овую порцию кофе и переломил  тонкими  пальцами
сухарик.
     - Да уж, доносов я не читаю,  -  согласился  он.  -  Но,  знаете  ли,
революции  не  обязательно  проистекают  из  чуждых  влияний.  В   Харайне
промышленное развитие идет быстрее  -  раз;  Харайн  был  всегда  житницей
империи, а нынче два года страдает от неурожая - два; а что до Кархтара  -
вряд  ли  он  может  оспаривать  идеологическое  первородство  у  государя
Иршахчана...
     - Да дался вам этот Иршахчан, -  рассердился  Нан.  -  Стены  на  вас
давят, стены! Монастырю вашему две тысячи лет,  так  вы  думаете,  и  миру
вокруг столько  же.  Не  отменял  никакой  Иршахчан  "твоего"  и  "моего"!
Выдумали его  где-нибудь  перед  концом  пятой  династии  интеллектуальные
шутники в тоске по благопристойной государственности, а следующая династия
шутке обрадовалась: мол, не разоряем мы государство, а обновляем...
     А если и был, так это совершенно  не  имеет  значения.  Неважно,  что
сотворило  империю:  ирригационная  экономика,   законы   государственного
централизма, военный гений Иршахчана или бредни его мудрецов! Неважно, как
произошло общество, важно лишь то, что происходит с  ним  сейчас.  Историю
полагается забывать - иначе мир будет населен одними привидениями....
     Бьернссон засмеялся.
     - Ну, - сказал  он,  -  если  благонамеренные  чиновники  теперь  так
рассуждают об Иршахчане, - значит, уже и в столице  запахло  паленым...  А
почему? Вот господин Айцар превращает технические игрушки -  в  машины.  А
тем временем господин Кархтар  превращает  интеллектуальные  игрушки  -  в
идеологию. Две стороны одной медали. И если в Харайне будет революция,  то
и конечной причиной будут не кархтары, а предприниматели...
     Нан тихонько отодвинул в сторону пустую чашку и глядел  перед  собой,
улыбаясь. "Боже мой, что я натворил, - думал он. - Хорошо, если  это  кофе
или та дрянь из покоев первослужителя, - там он  тоже  был  хорош.  Плохо,
если  это  дух   Ира   еще   не   выветрился   из   монастыря...   Громко,
безапелляционно, про Иршахчана - по  меньшей  мере  недоказуемо...  Это  ж
надо! Явился расспросить  о  монастыре,  а  стал  толковать,  что  земляне
враждебны империи вообще, словно я не землянин..."
     - Берегитесь, Стрейтон, - сказал Бьернссон. - Я  ведь  тоже  немножко
понимаю, что такое Вея и ее, с позволения сказать, правосудие. Вы ведь  не
будете объективным следователем,  даже  если  очень  захотите.  Вы  просто
забыли, что это такое. Только следовать вы будете не  чьим-то  вышестоящим
указаниям, а своим  собственным  предубеждениям.  Во  всякой  естественной
катастрофе вам захочется найти вредительство, и среди мнимых заговоров  вы
упустите настоящий. Тем временем истекут отпущенные нам пять  дней,  и  уж
что начнется дальше... - Бьернссон развел руками и замолчал.
     Нан стал откланиваться, вежливо и  равнодушно...  "Ничего-то  он  мне
теперь не скажет про монастырь, - думал он,  -  так  и  будет  учить,  как
жить".


     В самый разгар дневной жары, когда весь Верхний  Город  попрятался  в
каменных комнатах и казенных садах,  в  судебную  управу  явился  господин
Айцар. На его дорогом шелковом платье не было никаких знаков  различия,  и
только белые замшевые  сапожки,  шитые  в  четыре  шва,  были  разукрашены
золотыми  кувшинками  -  узор,  покрой  и  цвет,  не  полагавшийся  мелким
чиновникам. Господин Шаваш, столичный чиновник,  секретарь  инспектора  по
особо важному делу, низко поклонился господину Айцару, интенданту  мелкого
горном округа в провинции Харайн.
     Господин Шаваш, столичный чиновник  пятого  ранга,  выразил  глубокое
удовлетворение  состоявшимся  знакомством  с  чиновником  второго   ранга.
Господин Шаваш бросил все дела и пошел с господином Айцаром в сад, где они
некоторое время гуляли, распространяя вокруг себя благоухание. Ибо дорожки
в саду были засажены мятой и тимьяном, которых природа устроила  так,  что
они благоухают, когда в саду на них  наступает  нога  чиновника.  Господин
Айцар  похлопал  молодого  человека  по   плечу   и   пошутил,   выказывая
осведомленность о вчерашней сцене при беседки. Но, узнав, что господин Нан
уже вернулся из монастыря и  отправился  к  наместнику,  заскучал  и  стал
прощаться.
     Шаваш вернулся в кабинет с головной болью, проклиная  все  на  свете.
Замечательно! Что ж у господина Айцара за  секрет  такой,  чтоб  потрепать
секретаря по холке, как бессловесную мангусту, и лично по жаре мотаться за
господином Наном?
     Накануне вечером Шаваш  было  решил,  что  Нан  собирается  оправдать
партийную предвзятость идейными соображениями. Но после утренней сцены  не
знал, что и думать: Нан и вправду норовил отыскать не убийцу, а все больше
потрясателя основ. Это уже никуда не годилось: за убийство можно  посадить
только  убийцу,  хотя  бы  и  ненастоящего,  а  кого  нельзя  посадить  за
потрясение основ? И Шаваш  сбивался  с  ног,  выполняя  самые  неожиданные
распоряжения Нана, смысл которых тот даже не удосуживался объяснить.
     По  приказу  Нана  Шаваш  выяснил,  сколько  раз  отец  Лиид  посещал
городское поместье Айцара; вышло - много, пожалуй, да же очень  много  для
желтого монаха. И что из этого следует? - поинтересовался Шаваш. Нан пожал
плечами. Либо Нан копал  наобум,  либо  из  этого  следовало  нечто  столь
странное, что и обсуждению не подлежало.
     Весь день Шаваш потрошил бумаги в управе, и голова  его  распухла  от
сочинений, изъятых при обыске у бунтовщиков.
     Шаваш привык выуживать правду из  моря  вранья,  следуя  безошибочной
примете: ложь всегда деенаправлена, выгодна и складна. Здесь этот критерий
не  действовал.  Вранье  бунтовщиков  было  сколь   очевидным,   столь   и
незаинтересованным, и им же осложняло жизнь.
     Здравый смысл доказывал в нем верность небылиц, а небылицы  придавали
очарование здравому смыслу. В зачитанной до дыр книге Нинвена Шаваш  нашел
изящные силлогизмы,  доказывающие  несомненную  образованность  автора,  и
грубейшие суеверия; логический метод  изобличения  существующих  порядков,
который  с  тем  же  успехом  мог  быть  применен  для  критики  порядков,
воображаемых Нинвеном; призывы к восстановлению попранной  справедливости,
поощряющие на деле самые низменные инстинкты черни,  и  страстное  желание
блага человечеству, оборачивающееся ненавистью к людям. Особенно  поразило
Шаваша, что ненависть Нинвена к его соперникам из секты  "длинного  хлеба"
была ничуть не меньше ненависти его к  государству.  Будто  спорили  между
собой не друзья народа, а две шайки бандитов, обосновавшиеся  на  одном  и
том же городском рынке.
     На одной из  страниц  рукописи  Шаваш  встретил  занятное  толкование
хрестоматийного изречения о том, что "воля императора  -  и  есть  закон".
Выворотив его  смысл  наизнанку,  Нинвен  писал,  что  император  является
императором,  лишь  будучи  выражением  закона;  следовательно,  когда  он
нарушает закон, он перестает быть императором; а когда  воплощение  закона
перестает быть таковым, в стране  законов  не  остается,  и  долг  честных
подданных - создать новые законы и новое их воплощение в новом императоре.
     Это было тяжеловесно, но, в целом, логично.
     А двумя строками ниже автор рассуждал,  что  воцарение  справедливого
режима преобразит всю природу: урожаи риса станут вызревать каждый  месяц;
колосья будут вырастать таковы,  что  из  каждого  можно  будет  спечь  по
лепешке; и можно будет отрезать от поросенка половину и зажарить, а  новая
половинка отрастет сама. И, нимало не смущаясь, Нинвен писал, что нынешний
строй обречен уже тем, что при нем в каналах течет вода, а не молоко.
     Шаваш было  предположил,  что  оба  аргумента  рассчитаны  на  разные
аудитории, и первый - такая же подделка  под  логику,  как  второй  -  под
суеверия. Но вся сила этой системы была в том, что в  ней  правила  логики
совпадали с предписаниями суеверий. Так, каждый член секты  получал  новое
имя, как император при воцарении. Тайные имена сбивали с толку соглядатаев
и обороняли владельца имени от порчи.
     Полноте!  На  таких  совпадениях  строится  не  политика,  а  поэзия!
Сочинения Нинвена были просто игрой, опасной  игрой  с  разумом,  увлекшей
образованного  и  нечиновного  человека,  котором  государство  смертельно
обидело, не дав чина, а пуще того - сделало опасным, лишив ответственности
за последствия собственных слов...
     Но чем дальше читал Шаваш, тем растерянней он становился. Ему уже  не
казалось невероятным предположение, что бунтовщики  пытались  расправиться
руками государства  с  соперничавшей  группировкой:  таких  случаев  среди
уголовников Шаваш не припоминал,  но  среди  отбросов  общества  это  было
"западло", а среди друзей народа? Шаваш уже допускал мысль, что  во  главе
заговора стоял араван Нарай. В конце  концов,  убеждения  "пышных  хлебов"
походили на убеждения Нарая, как две капли воды. И тут и там рассуждали  о
том, что всякое имущество, превышающее необходимое, украдено  у  остальных
поданных государства,  пеклись  о  восстановлении  справедливых  расценок,
исчисляемых трудом, о новом запрете  на  золото  и  замене  его  "рисовыми
деньгами" и, наконец, небезосновательно считали, что лишь братство честных
людей, став во главе государства, способно  с  успехом  провести  подобные
меры.
     Неизбежность насильственного переустройства мира совершенно логически
вытекала из всецело  консервативных  убеждений  Нарая.  Правда,  Шаваш  не
заметил,  чтоб  Нинвен  или  Нарай  руководствовались  логикой   в   своих
сочинениях, - они лишь использовали ее так, как им было потребно.
     В конце концов  Шаваш  вообще  перестал  следить  за  ходом  мысли  в
протоколах и вылавливал лишь имена, факты, и даты,  до  которых  мятежники
были, надо сказать, весьма скупы.
     Тем не менее он накопал достаточно имен, стараясь держаться  знакомой
и простодушной области уголовщины, и к полудню,  вздохнув  с  облегчением,
отправился со своими людьми расставить кое-где старые, надежные ловушки  -
на новом неведомого зверя.
     Шаваш заскочил в управу в час Овцы, и тут же явился Нан,  беспричинен
и  непререкаем,  как  землетрясение,  и  живо  потребовал  ареста  некоего
торговца Снета. Шаваш осведомился об источнике сведений - Нан молчал,  как
молчит императорский архив в ответ на запрос чиновника об одном хвосте.
     Шаваш и не подал виду, что оскорбился. Наоборот, в  ответ  на  вопрос
инспектора, нет ли за этим Снетом  каких  дел,  шикарным  жестом  уличного
гадальщика вытащил из лежавших на его столе бумаг толстую папку.  Господин
Айцар занимался  маслоделием,  то  есть  подрывал  основы  государственной
монополии. Это значило, что господин Айцар должен был с ответственными  за
масло лицами частью сойтись, а частью - поругаться. По опыту  Шаваш  знал,
что, как от  невидимого  глазам  поединка  Ишната  и  Вешната  проистекают
иноприродные, зато наблюдаемые явления: дождь и град, - так и от невидимых
столкновений в мире бизнеса бумаги,  оседающие  в  управах,  подергиваются
мелкой рябью уголовных дел.
     Дело Снета было запутанным и неясным.
     Снет был вторым  помощником  надзирающего  за  маслодельческим  делом
провинции,  вел  учет  и  контроль  посевам,  обмерял   собранное,   ведал
городскими запасами и выдавал для продажи масло мелким  торговцам.  Десять
лет назад он получил пятый хвост и  был  направлен  в  соседнюю  провинцию
водным инспектором.
     Примерно в это время был убит один из мелких продавцов  масла,  некий
Веравен.
     Торговец был вдов, имел сына и  дочь.  Сын  как  раз  поехал  сдавать
экзамены в столицу, дочь жила при Веравене.
     Когда судейские чиновники, имея в руках штрафные бумаги о невыходе на
работу, взломали дверь, торговца уже доедали крысы, а о дочери не было  ни
слуху, ни духу. Одна соседка вроде бы видела,  как  двое  с  узлами  ночью
выбрались из дома. Что ж: отец хотел выдать дочь замуж за одного, а дочь у
отца свои  матримониальные  планы,  а  у  дочери  -  свои;  хотя,  надобно
признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой  выдающейся
уголовщины.  Любовников  не  нашли,  судебных  отчетов  это  не   красило,
судейские ходили в ожидании выволочки - и тогда-то вернувшийся из  столицы
брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет.
     По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн.
     Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама
девушка исчезла.
     Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину.
     Снета  обвинили  в  убийстве  и  разрушении   семьи,   лишили   чина,
конфисковали имущество, -  Шаваш  присвистнул  про  себя,  прочитав  опись
конфискованного у скромного мелкого чиновника, - и приговорили к  битью  и
повешению.
     Наутро после приговора, когда Снета  вели  на  казнь,  ему  навстречу
попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит
от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета  отвели  обратно  в
темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в  одиночестве,
если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.
     Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли  друзья
Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или  иначе,
через полтора года девица отыскалась в столичном казенном  заведении.  Она
показала, что бежала из дому с хахалем  из  соседнего  квартала,  а  Снета
знать не знает. Хахаль  смылся  после  года  совместной  жизни,  и  девице
пришлось заниматься любовью уже не  для  удовольствия,  а  для  заработка.
Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей  из
дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже  выдали  ей  из
казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн,  поселилась  в
отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию
на продажу масла.
     Шаваш послал стражников и за ней. Дело,  было,  конечно,  не  в  том,
соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по  маслу  помешал
сначала и кто ему помог потом.
     Все так же не называя источников,  Нан  сообщил,  что  письмоводитель
Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой  водки  -
шпион аравана Нарая.
     После  этого  Нан  отправился  на  встречу  с  наместником,  даже  не
удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.
     Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему  казалось,  что
Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями.  В  деле  такого
размаха истину не созерцают - ее используют. Но двойная игра  Нана  давала
ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной
из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.
     Но теперь, чем дальше, тем больше,  чутье  подсказывало  Шавашу,  что
происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже
преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так,  будто
в завязавшейся интриге участвовали три, а не  две  партии,  и  именно  эта
третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.
     Нана явно  больше  всего  интересовало:  как  предотвратить  смуту  в
провинции.
     Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?


     Пространство  Харайна  слоилось  и  рассыпалось,  жизнь  уходила   из
Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из  засоленного
канала, и господин наместник жил не в своей официальной  резиденции,  а  в
городской  усадьбе,  безжалостно  разрушая  административную  геометрию  и
утяжеляя работу казенных рассыльных.
     У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и  стражники
в желтых куртках, паланкин столичного инспектора  столкнулся  с  небольшой
кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из  военного  лагеря,  где
провел, по-видимому,  ночь.  Трое  тысячников,  чуть  позади,  почтительно
сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи  и
блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек,  в  котором
можно было за версту признать горца, - так цепко он сидел на  лошади,  так
легко бежала лошадь под ним.
     Юноши расцеловались, горец весело поднял  коня  на  дыбы  и  поскакал
прочь, взметая красную пыль.
     Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись,  поспешил
навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой  расшитой  куртке;
тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от  скачки.
Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к  явной  его
радости, несколько выше.
     Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал  на  Нана  с  опасливым
восхищением:  взгляд,  который  Нану  часто  приходилось  видеть  у  людей
нижестоящих  или  считающих  себя  таковыми.  Тонкие  его  пальцы   нервно
поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ,  носили
оружие только горцы...
     Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот  прелестный  и
суеверный мальчик, и что разглядели его голубые  глаза  в  теплых  дольках
бараньей печени. Впрочем, Нан,  в  отличие  от  Шаваша,  не  имел  никаких
претензий  к  церемониям  Иттинь,  коль  скоро  там  больше  не  приносили
человеческих жертв: просто мальчику  жизнь  кажется  похожей  на  заводную
игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.
     Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал,  что  это
племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.
     - Мы побратались и поменялись оружием, - ровным голосом, как о  самой
обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.
     Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен
хной. Нан знал - в детстве Кирен  выпал  из  люльки,  сломанная  ножка  не
хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в
мяч, перепробовал все амулеты...
     Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи  качество  стали
не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы  делают
в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у  рукояти,  шаманы
купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага,  собачья  морда
радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже  достаточно
колдунов, которые искупают  кинжал  в  каких  угодно  росах,  и  что  вон,
говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой.
     - Шаманы горцев сильнее, - возразил Кирен. - Большой  Барсук  на  год
старше меня, а уже убил семнадцать человек. Правда, в бою он  убил  только
пятерых, а остальных зарезали так, но все  равно:  ему  служат  семнадцать
душ, а в битве он может оборотиться волком.
     Настоящее колдовство только там, где живут в естественном  состоянии.
Горцы сохранили тайны, которые мы утратили, когда... когда...
     -  Когда  государь  Меенун  стал  искоренять  военных  чиновников,  -
докончил за умолкшего юношу инспектор.
     Кирен кивнул. "Вот и еще один почитатель естественного  состояния,  -
подумал Нан, - который, однако,  не  нашел  бы  общего  языка  с  длинными
хлебами..."
     Красноватый песок сада скрипел под ногами, аромат цветов  не  исчезал
даже в полдень, и висящая над городом жара, не  выдержав  соперничества  с
цветущими деревьями и  проворными  лианами,  убежала  в  кварталы  Нижнего
Города. Ручейки растворили и смыли  ее  остатки  в  гигантскую  серебряную
каплю пруда.
     Ах, пруд - око Бужвы в саду наместника!  По  уставам,  трижды  в  год
совершаются у  него  возлияния.  По  уставам  писцам  наместника  положены
бамбуковые шляпы с широкими  полями.  Говорят,  наместник  любит  поманить
писца пальцем и поджечь бамбуковую шляпу. Писец скачет из беседки прямо  в
пруд, а наместник хохочет...
     Все вокруг напоминало, что сады лежат вне пространства, как праздники
- вне времени. За их стенами пространств