враждебные  городки  были  те,  которые  платили  дань,   чтобы   избежать
разграбления.
     Жители ойкумены замечательно обучились летать. Летали и перелетали из
столицы к Ханалаю и обратно. В стычках бились  брат  с  братом  и  отец  с
сыном. Брат бился с братом вот отчего: в этот год держали  много  семейных
советов, и старые женщины посылали одного брата в один лагерь, а другого -
в другой. И если один из братьев попадался в  плен  к  противнику,  другой
брат приходил, скажем, к Ханалаю и говорил:
     - Господин министр! Мой брат - ваш пленник.  Освободите  же  его:  он
станет вашим дружинником, а я - вашим рабом. Или  казните  меня  вместе  с
ним, ибо я не прощу его смерти.
     И Ханалай освобождал брата. Словом, если бы в этот год брат не  бился
с братом и дядя - с племянником, мертвецов было бы гораздо больше.
     В провинциях между тем наместники выясняли отношения с араванами. Те,
кто кончили со своими домашними делами, обратили взоры к  столице  и  вели
себя по-разному. Одни по-прежнему тянули к столице. Трое  послали  Ханалаю
хлебные обозы и предложения союза. Но большинство ждало,  кому  достанется
столица и собирало собственные войска, полагая, что победитель  с  большим
уважением отнесется к тем, кто может постоять за себя.
     Но, как уже выше было сказано, во многих провинциях объявились  новые
чиноначальники, из разбойников или простолюдинов. Таким  людям  Ханалай  и
Арфарра наперебой давали чины и звания, и в это  время  любая  деревенщина
могла за год стать чиновником  девятого  ранга.  Эти  простолюдины  охотно
получали чины и заключали с Ханалаем и Арфаррой договоры, обещаясь во всем
помогать союзнику, если, как бесхитростно гласило дополнительное  условие,
"господин союзник будет в силах меня к тому принудить".
     В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы.
     Ханалай, следуя указаниям своего  пророка  и  Айцара,  признал  право
собственности священным и неотъемлемым, но вслед за  этим,  из-за  военных
тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б правильней их  назвать
конфискациями.
     Богачи в его  совете  раскудахтались,  и  Ханалаю  показалось  нужным
арестовать их для предотвращения измены.  А  вскоре  ему  пришлось  издать
указ, что тот, кто не пожертвует своим священным и неотъемлемым имуществом
для борьбы с врагами государства, подлежит казни.
     Так что и  Ханалай  и  Арфарра  одинаково  нуждались  в  деньгах,  но
разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных  людей  и  стал
выжимать  их,  как  губку,  а  Арфарра  распродал  зажиточным  людям   все
государственные земли, - и они  теперь  держались  за  Арфарру  когтями  и
зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли отберут обратно в казну.
     И вот, по мере того, как  чиновники  и  воры  перебегали  к  Ханалаю,
степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры. Словно  им  и
дела не было, что позапрошлым летом одно его имя вызвало бунт!
     Теперь, наоборот, люди достаточные полагали,  что  Ханалаева  шушера,
ворвавшись в  город,  учинит  резню  и  грабеж,  а  потом,  чего  доброго,
разбежится.
     Запасов продовольствия в осажденной столице  могло  хватить  года  на
два-три. Те склады, что могли  достаться  Ханалаю,  Арфарра  успел  сжечь.
Рынки, однако, были почти закрыты.  Рис  отпускали  со  складов  степенным
людям и начальникам цехов, а те продавали зерно по справедливым ценам.
     Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при  слове  "справедливая
цена" - это в осажденном-то городе!
     И тем не менее это было так. Гм... Почти так.
     Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а  были  большею
частью лавочники и ремесленники, издавна организованные в  цехи  и  крепко
державшиеся за свое имущество. И те же самые механизмы солидарности внутри
малой группы, которые год назад толкнули степенного человека, несмотря  на
его любовь к покою, на  восстание,  теперь  вынуждали  каждого  степенного
человека не пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря  на
его любовь к прибыли и вкусной жизни.
     Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами доносили:  и
горе было тому, на кого общественное мнение указало как на спекулянта  или
контрабандиста.
     Из-за всесилия этих  комитетов,  и  бегства  чиновников,  обязанности
последних волей-неволей  взял  на  себя  Городской  Совет.  Арфарра  часто
совещался с его депутатами, - он научился  этому  искусству  еще  четверть
века назад, в свободном городе Ламассе, - и опять-таки те самые  механизмы
внутренней солидарности цехов и граждан, которые даже  при  Нане  работали
против государства, теперь  работали  на  Арфарру.  И,  с  одной  стороны,
горожане беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по видимости
совет, а по сущности - единовластие. А, с  другой  стороны,  взяв  в  руки
власть, суд и налоги, горожане вряд  ли  бы  так  просто  отдали  все  это
обратно. И трудно было сказать,  чем  кончится  борьба  между  Ханалаем  и
столицей, однако ясно было, что если она кончится победой столицы, то  это
будет совсем не тот Небесный Город, что прежде,  и  населен  он  будет  не
лавочниками, а гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит  такого
бардака,  как  прежний,  и  не  допустит  в  Залу  Пятидесяти   Полей   ни
сумасшедшего Лахута, ни Киссура.
     А Арфарра владел сердцами  этих  граждан  так  же  безраздельно,  как
Киссур - сердцами своих конников.


     В третий день после  весеннего  праздника,  перед  рассветом,  Киссур
выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит  с  узлом
какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека. Они увидели,  что
это старуха-нищенка и что она от страха сделала  под  себя  кучку.  Киссур
спросил:
     - Ты что здесь делаешь в такое время?
     - Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три  дня  назад  у  меня
умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести вот эти вещи  на
рынок. Я проснулась ночью, так как у  меня  подвело  живот  от  голода,  и
решила, что уже рассвет, потому что утром у меня куриная слепота, и  я  не
могу отличить рассвета от ночи. Я взяла узел и пошла, а  когда  я  поняла,
что еще ночь, я села под эту стену и заплакала.
     Киссуру стало жалко старуху. Он спросил,  что  она  умеет  делать,  и
услышал в ответ, что она умеет стряпать  и  гадать.  Он  велел  одному  из
дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю старуха жила при кухне,  и
многие приходили к ней гадать.
     Вот минуло несколько дней, и старуха пошла  в  город  продать  старые
тряпки. У  самых  ворот  она  увидала  здоровенного  парня,  с  ягодицами,
похожими на два круга бобового сыра, и с большим мечом  с  рукоятью  цвета
баклажана. Старуха прошла мимо парня, а тот вдруг зацепил ее и спросил:
     - Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра?
     Старуха согласилась, и тогда парень сказал:
     - А не поступал ли недавно в дом первого министра на  услужение  один
молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся белокурые волосы
и прекрасные золотые глаза, он тонок в  стане  и  широк  в  плечах,  и  он
мастерски владеет мечом, хотя предпочитает лук и стрелы.
     Старуха сказала, что о таких вещах  говорят  не  на  рынке;  вот  она
завела его в какой-то кабачок, и  парень  купил  ей  вина  и  засахаренных
фруктов.
     Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и
приставал к ней с вопросами.
     Старуха сказала:
     - А нет ли у этого человека,  о  котором  ты  говоришь,  каких-нибудь
особых примет?
     Парень ответил:
     - Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде  двух
переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка.
     - Клянусь Исией-ратуфой, - сказала старуха, - те приметы, которые  ты
называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника!
     - Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь?
     - Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку  с  винной  гущей  на
дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.
     - И что же ты видишь?
     - Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и  что
тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще  одному
человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями,  которые
сделают Чахар самой сильной страной  в  ойкумене.  Он  ушел  один,  но  ты
пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу,  и  князь
сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце  крутится,  как  деревянный
волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше,
чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело,  и  сделаешь
так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, -
но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу.
     - Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно! Что  же
- видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?
     - Скажу ли? - опешила старуха. - Уж не сошла ли я с ума? Я сейчас  же
скажу первому министру, что в его дом пожаловал гнусный мятежник,  который
трижды отказывался от союза с ним, и утопил его посла в бочке с маслом.  И
тебя скормят белым мышам, а князя твоего положат на  коврик  для  казни  и
отрубят ему голову!
     Полосатый Каса хлопнул себя по лбу и вскричал:
     - Ах я негодяй, что я наделал!
     С этими словами он вытащил меч с рукоятью цвета баклажана и  вцепился
в старуху, намереваясь перерезать  ей  горло  и  тем  поправить  дело.  Он
схватил ее за волосы и в изумлении воскликнул:
     - Ой, - никак я отодрал ей голову!
     Но тут же он заметил, что головы он не отдирал, а просто седые волосы
старухи, похожие на тысячу грязных мышиных хвостиков, остались  у  него  в
руке, а  по  ее  плечам  рассыпались  красивые  белокурые  кудри.  Старуха
засучила рукав своей кофты, которая, казалось, была сшита из старого мешка
для риса, и Каса увидел на локте серебряный браслет в виде двух сплетенных
змей, а над ним - родинку.
     - Ах ты тварь, - сказал  Шаваш,  -  ума  у  тебя  на  самом  донышке!
Понимаешь ли ты, что если бы я тебя не увидел, и если  бы  ты  пристал  со
своими расспросами к другому человеку, то мы бы вечером  висели  рядышком,
как копченые поросята! Иди прочь!
     Парень поцеловал ему руки и пошел было прочь.
     И надо же было такому  случиться,  что  в  этот  миг  Сушеный  Финик,
любимый командир Киссура, зашел  в  харчевню  промочить  горло,  и  увидел
старуху, вновь надевшую волосы, и парня, который целовал ей руки.
     - Эй, старая кочерыжка, - сказал Финик, -  я  вижу,  у  тебя  нашелся
родственничек?
     - Увы, - быстро сказал Полосатый Каса, - я был побратимом ее сына!  Я
только что вошел в город и встретил почтеннейшую! Нельзя ли будет и мне  у
вас служить?
     Сушеный Финик пощупал парня и сказал:
     - Экая ты громадина! Небось, не за крестьянской работой наел ты  себе
такие плечи! Однако, ты не из мятежников Ханалая. Ладно, еще бы такого  не
взять!
     А Шаваш про  себя  схватился  за  голову  и  подумал:  "Великий  Вей!
Воистину этот болван сделает так, что моя голова будет отдельно  от  моего
тела!"
     Идари, супруга первого министра, пользовалась любовью как в  столице,
так и в войске. Домашние дела  за  Киссура  вела  она;  а  вести  домашнее
хозяйство было в это время непросто: все, от овса, который ели две  тысячи
отборных коней, до простокваши, скормленной священным щеглам, записывалось
ею в большие книги, а ночью она еще оборачивалась белой кошкой и ходила по
городу, проверяя дозор.
     Арфарра говорил, что без нее в армии было бы впятеро  больше  краж  и
вдесятеро больше повешенных Киссуром интендантов.
     И вот прошла примерно неделя с тех пор, как старуха  стала  жить  при
дворцовой кухне, и Идари как-то сказала, что она не знает  почему,  но  ей
хочется кроличьего мяса, томленого с орехами и капустой.  Киссур  спросил,
не кажется ли ей, что у его  сына  будет  брат,  и  Идари  ответила,  что,
похоже, дело обстоит именно так.  От  этого  известия  Киссур  закричал  и
захохотал, как дикая  выпь,  и  отпустил  к  Ханалаю  пятерых  лазутчиков,
которые уже сидели с венками на шее, как полагается перед казнью.
     Киссур стал спрашивать, кто умеет приготовить  кролика  с  орехами  и
капустой, и вдруг оказалось, что это особое блюдо, и никто  во  дворце  не
умеет его готовить.
     Киссур объявил награду тому человеку, который сумеет приготовить  это
блюдо, или укажет на того, кто это сделает, - и вдруг Каса  закричал,  что
его тетка умеет готовить такого кролика лучше, чем кто бы то ни было.
     Старуха приготовила кролика, с орехами и приправами, и Идари он очень
понравился, но вечером Киссур заметил, что Идари плачет. Он спросил, что с
ней, и она отвечала,  что  ей  горько  при  мысли  о  государе,  которого,
говорят, Ханалай заставляет подносить на пирах кубки.
     Киссур решил, что тут другая причина.
     На следующий день Идари позвала старуху и дала ей золотой,  и  ничего
не сказала. Вечером она опять плакала.
     Наутро она велела прийти управляющему и промолвила:
     - У меня из шкатулки пропало серебряное запястье  со  змеей,  знаешь,
то, которое я не очень люблю надевать. Его могли взять только мои служанки
или та старуха, - поищи на них. Но если ты найдешь это запястье,  приведи,
пожалуйста, воровку сюда так, чтобы Киссур об этом  не  знал,  потому  что
мужу моему многое не кажется грехом, что должно было бы им казаться.
     Управляющий стал  искать  на  женщинах,  и,  действительно,  нашел  у
старухи на локте это запястье. Он привел старуху на  женскую  половину,  и
Идари велела своим девушкам выйти вон. Идари в это время лежала в постели,
под одеялом, на  котором  были  вышиты  картинки,  предотвращающие  разные
несчастья, и с ней не было никого, кроме ее пятнадцатилетней сестры. Идари
поглядела на старуху и сказала:
     - Ой, как она пахнет! Сестричка, пусть она сначала вымоется, и дай ей
другое платье.
     Старуха раскудахталась, но сестренка Идари цыкнула на нее  и  окунула
ее голову в таз в нижней половине спальни. От головы по воде  сразу  пошли
серые пятна. Девушка взъерошила старухе волосы и сказала:
     - Так я и знала! Потому что я помню, как вы, господин Шаваш, подарили
Идари два браслета, самца и самочку, и один увезли с  собой  в  Харайн.  И
тот, который остался у Идари, был самочка, хвостиком вниз, а этот, который
якобы украли - самец, хвостиком вверх.
     После этого Идари велела вымыть Шаваша с головы до ног, и  ее  сестра
так и сделала. Идари протянула  ему  рубашку  и  штаны  из  вороха  одежд,
которые она штопала, и Шаваш залез в рубашку и в штаны. Это  была  рубашка
Киссура, и она была Шавашу великовата в плечах.
     Тогда Идари сказала сестре, чтобы та пошла поглядела за ребенком и за
кушаньями для вечернего пира; и чтобы она не боялась ни за честь  Киссура,
ни за жизнь Идари. Она сказала, что Шаваш никогда не убьет ее, потому  что
в этой рубашке и штанах ему будет не так-то просто выйти за ворота. Сестра
ее ушла, а Шаваш забился в угол и закрыл лицо руками. Идари сказала:
     - Я хочу слышать, зачем ты пришел сюда. Только знай, что я не  поверю
твоим словам.
     - Тогда я лучше помолчу, - сказал Шаваш.
     Они помолчали, и Идари сказала:
     - Я думаю, тебе известны кое-какие тайники покойного  министра,  и  в
твоем собственном флигеле есть тайник со сбережениями на  случай  перемены
судьбы, - и ты явился за золотом, потому что всегда  ценил  золото  больше
жизни.
     Шаваш ответил, что она может думать, как ей удобней.
     В это время послышались шаги и голоса, и Идари сунула Шаваша в  ларь,
стоявший около стены.
     Когда управляющий с подписанными счетами ушел, Идари вынула Шаваша из
ларя и спросила:
     - Как вы осмелились явиться сюда?
     - Действительно, - сказал Шаваш, - как? Я был вашим  женихом;  членом
Государственного Совета; я был  высок  в  глазах  государя.  Затем  Киссур
арестовал человека, которому я обязан  всем,  и  послал  в  Харайн  приказ
арестовать меня. Арест Нана стал причиной бунта в  столице.  Мой  арест  -
причиной восстания Ханалая. Киссур развесил бунтовщиков на воротах дворца,
успешно справился со всеми несчастиями, которые сами создал,  сделал  себя
необходимым для государства и взял себе  и  дворец,  и  сад,  и  должность
господина Нана, а заодно - и мою невесту.
     - Вы лжете, нагло и плохо, - сказала Идари. Вы не любили меня,  иначе
не уехали бы в Харайн до нашей свадьбы. Но вы уехали в Харайн, потому  что
вам донесли, что я  встретила  Киссура  раньше  вас,  и  вы  хотели  убить
соперника.
     - Я?! - сказал Шаваш.
     - Вы! Что вы делали в Харайне?
     Шаваш молчал несколько мгновений, а потом захихикал.
     Идари показалось, что он немного не в себе.
     - Понимаю, - сказал Шаваш, - продолжая глупо хихикать. - Я разыскивал
Киссура по приказу Нана, чтобы освободить и представить государю. В лагере
мне сказали, что заключенный умер... А ему, стало быть, сказали, что я был
прислан убить его... - и Шаваш вновь закашлялся от смеха.
     - Что за вздор! Зачем было начальнику лагеря врать?
     - Не начальнику, - пояснил Шаваш, - а его жене, госпоже  Архизе.  Той
самой, что в совете Ханалая...
     Идари побледнела:
     - А ей зачем было врать?
     -  Действительно,  -  сказал  Шаваш,  -  зачем?  Киссур  был  обычным
заключенным. Потом его увидел госпожа Архиза. Тут же его отрядили писарем,
а через неделю освободили и поселили,  как  домашнюю  собачку,  в  главном
доме... У госпожи Архизы была такая привычка, -  выбирать  из  заключенных
одного, покрасивей и покрепче, и селить на два-три месяца в своем доме...
     Идари побледнела, и в голове  ее  мелькнула  мысль,  что  ревность  -
порок, недостойный добродетельной супруги. Мелькнула и пропала.
     - Вы лжец! - сказала она, - я вам не верю.
     - Разве можно мне  верить?  -  усмехнулся  Шаваш.  -  Киссура  ест  с
серебра, спит в шелку, а я - только что не опух от голода. У Киссура  ноги
по колено в золоте, руки по локоть в крови, - а я прошу милостыню. Что вы,
госпожа? Кому как не ему верить?
     - Вы уехали в Харайн, - сказала Идари, - чтобы не жениться на  дочери
государственного преступника! А Киссуру было все равно!
     Шаваш помолчал.
     - Да, - сказал он, - я везде говорил, что мне  нехорошо  жениться  на
дочери государственного преступника;  я  подал  доклад  о  прощении  храма
Шакуника,  а  когда  за  этот  доклад  меня  вычли  из  списка   ближайших
пожалований, я уехал в Харайн, явился в исправительные поселения, и забрал
оттуда, на свой страх и риск, вашего отца.
     А теперь скажите мне: просили ли  вы  всесильного  министра  о  своем
отце, и что он вам ответил?
     Идари  вспомнила,  что  Киссур  ответил,  чтобы  женщина  больше   не
упоминала об этом, и сказала:
     - Ложь! Почему вы уехали в Харайн на три месяца? Почему же  вы  сразу
не вернулись?
     - Потому  что  я  нашел  способ  оправдать  храм  Шакуника  в  глазах
государя, и этим мы и занимались с вашим отцом.
     - И где же теперь мой отец?
     - Он мертв.
     - Кто же его убил?
     - Его убил, нечаянно, впрочем, - ответил Шаваш, - разбойник по  имени
Киссур Белый Кречет.
     Идари перегнулась и схватила колокольчик для слуг, но Шаваш  вцепился
в ее руку.
     - Я, - невозмутимо продолжал он, - описал все  происшедшее  и  послал
отчет господину Нану. Я рассказал в этом отчете, как я привез отца Адуша в
усадьбу  Белоснежного  Округа,  отдохнуть  и  отъесться.   По   несчастной
случайности,  я  встретился  в  Белоснежном  Округе  с  яшмовым  араваном,
нынешним пророком бунтовщиков. Как вы знаете, в это самое время был  отдан
приказ об его аресте, и вместо пророка  арестовали  настоящего  Арфарру...
Киссур бросился разыскивать своего наставника, перепутал следы и явился  в
Фарфоровый Посад. Так получилось, что он убил стражников  и  сжег  усадьбу
д