитетов партии. Это просто немыслимо. Но  Сталин  сказал: "Подберите  себе
людей  в  помощь".  Я согласился,  хотя,  собственно,  моего  согласия и  не
требовалось.  Имелось предложение ЦК, и я  должен был  выполнить его. Вторым
секретарем  горкома  партии   избрали   Сердюка,   а  секретарем  областного
партийного  комитета  --  Шевченко4. Шевченко был  крестьянским  парнем,  он
удовлетворял  требованиям,  которые тогда предъявлялись такому секретарю. Мы
начали работать. Наркомом внутренних  дел Украины был Успенский5. Успенского
я  узнал,  работая  секретарем   Московского  комитета  партии.  Он  являлся
уполномоченным Наркомата внутренних  дел по Московской области,  и я часто с
ним общался. Он  докладывал  мне о положении дел и производил  на меня тогда
хорошее впечатление. Потом он был назначен комендантом  Кремля, откуда его и
послали наркомом внутренних дел Украины.  Я полагал,  что он будет правильно
информировать меня и помогать мне.
     Успенский развил  кипучую деятельность.  Как  выяснилось  после  смерти
Сталина, он буквально  завалил ЦК  докладными записками  о "врагах  народа".
Аресты продолжались. Помню, Успенский  поставил вопрос об аресте Рыльского6.
Я возразил: "Что  вы? Рыльский - видный поэт. Его обвиняют в национализме, а
какой он националист? Он просто украинец и отражает  национальные украинские
настроения.  Нельзя  каждого украинца, который  говорит на украинском языке,
считать  националистом.   Вы  же   на  Украине!".   Но  Успенский   проявлял
настойчивость. Я убеждал его:
     "Поймите,  Рыльский  написал  стихотворение  о  Сталине,  которое стало
словами песни. Эту песню поет вся Украина. А Вы хотите его арестовать? Этого
никто не поймет".
     Лично Рыльского я тогда не знал. Знал его как украинского поэта (нельзя
его  было  не знать), да и только. Это  был человек  с  характером,  который
защищал  национальные интересы  Украины,  язык  украинского народа,  активно
выступал,  смело  высказывался  по  различным  вопросам.  Это и  дало  повод
обвинить его в национализме и возвести в ранг "врага народа".
     Спустя    какое-то    время   приходят    ко   мне    Паторжинский    и
Литвиненко-Вольгемут7.  Паторжинского  я знал,  да  и  у  Сталина  он был на
хорошем счету как певец и как человек. Они  рассказали, что в  тюрьме  сидит
композитор, который написал музыку на стихи Рыльского о Сталине. Вся Украина
поет эту песню, а он сидит  в  тюрьме как националист. Я приказал Успенскому
доложить мне, на каком основании арестован композитор. Он  принес документы.
Посмотрел я их  и увидел,  что  оснований  содержать его в тюрьме нет. Я ему
сказал, что он поторопился с арестом. Считаю, что  его нужно освободить.  Не
помню, освободили  его по моему указанию или же я докладывал  Сталину. Одним
словом,  его  освободили  из  тюрьмы,  и  он  продолжал  свою  деятельность.
Впоследствии он был председателем Союза композиторов Украины8. К каждому дню
1  Мая и  к Октябрьским торжествам  получал я потом от  его  жены  и  дочери
поздравления. Я понимал это как благодарность за освобождение его  из тюрьмы
и от  петли, потому  что  кончилось  бы именно  этим.  Вот какая  была тогда
обстановка.
     Людей  тогда  на  Украине  просто  "тянули"  во  "враги".  Заместителем
Председателя Совета  Народных  Комиссаров на Украине был  прекрасный человек
Тягнибеда9. Я знал его, еще  когда он работал штейгером в Донбассе  и учился
на курсах  инженеров при горном техникуме  в  Юзовке. Потом, когда я работал
секретарем  Петрово-Марьинского райкома партии,  он какое-то  время трудился
одновременно  со  мной управляющим Карповскими рудниками (теперь  Петровские
шахты)  в  Вознесенске-Донецком.  Одним  словом,  это  был  прямой,  хороший
человек,  который  даже воевал в рядах Красной Армии. Это  большая редкость,
что  техник-штейгер был заодно с  большевиками и  участвовал  в  Гражданской
войне  на  стороне  красных.  Вдруг потребовали  его  ареста  и  представили
"обоснование".
     Когда  арестовали  первого зама. Совет Народных Комиссаров Украины стал
"чистым": не  было  председателя  Совнаркома,  не  было  и  заместителей.  Я
поставил вопрос перед Сталиным, что надо найти человека на пост председателя
Совнаркома. Еще раньше Сталин сам сказал мне, что в Днепропетровске тоже нет
секретаря  обкома  партии.  Днепропетровская  область  тогда  была огромной.
Занимала  она  чуть  ли  не  треть  Украины.  В  нее   входили   современные
Днепропетровская,  Запорожская  и  даже  часть Николаевской области. Сталин,
видимо, беспокоился о состоянии дел  в  Днепропетровске,  боялся,  чтобы  не
пошатнулась металлургия. Раньше секретарем обкома партии был там Хатаевич10,
но он был арестован еще до моего приезда.  Сталин  предложил:  "Может  быть,
туда  послать  Коротченко?".  Коротченко  был  тогда  секретарем Смоленского
обкома партии. Я, конечно, сразу согласился: "Давайте Коротченко!".
     Мы  сформировали там обком  и  горком партии. Я разъезжал  по  заводам,
беседовал  с  активом,  знакомился  с  людьми,  изучал обстановку. Поехал  в
Запорожье, в  Днепродзержинск.  В Днепродзержинске  познакомился  с  группой
партийных  работников и  инженеров,  в  том  числе  с  Брежневым.  Мы  стали
выдвигать последних на партийную работу, формировать  партруководство. Тогда
же  был  выдвинут  Корниец  11.  Он  был  секретарем  сельского  райкома  на
Днепропетровщине. Помимо Брежнева из Днепродзержинска12 выдвинули еще одного
человека, секретаря обкома партии по пропаганде.
     В  Донбассе   секретарем  обкома  партии,   был  Прамнэк13,  латыш   по
национальности.  До Донбасса он  работал, кажется, в Горьковской  области  и
считался хорошим секретарем. Вдруг  мне позвонил Сталин и сообщил, что нужно
выехать  в  Сталине,  потому что арестовали Прамнэка. Я его  уже  не застал.
Выдвинули туда  Щербакова 14,  который в то время был секретарем Московского
комитета партии... Еще  об обстановке той  поры:  попросился ко мне на прием
неизвестный человек.  Секретарь доложил,  что  он только  что освобожден  из
тюрьмы, сам учитель из Винницкой области, и хочет сделать важное сообщение.
     Я   его   принял.  Такой   молодой,   здоровый,  красивый  парень.   Он
представился,  рассказал, что был арестован, сидел в тюрьме, только вышел из
нее, пришел прямо ко мне и хочет сообщить, что его били и  истязали, вымогая
показания, что Коротченко  -- агент румынского королевского двора и является
здесь главой центра шпионов, который  ведет работу против Советской власти в
пользу Румынии. Поблагодарил я его за сообщение  и сказал, что  это клевета,
вражеская работа. Разберемся с этим делом, идите спокойно. Об этом посещении
я сообщил  запиской Сталину, он возмутился. А когда меня вызвали в Москву по
какому-то вопросу,  то и об этом тоже состоялся обмен мнениями. Сразу же был
послан следователь по  особо  важным  делам  (по-моему, товарищ  Шейнин  15,
теперь  уже покойный) разобраться в  сути события. Оказалось, что замешаны в
этом  деле  были три или пять человек. Они-то и состряпали  такое  обвинение
против Коротченко. Кончилось тем, что их арестовали и расстреляли.
     Сталин -- жестокий человек, он  уничтожал кадры, а с  другой стороны --
смотрите,   какую  проявил  заботу!  Заботу,   правда,   проявлял   он  тоже
драконовскими методами, но все-таки это была забота  о сохранении кадров. Не
пощадил он  тех чекистов. Это тоже способствовало росту моего расположения к
Сталину. Его  жестокость и несправедливость,  которую мы сейчас видим, тогда
нам не была видна. Наоборот, его поступки расценивались как решительность  и
непреклонность в борьбе за Советское  государство, за укрепление его  против
врагов,  кто  бы  ими  ни  оказался  и  в  каких  бы  формах  эта  вражеская
деятельность  ни проявлялась. Впоследствии Сталин  очень часто возвращался к
случаю с  Коротченко. В непринужденной обстановке,  когда за столом уже было
проведено  несколько  часов,  он  опять  и  опять  вспоминал: "Ну,  как  там
самуяр?". Он  называл его не Коротченко, а самуяром.  На XVIII съезде партии
выступали делегаты и  порой  заканчивали  свои  речи угрозами против Японии:
вот, мол, такие-сякие  самураи,  мы их! Коротченко был неряшлив в словах. Он
забывал фамилии даже  ближайших людей, многое путал. Самураи для  него слово
нескладное, и  поэтому  он  свое выступление закончил так: "Мы этим самуярам
зададим перцу!".  Так и остался "самуяром".  Сталин его иначе и не  называл,
вплоть до смерти.
     Обращается  Сталин  ко  мне:  "Ну, как там самуяр?". Я  ответил:  "Вот,
связался  самуяр с  румынским королем".  Сталин пошутил: "Или  с  королевой?
Сколько лет этой королеве?". Отвечаю: "Король там несовершеннолетний, а есть
мать-королева. Он,  должно  быть, связан с  королевой-матерью".  Это вызвало
хохот и  новые  шутки.  Конечно, то был  смех сквозь  слезы, если припомнить
существовавшую  тогда  обстановку. Ведь  те,  кто  обвинял  Коротченко, если
разобраться,  были очень простые  люди,  но они были  морально настроены  на
поиск врагов народа. Вот они и промышляли, желая отличиться, искали, за кого
взяться. Почему упоминался  контакт  с Румынией? Район, в котором зародилась
провокация, находился  в  Винницкой  области  и граничил с Бессарабией. Наши
чекисты  работали  против  румынской  агентуры.  У  нихто  и  родилась  идея
привязать человека к такой  агентуре и сделать главой агентов  --  кого  же?
Председателя Совета  Народных  Комиссаров  Украины Коротченко.  Полагаю, что
только то обстоятельство, что  Сталин лично  знал Коротченко и знал, что тот
не  способен  на  предательство, спасло  его.  Если  бы  этого  не было,  то
результат для Коротченко был бы плачевным.
     На Украине  была уничтожена тогда вся верхушка руководящих работников в
несколько этажей. Несколько раз сменялись кадры и вновь подвергались арестам
и  уничтожению. Украинская  интеллигенция, особенно  писатели,  композиторы,
артисты и врачи, тоже были под наблюдением, подвергались арестам и расправе.
Даже  такой  замечательный  поэт  и  государственный  деятель,  как   Микола
Платонович  Бажан16,  который  потом  стал  членом  партии, честный  и очень
приятный  человек,  преданный  Советскому  государству   и  Коммунистической
партии, подвергался нападкам,  и требовалось особо аргументировать, чтобы не
допустить его ареста. А Петро Панч?17 (тоже крупный украинский писатель). Не
знаю, как он сохранился.  За ним следили  и больше всего  доносили писатели,
вместе с  которыми он работал. К сожалению,  довольно часто он  выпивал. Эти
лица провоцировали его на  какие-то разговоры, а потом все это передавалось,
стряпалось дело, и вот уже документы готовы к аресту.
     Некоторые  лица  были  просто шарлатанами,  которые  избрали  для  себя
профессией   разоблачение   врагов   народа.   Они   терроризировали   всех,
бесцеремонно  заявляя  в  глаза:  "Вот  этот  --  враг народа".  Прикипало к
человеку   это  обвинение,  привлекало   внимание,  органы   НКВД   начинали
разбираться.  Следствие,  конечно,  велось  тайно,  к  человеку  приставляли
агентуру, а потом доказывали, что  это  -- действительно враг народа. Помню,
был  такой  нахал  (я  забыл  сейчас  его  фамилию),  начальник "Киевпаливо"
(Киевский комитет по  топливу),  который ходил  повсюду и обвинял  буквально
всех  по очереди; так  перед ним все  буквально дрожали.  На  заседании бюро
горкома  партии  он  бросил обвинение Сердюку, второму секретарю горкома. На
следующем заседании я вынужден был сам председательствовать и разбирать  это
обвинение.  Никаких данных к обвинениям, которые он  выдвигал против честных
людей, не  существовало. Но он  утверждал,  что и тут  сидят враги народа. А
тогда  не  требовалось  каких-то   фактов,   каких-то  доказательств.   Было
достаточно лишь нахальства и наглости.
     Мне рассказали  еще  об одном характерном случае.  Был на Украине такой
деятель, врач Медведь. После войны он работал
     в Министерстве  иностранных дел, входил в состав украинской  делегации,
которую   возглавлял  Дмитро  Захарович   Мануильский   18   в   Организации
Объединенных  Наций.  Он  хорошо  представлял  там  Украину, досаждал  нашим
врагам. О нем говорили: "Ревет,  ревет украинский Медведь". Он действительно
и голос имел "медвежий", и характер пробивной. Рассказывают, что  (а был  он
раньше, кажется, заместителем начальника областного  отдела  здравоохранения
то  ли в  Киеве, то ли в Харькове) на  партийном  собрании какая-то  женщина
выступает и говорит, указывая пальцем на Медведя: "Я этого человека не знаю,
но  по глазам его вижу,  что  он враг народа". Можете  себе  представить? Но
Медведь  (как  говорится,  на  то он и  Медведь) не  растерялся  и сейчас же
парировал:  "Я эту женщину, которая сейчас выступила  против меня,  в первый
раз вижу и  не  знаю  ее,  но по глазам вижу,  что  она проститутка". Только
употребил  он слово более выразительное.  Потом  это стало анекдотом  на всю
Украину, передавали из уст в  уста. Это  и спасло Медведя.  Если  бы Медведь
стал  доказывать, что он не верблюд,  не враг  народа, а честный человек, то
навлек  бы  на себя  подозрение.  Нашлось  бы  подтверждение заявлению  этой
сумасшедшей,  сознававшей, однако, что она не несет  никакой ответственности
за  сказанное,   а  наоборот,  будет  поощрена.  Такая  была  тогда  ужасная
обстановка.
     Возвращаюсь к моему  приезду на Украину. Уехал  Косиор.  Проводили  его
довольно сухо.  Не так,  конечно,  надо было  провожать  с  Украины Косиора,
проработавшего столько лет в ее партийной организации  и столько  сделавшего
для создания партийной организации Украины. Каганович рассказывал мне еще до
моего  отъезда  на Украину, что  его  приобщал  к  партийной работе как  раз
Косиор, читая лекции по политэкономии  на Владимирской горке  в  Киеве:  "Мы
ходили,  гуляли,  наслаждались  прекрасным видом на левый  берег Днепра, и я
слушал его. Фактически это были  учебные курсы.  Косиор читал  во время этих
прогулок лекции по политэкономии".
     Григорий  Иванович Петровский морально чувствовал себя  в  то  время на
Украине очень плохо. Я много  наслышался о Петровском еще до революции. Ведь
Петровский был избран в Государственную  думу от Екатеринославской губернии.
За него голосовали рабочие Донбасса и Екатеринослава. Однажды до революции я
был приглашен  на собрание -- воскресную сходку  в степной балке; там должен
был  выступать  Петровский.  Я  пошел,  но  сходка  не  состоялась.  Полиция
пронюхала о ней, и сочли, что не следует собираться. В Донбассе очень многое
было связано
     с именем  Петровского. Рудники,  на которых  я  был  секретарем райкома
партии  в 1925  -- 1926  годах, назывались  Петровскими. Они  и  сейчас  так
называются. Как раз  в районе этих  шахт тогда намечалась в  степи сходка...
Приближалось 60-летие Григория Ивановича. Но о нем сложилось  мнение, что он
не твердо стоит  на позициях генеральной линии  партии,  поэтому к нему было
отношение настороженное, да  и у меня была такая настороженность. Шла она от
Сталина. Я сказал Сталину, что  приближается 60-летие Григория  Ивановича  и
надо  бы его отметить, поэтому хочу спросить, как это сделать? Он  посмотрел
на меня: "60 лет? Хорошо. Устройте в его честь обед у себя. Пригласите его с
женой и членов его семьи, а больше никого". Так я и сделал. К тому времени у
Григория Ивановича  сложилось  в  семье очень тяжелое  положение:  его  сына
арестовали.  Я  знал  его  сына19.  Он  командовал  московской  Пролетарской
дивизией. Когда я работал в Москве,  то выезжал на праздник  этой  дивизии в
летние  лагеря.  Леонид Петровский считался  тогда хорошим  командиром. Зять
Григория Ивановича  (сын  Коцюбинского)20 был  арестован и  расстрелян. Дочь
Петровского  (жена  Коцюбинского)  жила  у Григория  Ивановича.  Можно  себе
представить, какая обстановка сложилась в его семье, какое было самочувствие
у  Григория Ивановича и  какое отношение к нему:  сын  сидит в  тюрьме, зять
расстрелян.
     Мною  был  устроен   обед  на  даче.  Пригласили   Григория  Ивановича.
Расселись:  моя  семья,  его  семья;  посидели,  выпили  по рюмочке  за  его
здоровье. Григорий Иванович, конечно, выглядел очень кислым, да и  я  не был
веселым.  Все прошло довольно формально, натянуто, Григорий  Иванович  очень
быстро распрощался и ушел. Дачи наши находились рядом, в пяти минутах ходьбы
одна от другой.
     Позднее  Сталин сообщил,  что  Григория Ивановича  отзывают  в  Москву.
Проводы были не такими, какие  нужны были бы согласно  положению. Формальные
состоялись проводы. Мне потом рассказывали чекисты, что он всю  дорогу очень
волновался,  особенно подъезжая  к  Москве, -- видимо, ожидал ареста. А  это
могло случиться. Сталин все мог тогда сделать!
     Выдвинули мы теперь других людей. Но эти, выдвинутые нами люди были уже
без дореволюционного прошлого, как  бы без  рода и племени, если  говорить о
революционной  деятельности.   Просто  товарищи  из  партактива,  почти  что
рядовые. Впрочем, тогда всех так выдвигали.
     Еще скажу о Киевской парторганизации. Вторым секретарем
     Киевского  обкома партии  был тогда  Костенко21. При  мне он был  очень
мало,   его   вскоре   арестовали.   Я   удивлялся:  простой   человек,   из
крестьян-колхозников, зачем ему лезть в дружбу с  врагами Советского  Союза?
Никак  не мог я  этого понять и решил  с  ним  побеседовать. Поехал в  НКВД.
Привели его из камеры. Я его спрашивал, а  он все подтверждал: "Вот такой-то
и  такой-то  сотрудничали со  мной  в этом деле". Я  ему:  "А еще кто был  с
вами?". "Больше никого не было". Ну и хорошо, я  уже обрадовался, что где-то
виден конец. Что он  действительно враг народа, у меня не было уже сомнений,
потому что он  лично и в довольно спокойном состоянии подтвердил это. Нарком
внутренних дел сказал, что он будет осужден к расстрелу.
     В  то время  были  случаи, когда  перед расстрелом  люди вдруг начинали
давать показания на других лиц, и таким образом создавалась непрерывная цепь
врагов. Я сказал: "Если Костенко станет еще на кого-то показывать, то  прошу
тогда его не  расстреливать, а сохранить для  того, чтобы разобраться в этом
деле".  Прошло  какое-то  время,  и  Успенский  мне  доложил,  что  Костенко
расстрелян, но  перед смертью упомянул Черепина22, уже работавшего на  месте
второго  секретаря  Киевского  областного  комитета  партии.  Хороший  такой
человек,  умница, прекрасно  знал  свое дело, да и  сельское хозяйство, умел
подойти к крестьянам. Впрочем, ему и приспосабливаться не надо было,  потому
что он сам был из крестьян. "Почему  же, -- спрашиваю,  -- Вы так сдел