ыба
Суюнь, это ушанчик.
     На шум сходились люди. Привели из лавки торговца. Лосси напустился на
него с упреками:
     - Как так! Опозорил меня перед таким человеком!
     - Сколько же он с тебя слупил за рыбу  Суюнь?  -  спросил  обвинитель
Ойвен.
     - Тридцать золотых государей, - отвечал Лосси.
     - Что ты врешь! Три, а не тридцать! - закричал лавочник.
     Кто ж, однако, поверил?
     Лавочник заскулил, но делать нечего - пришлось отдать  Лосси  деньги.
Торговцы сгрудились в кружок  и  принялись  ругать  обвинителя  Ойвена.  А
старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси:
     - Отдай! Задушу!
     В эту минуту на улице появился  хозяин  Лосси  Шамун  Большеротый,  и
увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун  схватил  торговца  за  шкирку,
покрутил в воздухе и швырнул на  мостовую.  Лавочники  заорали.  При  виде
Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно  переменилось.  Он  заметил  на
плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету, а  потом  припомнил  и  его
самого.
     - Стойте, добрые люди! - сказал Ойвен. - Сдается мне, дело это не так
просто, и как бы этот слуга не провел честных людей!
     От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси
отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень:  масло  выплеснулось  и
обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой.
     - Палец за палец, око за око! - вскричал Шамун Большеротый, подхватил
лавочника и усадил его на  противень.  Тот  заорал,  выдираясь,  не  своим
голосом.
     Началась всеобщая свалка, в толпе закричали:
     - К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом!
     Кровь ударила обвинителю Ойвену  в  голову.  Почему  к  Арфарре?  Он,
обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал
громче всех:
     - К Арфарре-советнику!


     Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам  и  Арфарра  уже
прощались друг с другом. Их окружали цеховые  мастера,  и  толпа  тоже,  в
основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал
и смылся с  деньгами.  К  Шамуну  Большеротому  пристали  по  пути  другие
Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил,  как  с  лошади
слезает Клайд Ванвейлен.
     Ойвен знал, куда тот ездил и зачем;  и  вновь  закусил  губу,  ибо  с
Ойвеном в замке Ятуна  даже  драться  бы  не  стали:  приказали  б  избить
палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника.
     Рыбные  торговцы  закричали,   перебивая   друг   друга   и   излагая
обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал:
     - Дело не в одном человеке!  Дело  в  принципе!  Для  того  ли  город
освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на  его  улицах  и
скупали  его  земли?  Люди  господина  Даттама  обижают  и   торговца,   и
простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у
горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли,  а  Даттам  скупил
половину этой земли и посадил на нее своих грабителей.
     Господин Даттам поглядел на  своих  людей  и  на  лавочников  вокруг,
подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник.
     -  Твоя,  -  сказал  Даттам,  -  специальность,  тараканий  хвост   -
натравливать простой народ на людей зажиточных... Вот вы этим и занимайся.
Это у тебя хорошо получается. А  если  ты  и  твои  покровители  попробуют
замахнуться на что-нибудь другое...
     А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился  от  Даттама,  а  Даттам
держал его за воротник и шел за ним.
     А во дворе больницы сделали лужу  для  буйволов,  добротную  лужу,  с
травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен,  пятясь,  наткнулся  на
этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали
вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском  свалился  в  лужу.  А
Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал:
     -  Это  я,  -  сказал  Даттам,  -  превратил  эту  страну  во  что-то
человеческое.  Это  я  добился  того,  что  сеньоры  больше   не   считают
неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился  того,
что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на  дорогах  больше,
чем грабителей...
     Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но  тут  заговорил  советник
Арфарра.
     - Да, - сказал, усмехаясь, Арфарра. - Это вы  научили  знать  обирать
крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что  страна  кишит  нищими,
которые  продают  себя  в  рабство  за  гроши,  это  вы  научили  сеньоров
торговать, но при этом оставаться  сеньорами...  Я  понимаю,  -  продолжал
Арфарра - вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай  вам
только возможность - и  вы  бы  задушили  городские  цеха,  как  котят,  и
установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов.
     - Что ж, - сказал Даттам. - Это правда,  что  вам  нужны  города  для
борьбы  со  знатью.  Верю  даже,  что  король,  победив  знать,  будет  им
покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может  быть,
король  даже  понимает,   что,   поощряя   города,   он   поощряет   общее
благосостояние... Верю, что король задушит города  не  по  злобе,  а  так.
Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это - как вино при
пьянице: если рядом стоит бутылка - не удержится, хоть и знает, что  лучше
не пить... А нужда в городских деньгах  придет  очень  скоро,  потому  что
король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые
вы ему показываете, советник.
     Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то  треск;
Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к  животу  связку
священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за  другим.  Глаза  у  него
были широко открыты.  Рядом  с  бургомистром  стоял  королевский  советник
Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил  на
коня и ускакал со своими людьми.
     А советник Арфарра наскоро благословил дом  и  отбыл  во  дворец.  Во
дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со "ста  полями",  и  Ванвейлен
рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал  костяную
фигурку и заплакал.
     Ванвейлену стало страшно, потому  что  людей  из  Великого  Света,  в
отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему  не  хотелось  бы
быть на месте того, кто заставил советника плакать.
     А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов.
     Хозяин,  приветствуя  Даттама,  обреченно  взглянул  вправо.   Даттам
покосился  глазами:   красная   анилиновая   лужа.   Даттам   почувствовал
раздражение, тем более законное, что  это  он,  Даттам,  выучился  красить
ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег.
     Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся!  В  том,  что
касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и
знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она
прибыль или нет. Ошибался редко. "Все равно, - подумал Даттам, ничего  мне
Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что
он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня
знает."
     Прежде чем расцеловаться  с  Киссуром  Ятуном,  Даттам  спросил  воды
вымыть руки:
     - А то, - сказал он, - за дохлую крысу подержался.
     Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал:  "Идиоты!
Речь идет об их существовании, а они..."
     Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат
раскланялся и пропал. А  Кукушонок,  хромая,  подошел  к  столу  и  закрыл
толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и
подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан".
     Даттам   начал   с   того,   что   пересказал   свой    разговор    с
Арфаррой-советником, и при  имени  Арфарры  Кукушонок  побледнел  и  часто
задышал. "Эге", - подумал Даттам.
     - Вы ведь, конечно, знаете, - продолжал Даттам,  -  что  это  Арфарра
подстроил обвинение. Он ведь с самого начала  знал,  что  вы  были  не  на
корабле, а с Белым Ключником.
     "Вот сейчас, - подумал Даттам, - он кинется меня душить".
     Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:
     - Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.
     Однако!
     - Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг,  а
потом буду рассказывать об этом.
     Даттам усмехнулся и сказал:
     - Вряд ли вам будет так просто  стребовать  этот  долг.  Потому,  что
завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те,  что  играют
во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор...
     - Вы можете предложить мне другое войско?
     - Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.
     - Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?
     - Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян,
чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли.  И  не  забыл,  что  в
древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов.
     - Да, - сказал Кукушонок, - ваши слова - очень хорошие слова. Однако,
став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете.
А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать  наше
прошение.
     Даттам засмеялся и сказал:
     - Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия  на
такое прошение не потребует... А  знаете,  что  будет  с  вашим  прошением
завтра?
     Кукушонок улыбнулся:
     - Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает
о поражении.
     Даттам покачал головой:
     - Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще,  говорят,  в
тюрьме вы изменились.
     Кукушонок долго думал, потом сказал:
     - Может быть, я приму ваше предложение - завтра. Если вы от  него  не
откажетесь.
     Даттам  выехал  из  ворот  замка  очень  задумчивый.  "Что  этот  бес
затевает?" -  думал  он.  Даттам  хорошо  помнил,  как  сам  после  тюрьмы
притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят - висят.  А
с этим, скажите на милость, что  плохого  делали?  Придушили  слегка  -  и
все...
     А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил:
     - Ну что, вы идете к гостям?
     - Нет, - ответил Кукушонок, - сначала я сам схожу в гости.


     А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком,  послушник
Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.
     Месяц назад Айлиль показала ему портрет в  золотой  рамке  и  грустно
сказала:
     - Расскажи мне все, что знаешь об  экзархе  Варнарайна.  Он  за  меня
сватается.
     С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил  этот
брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль
под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и  играет  на  лютне,  и
Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий  Бужва!
Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена  в  Небесный
Город.
     Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним  о  подарках  и
платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.
     И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за  ней
с булавками и шпильками.
     Айлиль надела красную юбку и поверх - кофту  с  распашными  рукавами,
унизанными скатным жемчугом, завертелась  перед  зеркалом  и  решила,  что
шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху.
     - Ведь вздергивается? - спросила Айлиль у Неревена.
     Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а  вот  если  надеть  к
такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в  котором
Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу  накидок  и  стали
примерять.
     Неревен спросил:
     - А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика  второй
женой?
     - Ах, вот как, -  сказала  Айлиль,  и  тут  же  разбранила  служанку,
ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах  у
Айлиль выступили слезы.
     Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны  упал
на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних  паучков:
послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе  подарки  от
короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.
     Девушка накинула покрывало на плечи,  повертелась  перед  зеркалом  и
сказала:
     - Подари!
     Неревен побледнел и покачал головой.
     Айлиль закусила  губу,  потом  сняла  с  себя  жемчужное  ожерелье  и
обмотала его вокруг шеи Неревена.
     Неревен готов был заплакать.
     - Сударыня! Я по обету шью его в  храм  Парчового  Бужвы!  Я...  я...
обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний...
     И Неревен действительно расплакался.
     Девушка  стояла  в  нерешительности.  Ей   вдруг   очень   захотелось
покрывала, но и бога обидеть  было  неудобно.  Айлиль  снова  закружилась:
серебряные знаки обвили ее с головы до пят.  Айлиль  замерла  от  сладкого
святотатства: покрывало, посвященное  богу,  напоенное  светом,  теплом  и
тайным смыслом от старых  знаков,  утративших  значение  и  потому  трижды
священных.
     - Ну, хорошо, - сказала грустно Айлиль, - оставь мне его  на  ночь  и
день: я его сама уложу в походный ларь.
     Тут Неревен не посмел отказать.


     А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь  золотое  кольцо,  в
окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым
покровом и сбежала в сад.
     Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым,  а
в кустах ее ждал  Марбод  Кукушонок.  Марбод  взял  ее  за  руки  и  хотел
поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме  целовал  ту,  другую,
горожанку", - подумала она.
     - Говорят, - спросила  Айлиль,  -  вы  берете  к  себе  в  дом  вдову
суконщика?
     - Говорят, - спросил  Кукушонок,  -  вы  выходите  замуж  за  экзарха
Варнарайна?
     - Мне велит брат, - ответила девушка.
     Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
     - А если брат велит вам выйти за меня?
     Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не  шутит,
а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
     - Экзарху Варнарайна, - продолжал Марбод, - тридцать шесть лет, у вас
будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
     Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть.  Ночь
была светлая: портрет в медальоне был виден  в  малейших  чертах.  Девушка
взглянула на Марбода, - а потом на портрет. Кукушонок сидел,  завернувшись
в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан
с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх - золотая пряжка. Рука лежала
на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым
запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые  так  нравились
Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы  его,  -  подумала
Айлиль, - подобны дождю, и дыханье его коня - как туман над полями, и тело
его закалено в небесных горнах..."
     А портрет? Марбод сказал правду: экзарх  Варнарайна  был,  -  странно
думать, - лишь на  год  младше  Арфарры-советника.  На  портрете,  однако,
следов времени на его лице не  было:  художник  выписал  с  необыкновенной
точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя,
откуда  ни  посмотри.  Экзарх  был  в  белых  нешитых  одеждах  государева
наследника: просто белый шелк - ни узоров, ни  листьев,  и  этой  шелковой
дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки,  леса  и  поля,
аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось  за  ветку  золотого
дерева...
     Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот -
герой, а тот - бог...
     - Я, - сказала Айлиль, - хочу быть государыней Великого Света.
     Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не  цепочка  на
шее.
     - Не трогай, - закричала королевна, - дикарь!
     Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
     - Это колдовство! - закричал он. - Вас опутали чарами! Этот маленький
негодяй Неревен! - и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало  Айлиль
и сорвал его, - серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе...
Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в  воздух  и
принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он  все  рубил  и  рубил,
потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул  меч  в  землю,
упал рядом сам и заплакал. Так он и  проплакал  целый  час,  потом  встал,
отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то  в  болотце,
то к вересковым кустам.


     Королевская сестра, естественно,  не  сказала  Неревену,  как  и  кто
порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро
караван отправился  в  путь,  и  вместе  с  ним  уехали  пятеро  заморских
торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому,
что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что
уезжал через три дня вместе с  Даттамом,  рассчитывавшим  налегке  нагнать
грузный караван.



                                    14

     Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет.  Все  говорили,
что не помнят такого многолюдного совета.
     Тысячу лет назад на побережье вынули  кусок  Белой  Горы,  в  вынутом
овале прорезали ступеньки. Во время оно  на  ступеньках  сидели  граждане,
слушали говоривших внизу ораторов и  решали  городские  дела.  Потом,  при
Золотом  Государе,  внизу  стали  выступать  актеры.  Государи  внизу   не
говорили, а  приносили  жертвы  на  вершине  государевой  горы.  Потом  на
ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило,  и
люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
     Настлали помост. Король сел под священным  дубом,  триста  лет  назад
проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в
простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него -  советник
Ванвейлен, слева - обвинитель Ойвен, и еще множество  горожан,  рыцарей  и
монахов, в простых кафтанах и разодетых.
     На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше,
чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и  с  отменным
оружием.
     Даттам и его люди расположились особняком на  западном  склоне  горы,
где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские
торговцы сегодня утром уехали  с  торговым  караваном.  Кроме  Ванвейлена,
остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому  что  под
священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не  хотелось.  Даттам
был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
     - Чем, вы думаете, кончится дело?
     Даттам рассердился и ответил:
     - Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем
мире было бы одно народовластие.
     Облили  помост  маслом,  погадали  на  черепахе   -   знамения   были
благоприятны. На Весеннем Совете имел  право  выступать  каждый  свободный
человек, и, пока он держал в руках серебряную  ветвь,  никто  не  мог  его
унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки  серебряную
ветвь.
     И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
     Советник  Ванвейлен  зачитал   соборное   прошение   от   городов   и
присовокупил свои слова.
     Советник Ванвейлен говорил и глядел то  снизу  вверх,  на  народ,  то
сверху вниз, на королевский дуб.
     У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры
сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
     Дело в том, что городское прошение должен был  зачитывать  обвинитель
Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение  зачитывает  человек
из самого крупного города и представитель Ламассы