ый вы слышите на площади, судит сам король, который  даровал  Ламассе
права свободного города.
     О, граждане присяжные!  Вас  дважды  по  семь,  и  вы  должны  судить
мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне,
присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и  деды,  -  все  те,  кто
погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и  дважды  по
семьсот! Уж эти-то люди осудили бы  знатного  убийцу,  не  испугались  лая
родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие!
     - Граждане присяжные!  -  сказал  судья.  -  Сейчас  вы  удалитесь  в
закрытую комнату  и  там  вынесете  приговор,  руководствуясь  собственным
суждением, законами  Города  и  Золотого  Государя.  Вам  надлежит  решить
следующее:
     Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды?  По
Законам Золотого Государя  убийство  карается  смертью,  но  по  городским
установлениям в случае согласия  семьи  покойного  позволительно  заменить
смерть вирой в тысячу золотых.
     Второе: виновен ли покойный в поджоге морского  корабля?  По  законам
Золотого  Государя  такое   преступление   карается   смертью.   -   Судья
приостановился, погладил бородку и произнес:  -  В  городских  прецедентах
подобного преступления не  значится.  Стало  быть,  тут  присяжные  должны
судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной
стороной.
     В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: "Великий  Вей!
Вот это ловушка!"
     - Негодяи! - закричал кто-то в зале. - Вы бы  и  пальцем  не  посмели
дотронуться до живого Кукушонка!
     Но Кукушонок был мертв.  Присяжные,  удаляясь  на  совещание,  знали:
королевский  советник  и  сам  король   ждут   от   города   подтверждения
преданности. А мертвецу - мертвецу, согласитесь, все равно.
     И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, - на
левый стол  красные  камушки  обвинения,  а  на  правый  -  белые  камушки
оправдания, то правый стол оказался пуст.
     Суд постановил:  покойник  подлежит  смерти,  но  так  как  боги  уже
исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его
чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню  за  вознаграждение  в  пятьсот
ишевиков поручается разыскать второго сообщника.
     Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках.


     Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно
рассматривал морской апельсин.
     Доню было около сорока лет. Он  родился  от  городской  шлюхи.  Успел
побывать  писцом,  наемным  дружинником,  контрабандистом,  торговавшим  с
империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой  шайкой  вынудила  его
предложить  свои   услуги   городским   магистратам.   Испуганная   ростом
преступлений  в  городе  за  последние  десять  лет,   ратуша   пошла   на
беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на  службу,  но,  храня  самые
печальные воспоминания о  всесилии  доносчиков  и  ярыжек,  отказалась  от
учреждения регулярной полиции.
     Сотрудников себе Донь  подбирал,  исходя  из  принципа:  "Вора  может
одолеть лишь вор". А сотрудники его  исходили  из  принципа:  "Сажай  того
вора, который не платит отступного".
     Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за  один  только
год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и
убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим  мясом,
дабы приучить к убийству.
     Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен
подошел к нему со словами:
     - Вы как будто сомневаетесь, что это - талисман Марбода Кукушонка?
     Донь промолчал.
     - Ратуша платит пятьсот  ишевиков  за  сведения  о  втором  сообщнике
Марбода, - продолжал Ванвейлен. - Я плачу за то же самое три тысячи.
     Донь сказал:
     - Господин обвинитель сказал  много  верного.  Морской  апельсин  был
личным богом, хотя, конечно, и  светильником  тоже.  Морские  апельсины  в
городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог  -  морской  уродец.
Кто говорил - крабья клешня, кто - раковина, кто - губка.  Однако  в  этом
деле  есть  два  "но".  Во-первых,  морской  апельсин   -   эмблема   цеха
ныряльщиков.  Чтобы  Кукушонок  взял  себе,  хотя  бы  и   личным   богом,
обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит,  выловили
его не больше года назад. А  Кукушонок,  говорят,  ходил  со  своим  богом
третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так,  чтобы
выронить свою удачу? - И Донь внимательно поглядел на чужеземца.  -  А  вы
представляете?
     Но Ванвейлен не ответил, а спросил:
     - Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его
видите?
     Донь пожал плечами.
     - Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой  не  взял.
Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит,  он  не  из
потомственных воинов и не посчитает  бесчестьем  остаться  в  живых  после
смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно,
что он вообще кого-то взял.
     - Я считаю, - сказал Ванвейлен, -  что  Марбода  вообще  не  было  на
корабле.
     - Почему? - быстро спросил Донь.
     Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул.
     - Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за  себя  отомстить?
Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя.


     Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект  и  зашептался  с  Донем.
Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена.
     -  А  что,  -  спросил  сыщик,  -  вы  с  вашим  товарищем,   Бредшо,
сонаследники или как?
     Ванвейлен побледнел.
     - Что такое?
     - А то, - сказал Донь. - То-то я дивился, что Белого  Эльсила  нет  в
гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается,  час  назад
поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем.



                                    10

     А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в  священном  леске
Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой
рассказал о случившемся.
     - Можешь возвращаться в город, -  сказал  Ванвейлен,  -  а  еще  -  в
четырех днях пути по дороге - владения Лахоров, кровных  врагов  Кречетов.
Там-то тебя уберегут.
     Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за
пояс, поднялся к конюшне, оседлал  коня  и  ускакал,  пока  его  никто  не
увидел.
     Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия  никто
не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов
на пятнадцать.
     К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет  ездить  на  лошади,  и
лошадь это также поняла. Плохо закрепленное  седло  стерло  животному  всю
спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что
одинокий всадник может спрямить путь,  проскакав  тропой  у  Сизого  Лога,
добавив, "Там, правда, есть ручеек."
     Ручеек был - Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны,
надпись на языке богов  отчитывалась  в  отменном  состоянии  общественной
дороги и  требовала  предъявить  подорожную  в  ближайшей  управе.  Бредшо
спешился, достал из-за  пояса  круглую  трубку,  прицелился  -  крючок  со
сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя  лошадь
в поводу, стал переправляться. Уже  у  самого  берега  треклятая  нить  не
выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока  он
не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все  кости  были  целы,  только
передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас  затратил
часа два, однако, по его расчетам, мало  кто  мог  тут  переправиться  без
хорошего снаряжения.


     В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба,  в  Золотой
Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь  человек.  Эльсил  был  связан  с
Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди  истинных  воинов.  Друг
другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла  оставаться  в
живых после смерти Марбода, чем жене - после смерти мужа.
     - Где чужестранец? - кричали дружинники.
     Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали.
     Через  три  часа  Эльсил,  облизывая  губы,  разглядывал  в   деревне
Белые-Дымки коня со стертой спиной.
     - Мужик! - сказал он и поскакал дальше.
     Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако,  что  он
не так удачлив, а некоторые говорили - не так решителен.
     - Что  за  притча?  -  сказал  Эльсил,  глядя  на  вздувшийся  ручей,
преградивший им путь. - Никогда его здесь не было!
     Дружинники бросили ручью медовые  лепешки  и  следом  кинулись  сами.
Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни
один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой
буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил  за
ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок  для
переправы. Однако вряд ли он был столь  неловок,  чтобы  переправляться  с
веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того  берега  за
самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом - залез  и
зацепил. Стало быть, веревка - колдовство, от которого и  разлился  ручей.
Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем.
     Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился:
     - Бросил нитку - стал  ручей,  бросил  гребень  -  стал  лес,  бросил
зеркальце - стала стеклянная гора.
     Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец  вырастит  за
собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам  ему  пока  не
приходилось лазать.


     Караван Даттама вышел из города в час,  когда  начинается  прилив,  и
обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за  мыты,  мосты  и
перевозы.
     К вечеру Даттам сидел, скорчившись,  на  высокой  скале  с  замшелыми
письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и  отчаянно  ругался  про
себя:  разлившийся  ручей,  как  сеньор-разбойник,   захватил   дорогу   в
собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы.  Временем,  ибо
время - деньги.
     Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, - люди Даттама рубили деревья
по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с  родом
Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья - плохая примета.
     Конечно, плохая!
     Время было  беспокойное,  сеньоры  собирали  отряды,  отряды  просили
золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры  сильно  скажутся
на расходах каравана.
     Даттам глядел вдаль - за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в
грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители  -  обет  вечного
невежества.
     Здесь можно было поверить  Арфарре,  что  мир  есть  божье  Слово,  и
сотворен богом, как доклад - чиновником.
     Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе
- вопреки пользе и здравому смыслу.  Люди,  однако,  осторожно  подчистили
ошибку в слове "река" - и реки побежали не  к  морям,  а  к  дамбам.  Люди
переставили с места на место буквы камней в слове "гора"  -  и  получилось
слово "город". Из параграфа о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и
"лебеда", и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим  трудом,  как
обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули
богу - богово.
     Реки опять побежали к морям.
     Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими  подземными  каналами.
Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным  дорогам
в империю, а взамен везли рис и пшеницу.
     Варвары обратили города в леса, озера - в болота, а каналы  загубили.
Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен", они знали лишь  слово
"захват".
     Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень.  Вода
из друга стала врагом земли, не  удобряла,  а  разрушала.  Почва  спела  и
перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться  с  севом,  горцы
стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они  выходили
на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску,  и  назвали
все плугом. Но даже плуг  не  управлялся  с  быстрым  севом  без  лошадей.
Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить  лошадей;
чиновник,  положим,  своего  не   упустит,   но   по   бескормице   выдаст
государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши.
     Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый  хотел
иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать  тем  легче,  чем
длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой.
     Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому  забирал  влево,
полосы сдвигались, и начиналась свара.
     На всех полях деревни люди  хотели  иметь  хоть  хлыстик  собственной
земли. Они рады были таскаться с  плугом  за  десять  рек,  лишь  бы  быть
уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и
что соседи их потеряют столько же, сколько они сами.
     Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели
молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности  были  хуже,
чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у  варваров  было
меньше, чем у  вейца  над  общинным  полем.  Как  преступники,  которые  в
каменоломнях поворачиваются на нарах по команде,  так  и  горцы  на  своих
собственных  полосках  сеяли  по  команде  общины  одно  и  то  же   -   и
одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у
которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая  у
соседа.
     А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой  смысл
слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И  какой  смысл  сильному
покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля,  как  дар?  И
всем хороши бесплатные милости - жаль только, что  король  не  может  быть
стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.
     Даже право суда было такой же  фиктивной  собственностью.  Разве  это
сеньор  судил?  Он  только  получал  судебные  штрафы,  а  судила  община;
сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова,
отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом",
- не  нравились  люди  с  соленым  глазом  народу,  не  нравились,  как  и
государству!
     Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, - один  плотник,
как лягушка, нырнул в воду, - соскочил с коня, подбежал к Даттаму,  начал,
захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о
Белом Эльсиле.
     - А чужеземец? - спросил Даттам. - Куда он делся из Золотого храма?
     - Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
     - Еще что? - осклабившись, сказал Даттам.
     - Еще господину настоятелю  кажется,  что  Арфарра  затевает  мерзкую
игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
     Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как  девицу,  желтую  среднюю
повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.


     Навстречу  Бредшо  попадалось  довольно  много  народу,  ехавшего  на
ярмарку,  а  попутчиков  что-то  не  было.  Наконец  повстречались   шесть
деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах
окликнула его:
     - Куда едешь?
     Бредшо сказал:
     - У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И  такая  крепкая  ссора,
что, я  боюсь,  его  дружинники  за  мной  гонятся,  несмотря  на  золотое
перемирие. Еду к графу Лахоры.
     Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
     - Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? - Обмахнулась
кончиком косы и добавила: - Ты уже проехал мимо  долины  Пузырей.  Раньше,
когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики  и  манго
для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро.  Я,  однако,  дам  тебе
палочку, - покойники тебя не тронут, а людей  там  нет.  А  до  долины,  -
засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, - поедешь с  нами.  Если
что, я тебя в сене спрячу...
     Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников,
однако  вскоре  понял,  что  актеры  были  не  столько   актеры,   сколько
странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что  они  не
переодевались, а превращались в своих персонажей,  ходили  одноногие  и  с
лопухами вместо ушей. По-аломски  этого  сказать  было  нельзя,  поскольку
понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом.
     Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение.  А  если  его
настигнут в заколдованном месте, -  прекрасно.  Два  выстрела  из  минного
пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей.


     Дружинники  Эльсила  скакали  всю  ночь,  а  утром  повстречались   с
караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой  фуры
высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.
     Эльсил смотрел на нее, а  она  хмурила  бровки,  изогнутые  наподобие
лука, и взгляд - как стрела:
     - Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером  проскакал,
- вроде на утиный шлях собирался.
     Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, -  на
соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх  рало,  проводя
черту между жизнью и смертью, - а половина Эльсила уже за этой чертой.
     -  Сними  шапку,  дурень,  -  сердито  закричал  Эльсил   одному   из
дружинников. - Не видишь - солнце восходит!
     Через час заметили у придорожного камня черепаху и  решили  погадать.
Эльсил провел черты и резы и сказал:
     - Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
     И поворотил коня.
     Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
     - Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?
     - Оставь его, - сказал другой дружинник. - Ты что, не видишь,  что  у
него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся
все, а - ничье.
     Через два часа всадники нагнали повозки.
     Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья  сидела  на
охапке соломы и жгла в светильнике  травку.  Эльсил  виновато  усмехнулся,
снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у  него
на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок.
Плащ вспорхнул и зацепился за  светильник.  Тот  хлопнулся  вниз:  горящее
масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья  страшно  закричала  и
бросилась к Эльсилову мечу, а  из-под  соломы  начал  выдираться  человек.
Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
     Не прошло  и  времени,  нужного,  чтобы  натянуть  лук,  -  чужеземца
скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на вывернутых
руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца.
     Эльсил встал над ним и сказал:
     - Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал  Марбоду,  что  много
плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так  оно
и сделалось.
     Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще,  заметив,  взял
оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами,  вытащил  свой  кошель  и
кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и
горько плакала.
     Бредшо выволокли из фургона.
     Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую
на шею, намотал на руку; конники съехали с  дороги  и  поволокли  с  собой
пешего.
     Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников  между
собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено  убийство
во время перемирия, окажется вне закона; и  не  хотели  портить  дороги  и
хорошей земли, а шли в доли