ут затекшие ноги, и, прихрамывая, убрался.
     Быстро  смеркалось.  За  повозками  загорелись  факелы  и  костры  из
порубленных кипарисов. Племянник графа стал считать количество  факелов  в
руках праведников, сбился по небрежению к точным наукам со счета  и  начал
ругаться.


     Человека в вывороченном кафтане звали Тодди Красноглазый.  Ни  земли,
ни хозяев у Тодди  никогда  не  было.  До  сорока  лет  он  был  свободным
человеком из общины бога-шельмеца Варайорта,  а  потом  был  объявлен  вне
закона за то, что сжег своего обидчика в дому,  с  домочадцами  и  скотом.
Никто, впрочем, не отрицал,  что  он  совершил  убийство  не  раньше,  чем
вынужден был это сделать, и многие готовы были дать ему деньги на виру, но
он не стал просить.
     После этого Тодди ушел в горы и стал разбойничать.
     Шесть лет назад мимо него ехал бродячий проповедник на осле. Тодди  с
товарищем выскочили и хотели  увести  осла,  однако  руки  их  сами  собой
завязались  за  спину.  Тодди  бросил  разбойничать  и   стал   ходить   с
проповедником. В здешних краях ржаных корольков не так  презирали,  многие
женщины им верили, а хозяева старались назначить их  управляющими,  потому
что других таких честных людей было мало. Тодди сходил в  страну  Великого
Света,  и  ему  там  многое  понравилось.  Он  выучился  читать  и  прочел
королевскую книгу. Других книг он читать не стал, потому что  в  "Книге  о
Белом Кречете", и там все было сказано. Там, например,  было  предсказано,
что перед временем света должно наступить время тьмы. Вернувшись три  года
назад в свои края, он увидел, что одно предсказание уже сбылось,  и  время
тьмы наступило: судят неправедно  и  отбирают  землю.  Обрадовался:  стало
быть, и второе сбудется.
     Тодди стал ходить повсюду в вывороченном кафтане и спрашивать:
     - Скажите мне, из чего получаются богатства знатных, как не из  нашей
нищеты? Сдается мне, что в мире не будет  порядка,  пока  верх  и  низ  не
поменяются местами, и не останется ни бедных, ни богатых.
     Тодди разошелся, впрочем,  со  многими  корольками.  Ржаные  корольки
всегда считали, что истинным королем будет человек из рода  Ятунов.  Тодди
говорил, что народ может подать голоса за любого благочестивого человека.
     Ржаные корольки говорили, что умерший король  должен  воскреснуть,  и
вся история мыслилась ими как великое повторение. Тодди  же  говорил,  что
мир не возвращается к старому, но в  каждую  новую  эпоху  приходит  новый
заместитель предвечного, несет новые  законы  и  новые  истины.  Он  также
считал, что в каждой общине должны быть два слоя: посвященных полностью  и
посвященных частично, а в развитии учения - два времени: время  скрываться
и время восставать. В  то  время,  когда  надо  скрываться,  позволительно
утаивать  свои  взгляды  и  обманывать   любого,   включая   самих   своих
сторонников, в том, что касается сути  учения.  В  то  время,  когда  надо
восставать, все инаковерующие должны принять учение,  а  в  случае  отказа
должны быть немедленно убиты вместе с  семьями,  а  имущество  их  роздано
достойным.


     Бредшо висел на верхушке скалы и тихо  сходил  с  ума:  из  раны  под
ключицей капало куда-то далеко вниз.
     Когда стемнело  окончательно,  крестьяне  стали  забрасывать  повозки
факелами, а потом кинулись из них. Лица они вымазали  белой  глиной  и  от
этого считали себя  невидимыми.  Люди  за  повозками,  однако,  видели  их
отлично и принимали за покойников - так страшно они кричали.
     Потом  они  подняли  на  шесте  мех,  величиной  с  голову,  расшитый
серебряной нитью, и  перебросили  его  через  повозки.  Мех  зацепился  за
стреху, стал крутиться и страшно завыл. Люди Даттама  испугались,  и,  так
как им было куда бежать, побежали  к  подвесному  мосту;  Даттам  приказал
рубить последние секции раньше, чем все успели спастись.
     Крестьяне увели коней и разломали повозки. Из деревни приехали возы с
сеном, сено сложили вокруг Варайортова храма и подожгли: после  того,  что
рассказал отпущенный пленник, крестьяне особенно испугались, что  Варайорт
поможет осаждавшим, и торопились его сжечь.
     А по ту сторону расщелины сидел племянник графа,  Лиддин  Черноногий.
Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел.
Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а  женщины
заголялись и  катались  по  земле.  Женщин  было  сотни  три.  Тут  Лиддин
прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и  ведут
вниз, чтобы жечь вместе с бесом.
     - Из-за вашей трусости и жадности, - сказал рыцарь Даттаму с досадой,
- то же будет и с нами.
     Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:
     - Не  было  такого,  чтобы  простые  крестьяне  нападали  на  господ.
Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я  уже  чувствую  морок,  и
ноги мои как в огне.
     Даттам поглядел на него и заметил:
     - Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник.
     Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.
     А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой,  в  нем  собирались
варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что  тот  вылился  на  пенек  с
муравейником.
     И только он это сделал, как поднялся страшный  визг  и  вой,  с  неба
слетели демоны,  закружились  голубые  мечи.  Зашумело,  заухало,  Лиддина
швырнуло о камни. Он  вскочил:  далеко  внизу  храм  Варайорта  разлетался
цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило,  мяло  их,  как  в
крупорушке.
     А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:
     - Это чудо! Сами боги нам помогают!
     Тут он отдал приказ: заскрипели веревки,  заново  сколоченная  секция
подвесного моста поехала  вниз,  и  монахи  побежали  через  овраг  рубить
остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники  или
их поело вместо с крестьянами.
     К рассвету все было кончено. Люди восстали  необдуманно  и  мало  что
могли сделать для своей защиты. Вдоль всей  дороги  от  храма  до  деревни
лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так  скверно,  что
никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое
множество покойников, лежащих одетыми.
     Пленники  были  почти  все  живы.  Бредшо  обнаружил,  что  он  может
держаться в седле, несмотря на рану.
     Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом  обломки  желтой
священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых  спусках
и ящики из которой снесли в храм, а не за мост.
     Потом он поскакал за Даттамом в деревню.  Он  сам  был  бы  не  прочь
повесить иных здешних  крестьян  и  заранее  ужасался  тому,  что  сделает
Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил,  что  же  случилось  с
храмом Варайорта.
     Даттам закатил глаза и важно ответил:
     - Чудо, сударь! Храм Шакуника  -  великая  чаша,  основание  коей  на
небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов  лучше
меня!
     Тогда Бредшо спросил:
     - А что, говорят, пять лет назад  двадцать  тысяч  аломов  напало  на
империю - так налетел вихрь, закружились огненные мечи,  скалы  выломились
из своих корней и уничтожили святотатцев - это правда?
     - Разумеется, - ответил Даттам.  -  Еще  государь  Иршахчан  завоевал
империю две тысячи лет  назад,  оживив  железных  быков  и  самодвижущихся
черепах.
     "Вы - лжец, - хотелось сказать Бредшо. - Вы -  лжец,  и  вы  зачем-то
везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а  динамита.  И  этого
динамита империя не то что две тысячи, а и  двести  лет  назад  не  знала,
иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, чему же вы научились за двести
лет и сколько вы сможете понять в нашем корабле!  Немудрено,  однако,  что
империя теперь позволяет торговать оружием".
     Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного  в  истории  с
динамитом, признаться, не понял.


     Когда Даттам прискакал в деревню, из графского  замка  на  скалы  уже
выехали  вооруженные  люди.  Вокруг  замка  все   было   выжжено.   Даттам
принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был  весь  годовой  сбор.  Еще
пахло  жареным  мясом.  Даттам  подумал:  нищенский  бунт,  как  нищенская
свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит - годовой  запас.  Единый
бог управился  с  конфискацией  быстрее,  чем  единое  государство,  благо
трудился не пером, а мечом.
     Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими  на  мельнице  и  сказал:
"Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко". Дрался он,
по общем мнению, очень  хорошо,  и  не  будь  он  колдуном,  следовало  бы
сожалеть о его гибели. Говорили,  что  мельничные  колеса  завертелись  от
крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь  над  человеком  мельницу,
плюнул и сказал:
     - Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.
     Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе  на
волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.
     Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:
     - Надо сжечь деревню и засеять место это солью.
     Чужеземец Бредшо принялся говорить ему  громкие  слова  и  под  конец
заявил:
     - Сначала вам придется иметь дело со мной.
     Лиддин очень удивился и сказал:
     - Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю,  деревню
надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я  сочту  за  честь  драться  через
неделю, когда пройдет ваша рука.
     Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал,
в чем дело и сказал Лиддину:
     - Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его
просьбу. - Опустил глаза и прибавил: - Помилуйте!  По  всей  стране  будут
петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми,  чтобы  отомстить  за  убыток,
справлял тризну по амбарам.
     Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.
     А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил,  что  не
преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные  корольки
раньше были хорошими работниками.
     По закону, если в местности совершено преступление, а  преступник  не
пойман,  правосудие  обязано  арестовать  местных  жителей  в  количестве,
достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали  и  представили
виновника. Люди графа стали  вязать  крестьян  из  уважаемых  дворов:  те,
впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд  назначили  на
вечер.


     К вечеру о  бунте  стало  известно  в  соседних  селеньях,  и  многие
прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы  выпросить  у
него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие,  которые  стояли
кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и  не  проклятая  ли
шерсть тому виной?
     После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели  на  отряд
из троих рыцарей, охранявших какого-то  человека  на  ослике,  и  один  из
дружинников Марбода Кукушонка  сказал,  что  это  тот  самый  проповедник,
которого они убили в  Золотом  Улье.  И  так  как  дружинникам  показалось
подозрительным, что  убитый  проповедник  воскрес,  они  решили,  что  без
колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок.
     У стен замка они повстречали Даттама, - тот ехал на лошади. К уздечке
лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны  за  шеи
десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел  человека  на
ослике, он сказал:
     - Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я  пахал
барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда  ни  возьмись,  этот:
"Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все уже вспахано и засеяно...
     Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на  ослике,  спешился  и
сказал:
     - Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого  человека
зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша  запрещает  убийства  и
насилия... И еще я готов свидетельствовать, что  три  года  Белый  Ключник
проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого
к себе не допускал. А еще я  хочу  сказать,  что  в  Золотом  Улье  Марбод
Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно,  не  ожил:
разрубленное тело, однако, сползлось...
     - Снимите его с ослика и привяжите к  хвосту  моего  коня,  -  сказал
Даттам.
     Это не всем понравилось, и люди сказали:
     - Он не делал зла.
     - Он-то и виноват больше всех, - возразил Даттам, - потому что прочие
только рубят головы, а этот навязывается в советчики  мирозданию.  Отдайте
мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться  со  злом,  и  из
этой веры и произошло давешнее восстание.
     Рыцари зашептались. А в этих местах  у  многих  были  управляющие  из
ржаных корольков.
     Проповедник поглядел на него, а потом сказал:
     - Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что
наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла,  мы
имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а
тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него  есть.  А
вы, господин Даттам, человек бездушный.  И  бог  ваш,  Шакуник,  о  нем  и
говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.
     Даттам поднял брови:
     - Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что  делает
возможным речь. Он предшествует миру и творит мир,  предстоит  субъекту  и
объекту,  действию  и  состоянию.  Как  же  может  творец  презирать  свое
творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен  может
быть ему чужда?
     - Золото, - сказал проповедник, - и вправду  ему  понятно.  Вот  что,
однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.
     - Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!
     - Это - ересь! - закричал Белый Ключник.
     Даттам захохотал.
     - Ах, так! Сначала  ты  тех,  кто  не  верует  в  Единого,  называешь
хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать  всех,
кто не верует, в точности как ты, в твоего без...евого бога.
     Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге,  и  на
отсутствие какой части тела он  указал.  А  только  известно,  что  слово,
произнесенное Даттамом,  Арфарра  не  велел  включать  в  составляемый  им
словарь аломского языка, по причинам приличия.
     - Чего ты брешешь, собака, - заорал  проповедник,  и  как  ты  смеешь
называть Единого!
     - Это не я его называю так, а ты, - покачал головой Даттам, - ведь ты
говоришь, что он бесплотен?
     - Да.
     - Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него  тоже
нет. Экий калека!
     Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них  была
по душе. Но что у бесплотного  бога  нет,  простите,  той  штуки,  которой
делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они  как-то
не думали, и когда Даттам сказал им  такую  разумную  вещь,  их  любовь  к
бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития.
     А Даттам, улыбаясь, продолжал:
     - Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро  и  зло,  если
бог один? - И  оглядел  всех  столпившихся  вокруг:  а  уже  много  народу
прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником,  и  не
все прискакавшие были на стороне Даттама.
     - Говорят,  -  продолжал  Даттам,  -  боги  часто  ссорятся.  А  люди
принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в  сущности,  и  есть
свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой - это тот,  кто  сам
выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един - то и  свободы  воли  нет,  и
добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный  выбора,
справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло  я  не  мог
совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев,  а
есть только божьи крепостные! Права  выбирать  у  них  нету,  есть  только
обязанность грешить и страдать.
     Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник никогда  не
говорил им о божьих крепостных, а только о божьих воинах.
     Проповедник сказал тревожно:
     - Ты говоришь о противоречиях между  свободой  и  необходимостью.  Но
разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме человека.
     Даттам прищурился:
     - Если в боге не различать свободы и  необходимости,  как  же  в  нем
различать единство и множественность?
     Тут проповедник закусил губу и ответил:
     - Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я,  что  в  этом
споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня повесить.
     - Да, - сказал Даттам, - я тебя повешу! Я тебя повешу за  убийства  и
грабежи, вызванные твоей проповедью. А за  что  бы  ты  меня  повесил?  За
жадность, за гордыню? Да остался ли рассудок  у  тех  сеньоров,  кто  тебя
слушает? Король Ятун лазил с колодками в людские души, рушил стены замков,
грабил сокровища и наполнял ими храмы, и в стране было преступлением -  не
думать,  как  король!  А  теперь  у  вас  повыдирали  зубы,  вы  и   стали
проповедовать: тюря-де здоровей жаркого! -  Даже  император,  -  продолжал
Даттам, -  преследует  проступки  против  императора,  предоставляя  богам
преследовать проступки против богов. Предки аломов не хотели стать  рабами
императора. А потомки, я гляжу, хотят стать рабами у бога-побирушки!
     Этим Даттам устыдил многих, и все же  много  тут  было  тех  рыцарей,
которые обрадовались, когда Белый Ключник опять вернулся в  здешние  горы,
потому что часто  бывает,  что  человек  совершит  грех:  обманом  зарежет
родственника, или по нечаянности съест запретную  для  него  в  этот  день
дичь, и всем хотелось иметь под рукой Белого Ключника для того,  чтобы  он
истолковал грехи.
     - Так-то это так, - сказал один из сеньоров  неуверенно,  -  но  ведь
если у нас не будет знакомых на небе, нам  будет  трудно  замаливать  наши
грехи, а ни у кого нет стольких знакомых на небе, как у Белого Ключника, и
к тому же он ни гроша не берет за посредничество между  людьми  и  богами.
Это ведь золотой человек, Даттам - отпусти его.
     - Если это золотой  человек,  -  сказал  Даттам,  -  то  согласен  ли
кто-нибудь из присутствующих дать за его голову  столько  золота,  сколько
она весит?
     Рыцари попятились, потому что у одних не было  столько  золота,  а  у
других - желания его тратить, и тут Бредшо сказал:
     - Я согласен, Даттам, и в Ламассе я отдам вам золото.
     Даттам усмехнулся.
     - Но вы уже продали мне все ваше золото, Сайлас! Если  уж  вы  будете
платить за этого человека, то, чур, только тем золотом, которое вы  купите
у меня, потому что я не намерен упускать комиссионные.
     - Хорошо, - сказал Бредшо.
     Но тут уж  сеньоры  вокруг  подняли  невероятный  гвалт,  и  один  из
дружинников, выступил вперед и сказал:
     - Как ты смеешь, Даттам! Бредшо спас  тебе  жизнь  у  ручья,  обрубив
веревку, на которой ты висел у  бунтовщика,  и  если  он  хочет  отпустить
проповедника, то ты обязан тут же это сделать!
     - Легко тебе любить людей за чужой счет, Ганна! Из-за этого  человека
у меня сгорело на шесть тысяч ишевиков  всякого  добра,  а  я  должен  его
отпустить!
     - Это добро сгорело не от чужих  проповедей,  а  от  вашей  жадности,
Даттам, - сказал эконом Шавия.
     Даттам помолчал и махнул рукой:
     - Я дарю вам этого человека, Сайлас.


     По пути в замок Бредшо спешился и  пошел  рядом  с  проповедником,  и
вышло так, что они отстали от Даттама. Проповедник шел молча и  на  Бредшо
не смотрел, и Бредшо подумал,  что  тот  человек  ценит  свою  жизнь  куда
меньше, чем сам Бредшо ценит золото. Хотя Бредшо ценил золото не  очень-то
высоко.
     - Зачем ты вмешиваешься, чужеземец? Или тебе будет хуже,  оттого  что
меня повесят? - вдруг спросил Белый Ключник.
     - Так, - сказал Бредшо. - Просто, если я  вижу,