он
сжимал маленький стальной шарик, а в другой.
     - Вы были правы, Дэвид, - шарик действительно смазан ядовитым местным
алкалоидом. Барнс, - это наш химик, - говорит - диметиламида  лизергиновой
кислоты. А как это называется на вейском...
     - Барнс может спросить у Ллевелина. Тот сам сказал, что  интересуется
местными ядами и наркотиками.
     - В последний раз встреча Барнса с Ллевелином  протекала  так:  Барнс
принес в комнату Ллевелина банку  с  пауками-треножниками  и  стал  пауков
выпускать, а Ллевелин его за этим застукал и погнался за ним с  ножом  для
чистки ананасов.
     Келли помолчал и продолжил:
     - Я думаю,  нам  надо  разделить  сферы  влияния.  Вам  -  заниматься
подозреваемыми из чиновников,  а  мне  -  монастырем.  У  вас  и  так  под
подозрением фактически самые влиятельные люди провинции,  и  все  трое  не
очень-то любят друг друга.
     - Ну, - сказал Нан, - когда люди не любят друг друга, это хорошо. Это
сильно помогает следствию. Впрочем,  я  и  в  монастыре  особой  любви  не
заметил.
     - Да.
     - Ллевелин мне сказал, что Ир в ваших сварах не виноват.
     - Ллевелин врал, - ответил Келли. - Послушайте, Нан, если бы  мы  тут
передрались из-за того, кто чьей зубной щеткой пользуется, это бы куда  ни
шло! Но ведь дело в том, что по крайней мере половина ученых  ссорится  по
поводу того, что нужно для Веи, а что не нужно. Есть двое, которым на  Вею
наплевать, потому что у них очень твердые идеи насчет того, что полезно  и
что вредно для Земли. А что значит убежденность,  если  человек  не  готов
пойти ради нее на преступление.  Во  что  бы  мы  ни  вломились  со  своей
аппаратурой и  своим  образом  мыслей  -  мы  вломились  во  что-то  очень
серьезное и очень не свое. Поверьте мне, Дэвид! Когда эта толпа  оказалась
в монастыре, я уверился на миг, что это Ир натравил ее.
     Келли махнул рукой.
     - У нас есть десяток подозреваемых, - повторил он, - и кто-то из этих
подозреваемых - уже не человек. Вы понимаете  это,  Нан?  Он  ходил  между
нами,  смеется,  ест  маринованные  грибки,  подписывает  указы,  если  он
чиновник и читает распечатку, если он из монахов, - и в это  время  он  не
человек, а куколка с бабочкой внутри. Кто  знает,  зачем  он  это  сделал?
Чтобы переделать мир? Чтобы пожелать Меллерту пересоленного супа? Ах, если
бы я мог верить в то, что Ллевелин сказал о пересоленном супе! Если  бы  я
мог быть уверен, что Ллевелин сказал это не затем,  чтобы  запорошить  нам
глаза!  И  мы  должны  найти  не-человека,  Нан.  Мы  должны  не  раскрыть
преступление, мы должны предотвратить его.
     - И кого же вы подозреваете?
     - Всех! Горцев,  которые  прятались  в  монастыре.  Четырех  монахов,
которых не было в трапезной в момент землетрясения - Ллевелина,  Меллерта,
Роджерса и Барнса. И еще - троих вейцев.
     - Вы пропустили еще одного подозреваемого, - мягко сказал Нан.
     Келли дико дернулся.
     - Кого?!
     - Полковник, когда похищают  бога,  всеведущего  и  всемогущего,  бог
должен быть по крайней мере соучастником похищения.


     Господин Нан, откинувшись на подушки паланкина  и  придерживая  рукой
вышитую ткань, с неприязнью  разглядывал  кривые  улицы  Нижнего  Харайна.
Всякий Нижний Город юридически не существовал, размеры домов и окраска  их
предписаны не были. Богатые усадьбы  хоронились  от  воров  и  чиновников,
выкатывающих глаз на чужое добро, а лачуги выставляли  напоказ  врожденное
уродство:  недаром  земля  под  ними  освящалась  наспех,   и   о   сроках
строительства гадали пьяные геоманты...
     Нан со вздохом опустил занавес. После разговора с Келли он  провел  в
монастыре еще два часа.
     Нан чувствовал себя лишним в этом подземелье, где с  потолка  светили
голубоватые  лампы  и  компьютеры  с  нежным   шипением   пускали   слюнки
распечаток.
     Ученые ходили нервные и злые, не умея скрыть свое беспокойство  и  не
собираясь скрывать своих  мыслей.  Чужак  с  манерами  вейского  чиновника
раздражал их. Они пытались с ним спорить. Нан вежливо  поддакивал,  и  это
раздражало их еще больше.
     Отец Сетакет, то есть Майкл  Барнс,  подсел  к  нему  и  заговорил  о
положении в Харайне... Рассказ его изобиловал убедительными подробностями.
Он  рассуждал  о  том,  что  трехлетний   неурожай   устроен   наместником
специально: Государственные каналы заилены, а на храмовых землях Бужвы,  к
примеру, все в полном  порядке.  Получается  разделение  труда.  Племянник
потихонечку гноит поля, а его дядя, господин Айцар, заручившись в  столице
поддержкой Ишнайи, сбывает храмовое зерно Бужвы втридорога, и подвозит рис
из других мест.
     Нан молчал,  пока  собеседник  излагал  занимательные  подробности  о
столичных связях Айцара; если отец Сетакет не знает, что господин Айцар  -
человек Мнадеса, а не Ишнайи, то уж не Нану его просвещать.
     Но,  услышав  про  храм  Бужвы,  позволил   себе   удивиться:   разве
собеседнику не ведомо, что господин Айцар связан с храмом Уннушика, а не с
храмом Бужвы? И что эти две, так сказать, финансовые  корпорации  враждуют
насмерть?  И  что  именно  поэтому  Айцар  вовсе  не  занимается  хлебными
спекуляциями? И  правильно  делает,  потому  что  государственная  система
распределения риса довольно надежна, и много на нем не наживешь.
     Отец  Сетакет  закусил  губу  и  пробормотал,  что  Айцар  все  равно
мошенник, а кто-то ведь вздувает цены на зерно.
     Нан с изумлением понял, что Сетакет врал ему намеренно.
     И в момент  землетрясения  пребывал  неизвестно  где.  Как  и  Сайлас
Меллерт и Дональд Роджерс. И хотя монастырь был вотчиной Келли,  Нан  счел
своим долгом поглядеть на этих двоих.
     Однако Меллерт пребывал в гостевых покоях, беседуя с  первослужителем
Ира. И то, что рассказывали об этих беседах, Нану очень не понравилось.
     Зато Дональд Роджерс, он же брат Лиид, сам охотно заговорил с  Наном,
- не  о  мелких  делах  Харайна,  ведомых  исповеднику,  а  все  больше  о
закономерностях истории.
     Нан слушал  его  не  без  удовольствия  и  наконец  прямо  спросил  о
господине Айцаре и араване Нарае: ведь эти двое часто бывали в монастыре.
     Роджерс засмеялся.
     - Ну что я могу сказать? У одного  золото  стоит  позади  неба,  а  у
другого - впереди души.
     Острота была вряд ли свежа,  но  хороша.  Узаконенных  имен  на  Вее,
собственно говоря, не было, каждый называл отпрыска,  как  хотел.  "Нарай"
было усеченным "Наракан ай" - Небесное золото; "Айцар" -  усеченным  "Айни
царки" - Золотая Душа.
     Нан улыбнулся.
     - Да, нынче много имен имеют корень "ай".
     - А вы знаете историю этого словечка? - быстро подхватил  Роджерс.  -
"Ай", когда-то "эйя" - в древневейском  имело  значение  общей  благодати.
"Эйя" - это и благородный, и  богатый,  и  добрый.  Значение  слова  стало
меняться после основания империи.  Император  Иршахчан  постарался,  чтобы
благородные и богатые не заедали простой народ. Главным стал "ванят", а не
"эйят" - чиновный, а не благородный. В  "Книге  завоеваний"  слово  "эйят"
чаще всего встречается  в  контексте  "эйят  такой-то  поднял  восстание".
Ненадолго, впрочем, поднял.
     И вот слово пошло укорачиваться, никнуть, - и перелицевалось наконец.
"Ай" сохраняет значение денег. Но это - золотые  деньги,  деньги,  которые
как бы стоят в оппозиции к государственному режиму, грязные деньги.
     Хорошие, государственные деньги - это "кацун", из "кацна-ри" -  долг,
то есть долговые  обязательства,  выданные  на  пользование  общественными
хранилищами.
     В текстах третьего века от основания империи благонамеренный  человек
всегда стремится иметь "кацун", а  негодяй  всегда  стремится  обзавестись
"ай".
     Но государство, уравняв всех граждан, принялось прихорашиваться само.
Храмы, общественные здания, императорские дворцы - все заблестело золотом.
Слово "ай", изгнанное в дверь, входит не то что через окно - через алтарь!
     Язык свидетельствует: государство уничтожило частные богатства с тем,
чтоб стать единственным богачом. Но  парадокс  состоит  в  том,  что  став
богачом, оно тем самым реабилитировало идею богатства! Иршахчан  проиграл.
Исторических закономерностей не переплюнешь!
     Господин Нан сказал, что он полностью согласен с мистером  Роджерсом.
Господин Нан, чиновник девятого ранга, автор полутора  десятков  докладов,
написанных в стиле "исследования имен", выразил восхищение филологическими
штудиями геофизика.
     Для геофизика Роджерс неплохо владел  навыками  "исследования  имен".
Правда, он немного спрямил исторический путь  слова.  В  истории  Веи  уже
бывали периоды, когда золотом набивали карманы, дома и имена.
     К несчастью, история каждый раз с тупым  злорадством  прерывала  этот
замечательный расцвет варварскими  вторжениями  и  народными  восстаниями.
Причем,  что  самое   интересное,   варвары   объясняли   свое   поведение
патологической слабостью войск империи, а народ - ужасающей  коррупцией  и
собственной  нищетой.  Чернь  и  дикари   были,   вероятно,   недостаточно
интеллектуально подкованы, чтобы осознать всю замечательность расцвета...
     - Итак, - сказал Нан, - ничего хорошего в империи не было?  С  самого
ее основания? Две тысячи лет страна катилась назад и в пропасть?
     Роджерс даже не почувствовал издевки и ответил совершенно серьезно:
     - За одно Иршахчану можно сказать спасибо: за отмену рабства.  Теперь
нарождающемуся предпринимателю нужны найти техника. Возьмем  хоть  рудники
господина  Айцара.  Он  нашел  себе  великолепных  инженеров,  не   нужных
государству, тот же Митак...
     Нан, усмехнувшись, кивнул. Действительно, рабство в империи было если
не выжжено намертво, то по  крайней  мере  спрятано  за  надежной  клеткой
эвфемизмов; запрет не касался лишь высших чиновников, и то  лишь  отчасти.
Путешественники рассказывали о владении человека человеком у горцев с  тем
же ужасом, что и об обычае есть людей и  избирать  вождей  всем  племенем.
Человеком могло владеть только государство.
     Нан сказал, что слухи о чудесах в  Семельских  рудниках  дошли  и  до
столицы. А почему, кстати, господин Айцар так щедр на бесплатную кормежку?
Предприниматели на Вее покушаются на многие функции государства, да только
не на эту...
     - Господин  Айцар  -  человек  благочестивый  и  верующий,  -  сказал
Роджерс. - Это и есть главная причина.
     - О да, - кивнул  Нан.  -  Я  знаю,  он  часто  посещал  монастырь  и
беседовал с вами, как с исповедником. О чем?
     В лице Роджерса что-то передернулось. Он опустил глаза и  снова  стал
расправлять складки на подоле.
     - Мистер Стрейтон, если бы мы были на  Земле,  разве  вы  посмели  бы
позвать священника на допрос и потребовать нарушить тайну исповеди?
     - Вы не настоящий священник.
     - Я желтый монах.
     - Вы лишь играете эту роль.
     - А вы, мистер Стрейтон, тоже лишь играете  роль  чиновника  империи?
Если бы мы лишь играли роль, - мы бы сошли с ума. Если вы хотите знать мое
личное мнение, - то монастырь был осквернен сначала  помыслами  землян,  а
потом уже убийством и кражей. Если эта кража, конечно, была! Если убийство
просто не переполнило чашу терпения Ира, и он исчез.
     - Но даже если не существует того, кто украл Ира, существует тот, кто
убил судью. И тогда это - один из вейцев.
     - Могу вас заверить, - еще раз повторил Роджерс, - то, что я знаю  об
этих людях, вам никоим образом не может помочь.
     Нану ничего не оставалось,  как  вежливо  пожелать  мистеру  Роджерсу
спокойной  ночи.  Роджерс  вышел,  шелестя   безукоризненным   облачением,
распространяя аромат  "сосредоточенного  спокойствия".  Нан  подумал,  что
Роджерс носит монашеское облачение с безупречностью манекена.
     Откинувшись на подушки, Нан размышлял.
     Да, тайну исповеди, разумеется, надо уважать. Мистер  Роджерс  оказал
себя большим вейцем, чем господин Нан. Вот  только  излагал  он  вовсе  не
вейские идеи. И вся его словоохотливость не могла скрыть  его  напряжения.
Почему он не был на общей молитве? О чем все-таки беседовал  с  господином
Айцаром?
     Господин Айцар кормит народ. Вкладывает деньги в  популярность.  Если
бы  народная  любовь  приносила  прибыль,  он  имел  бы  хороший  доход  с
затраченного капитала. Но народная любовь  приносит  прибыль  -  во  время
переворотов.
     Нан, прищурясь,  вспоминал  фотографию  Айцара:  лет  под  пятьдесят,
крупен и быкоподобен.  Руки  даже  из  широких  рукавов  парадного  платья
вылазят граблями: и, видно, деньги гребут  сейчас  так  же  ловко,  как  в
детстве - навоз из  стойла.  Глаза  -  черные,  умные,  безжалостные  и...
сентиментальные, что ли?
     Богачей в империи хватало. Одни  жили  скромно,  оборотясь  на  улицу
темными казенными фасадами,  продвигая  родственников  все  выше  и  выше.
Другие  тратили  все  на  сумасбродные  прихоти,  чтоб   не   горевать   о
конфискованном. И все, что осталось в их роскошных усадьбах  после  визита
правосудия, растаскивал, по обычаю, негодующий народ.
     Третьи опять и опять вкладывали деньги  в  дело.  Народа,  а  точнее,
черни Нижних Городов, - не кормил никто. Кормить народ - дело  властей,  а
не частных лиц. Государство недаром провозглашает себя  заботливым  отцом,
да так успешно, что каждый подданный обзаводится эдиповым комплексом.
     Да, богачей в империи хватало, но страсть к наживе была сколь могуча,
столь и самоубийственна. Государство жало созревшие деньги, как крестьянин
жнет урожай,  и  норовило  со  жнивьем  содрать  чернозем.  Люди  ворочали
миллионами и попадались по пословице: "Богатый  вор  с  поклепу  садится".
Попавшись, мятежных обобщений не  делали,  законов  не  винили,  а  винили
враждебную партию.
     Хотя, впрочем, в последние годы крупных расправ не  стало.  Последняя
была сразу после воцарения молодого императора.  Началась  она  по  доносу
главного распорядителя столичного продовольствия господина Нарая,  который
нынче, между прочим, араван этой провинции.
     Нарай  и  сейчас  в  столицу  шлет  доносы.  Господин  Ишнайя   копит
оригиналы, а господин Мнадес  тут  же  получает  копии.  Один  из  доносов
господин Мнадес успел показать Нану: донос на наместника Вашхога, айцарова
племянника.
     -  Шалит  мальчик,  чересчур  шалит,  -  вздыхал   господин   Мнадес,
сокрушенно качая головой. - Если  этот  замшелый  поборник  справедливости
ничего не напутал... Ох, даже не знаю, - у такого дяди и такой  племянник,
- и главноуправляющий развел руками в недоумении.
     Стало быть, дядю Мнадес  велит  беречь,  а  без  племянника  можно  и
обойтись.
     Прочитав донос, Нан понял, что дело не в шалостях, и не  в  том,  что
наместник до тридцать семи лет пребывал в  полном  неведении  относительно
того, что такое хорошо и что такое плохо, и вряд ли собирался просвещаться
в будущем. Мнадес мог дозволить человеку из  своего  клана  забавляться  с
красавицами и красавцами, учинять кощунства над предками и богами  и  даже
превратить монастырь богини Аштваки в бордель для избранных, заполнив  его
проститутками и мальчиками для любви, собранными со всей провинции.
     Но во всех своих проделках господин наместник проявлял  поразительное
умение уничтожать и ломать, и полную неспособность приращивать,  сохранять
и накоплять, столь ценную в его дяде.
     Министру же были нужны не те, кто умеет пользоваться могуществом  его
клана, а те, кто это могущество умеет преумножить. Он  осторожно  намекнул
Нану: наместник  в  критической  ситуации  вряд  ли  способен  вести  себя
разумно...
     Чутье не подвело министра Мнадеса.  Еще  в  дороге  Нану  доложили  о
набеге горцев и действиях наместника.
     Действия эти были весьма противоречивы.
     Предки нынешнего императора были сами родом с гор. Но вот  уж  двести
лет, как государь Меенун  искоренил  военных  чиновников,  желая  избавить
народ от тяжести военных налогов, а главное - обезопасить самого  себя  от
военного переворота.
     Разумеется, до конца эта мудрая мера не могла быть осуществлена, и  с
тех пор главной  обороной  против  варваров  стали  военные  поселения  на
окраинах, населенные варварами же. Государь Меенун считал, что варварскому
командиру  куда  труднее  поднять  восстание  против  императора,   нежели
военному чиновнику, и был, конечно, прав. Восстание одного племени вызвало
бы возмущение других охранявших империю племен,  -  ишь,  мол,  со  свиным
рылом да на престол, а восстание крупного  чиновника  наверняка  бы  нашло
сочувствующих в самых верхах.
     Варвары приходили из гор и пустынь, торговать и  завидовать,  глядеть
на красивые одежды и тонкие шеи вейских жителей, презирать людей,  которые
привыкли думать перед тем, как драться, - неоспоримый признак трусости. Но
империя была слишком обширна, разрозненные племена враждовали между собой,
чиновники искусно поощряли эту вражду, - и рано или  поздно  некоторые  из
варваров оседали на любезно предоставленной земле.
     Мощный желудок  империи  быстро  переваривал  обычаи  дикарей.  Вожди
норовили сделать своих  детей  чиновниками,  а  простолюдины  предпочитали
социальные гарантии - независимости. И сейчас  в  Харайне  жители  военных
поселений из потомственных военных давно стали потомственными купцами. Они
воевали куда хуже расплодившихся разбойников, и только страсть варваров  к
раздорам оберегала истрепанную контрабандистами границу.
     И в этот раз два вождя, напавших на Вею, перессорились  между  собой.
Один из них, князь Маанари, предпочел договориться с наместником,  разбить
и прогнать своего конкурента. Прогнать силы хватило, уничтожить - нет.
     Меж тем в столицу полагалось посылать не только отчеты о победе, но и
вещественные ее доказательства. Тогда наместник и князь Маанари напали  на
прибрежные деревни, перебили жителей и послали обритые их головы вверх  по
реке.
     Эта проделка могла бы сойти наместнику с  рук,  но  не  тогда,  когда
рядом был араван Нарай, столь приверженный добродетели  и  соглядатайству.
Неужели наместник  даже  этого  не  понимал?  А  если  понимал  -  на  что
рассчитывал? Какое чудо могло его спасти на этот раз?
     Из троих  подозреваемых  именно  для  наместника  Вашхога,  очевидно,
традиционные запреты ничего не значили, а,  напротив,  возбуждали  желание
нарушить их.
     Святотатство  было  единственной  духовной   потребностью   господина
наместника. Хотя, конечно, одно дело - разорить белый монастырь, а  совсем
другое - убийство в  желтом  монастыре  или  кража  Ира.  Но  трудно  было
представить себе,  что  этот  холеный  и  неожиданно  красивый  человек  с
крупными, бараньими и совершенно бессовестными глазами  мог  стремиться  к
чему-либо - к идее или власти.
     Нана беспокоило  скорее  другое:  безрассудное  поведение  племянника
могло  толкнуть   на   непредвиденные   поступки   господина   Айцара.   А
бессмысленность, с которой наместник разорял провинцию и  святотатствовал,
делала аравана Нарая народным заступником, каковым тот, собственно, мечтал
прослыть всю жизнь...


     Меж тем как  столичный  инспектор  беседовал  с  монахами,  в  городе
Харайне, в кабинете покойного судьи,  секретарь  его,  Шаваш,  полуприкрыв
кошачьи золотые глаза и поскрипывая шитыми сапожками, ходил из угла в угол
и допрашивал арестованных в  Иров  день:  тот  народ,  который  очнувшиеся
стражники похватали в монастыре.
     Первый допрашиваемый был ражий детина,  так  же  мало  походивший  на
бунтовщика, как Шаваш - на черепаху; детина плакал и целовал Шавашу  ноги.
Шаваш отпустил его, можно сказать, за так. Второй был горшечник,  -  Шаваш
поприжал его и выжал из него сотню монет за освобождение, и больше  ничего
не выжал.
     Третьей оказалась девица из тех, что пускают в оборот личики.
     - Так о чем говорили в толпе?
     Девица улыбнулась и подкинула ножкой подол:
     - Почем же нам знать! Начальству виднее.
     Шаваш пожевал губами. Девице, уповавшей на мудрост