ции называл крестьян бандитами
и продажными наймитами империи.
     Продажных наймитов становилось все больше,  пока  в  один  прекрасный
день варвар из-за гор не отослал дочку наместника  обратно  и  не  побежал
домой. Тут-то Арфарра загнал его в болота и  утопил,  а  потом  вступил  в
столицу провинции: впереди его бабы стелили циновки, а позади шли  пленные
варвары, запряженные в возки с рисом. Народ был в восторге,  а  наместника
постелили на площади, обложили камнями,  чтоб  не  шевелился,  и  отрубили
голову.
     Рассказывали, что князь поругался с  наместником  следующим  образом:
Арфарра-де обернулся старой колдуньей и явился во дворец к князю.  Там  он
прокрался к дочке наместника и сказал: "Муж твой тебя не любит, но я знаю,
как привязать его к тебе навек. Срежь сегодня ночью, как он заснет, прядку
волос с его затылка, и принеси мне." - и дал глупой бабе ножик. После чего
пошел к князю и сказал:  "Жена  тебя  ненавидит,  и  сегодня  ночью  хочет
зарезать". Глупый варвар поверил. Ночью он  притворился  спящим,  и,  едва
женщина вынула нож, схватил ее за руку.
     Эту-то байку рассказывали по всей ойкумене. Но так как схожая история
случилась еще во времена государя Ишевика, то наше мнение такое, что  вряд
ли  Арфарра  прельстился  такой  древней  уловкой,  и  все  это,  конечно,
неведомщина с подливой.
     После этого Арфарра, оставив войско, поспешил в столицу,  потому  что
до него дошли скверные слухи, и он не доверял  Чаренике.  Но  Арфарра  был
старый человек: ехал он очень быстро, на  полпути  простыл,  и  в  столицу
приехал совсем больной.
     Варназд посетил  дом  министра  финансов:  Арфарра  лежал  в  широкой
постели с розовыми кружевами. Он был очень слаб. Многие осторожно намекали
государю, что старик выжил из ума или бредит, и  вскоре  государь  заметил
это сам, особенно когда Арфарра, все время сбиваясь, стал повторять, чтобы
государь ни за что, ни при  каких  обстоятельствах  не  отзывал  из  армии
Киссура. Он путался и лепетал, что это он во всем  виноват,  еще  четверть
века назад, а один раз схватил племянника  Чареники  за  рукав  и  сказал:
"Господин Ванвейлен! Мы не договорили!"
     Все шутили и делали вид, что не обращают внимания на  слова  старика,
но многим было ужасно тяжело. Варназд уехал, не  пробыв  и  получаса:  все
выражали сочувствие государю,  который  решился  вынести  столь  печальное
зрелище, и порицали Арфарру, который, как  оказалось,  после  ухода  свиты
заплакал, не чувствуя никакой естественной благодарности.
     На следующий день Чареника, подавая государю для  подписи  документы,
улучил минуту, когда  государь  отвернулся,  выдернул  одну  из  бумаг  и,
скомкав, поспешно сунул в рукав. Государь, однако, увидел все в зеркале  и
стал спрашивать, что это за бумага. Чареника плакал и клялся,  что  бумага
попала в документы по недосмотру, что это ложь  и  клевета  и  не  следует
беспокоить ей государя.
     Государь угрозами заставил Чаренику отдать бумагу: это было письмо от
соглядатаев в  стане  Ханалая.  В  ней  было  сказано,  что  Киссур  ведет
переговоры с Ханалаем и хочет изменить государю,  но  дело  застопорилось,
так как ни один из них не соглашается полностью подчиниться другому.
     - Да, - сказал государь Варназд, - ты прав, это действительно ложь  и
клевета, и, кажется, писано по приказу Ханалая.
     На следующее утро  в  дворцовых  переходах  Чареника  повстречался  с
чиновником по имени Яжен, брат которого был продовольственным  интендантом
в армии Киссура. Они разговорились о милости,  недавно  оказанной  Арфарре
государем, и Яжен заметил, что Чареника плачет. Яжен стал допытываться,  в
чем дело, и наконец Чареника признался ему, что недавние слова  Арфарры  о
том, чтоб государь не отзывал Киссура из армии, не так уж  глупы;  Киссура
оклеветали в  государевых  глазах,  и  государь  намерен  его  отозвать  и
казнить. Яжен ужаснулся и в тот же вечер отослал эти слова  с  курьером  в
армию к брату.
     Через два дня государь кушал с Чареникой  в  беседке  дыню,  и  вдруг
пожаловался министру, что Арфарра совсем выжил из  ума,  лепетал  третьего
дни невесть что, и верно, знал, чем досадить Варназду, потому что тоска по
Киссуру переела сердце государя: почему бы не  послать  вместо  в  него  в
армию другого человека?
     - Я боюсь за него, - сказал, ломая руки, государь, - и притом мне без
него одиноко.
     Чареника стал прятать глаза  и  запинаться,  и,  наконец,  с  большой
неохотой пробормотал, что, по его мнению, если  уж  так  угодно  государю,
можно послать вместо Киссура чиновника по имени Астак.
     Тут другой чиновник, случившийся в беседке, всегдашний друг Чареники,
вдруг грубо закричал  на  Чаренику,  чтобы  тот  не  лгал  в  таких  делах
государю, упал на колени и произнес:
     - Государь! Простите за грубость, но всем известно, что  Киссур  ждет
лишь повода к мятежу! Если его отозвать из войска,  он  объявит,  что  его
отзывают для казни,  и  взбунтуется!  Ни  в  коем  случае  нельзя  трогать
Киссура: это-то и имел в виду Арфарра!
     - Пошел прочь, болван! - закричал государь. -  Арфарра  имел  в  виду
что-то другое.
     Прошли еще четыре дня, и государь от тоски совсем заболел, ничего  не
ел и каждый день играл со щенком, который родился от Киссуровой суки. Надо
сказать, это был пребезобразный щенок,  -  хвост  яичком,  широкое  брюхо,
короткие лапки и мордочка треугольная, как у выхухоли, - словом, все,  что
могло получиться от случайной связи волкодава с болонкой. Притом же  щенок
был то ли глух, то ли просто дурак.
     На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю:
     - Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по  этому  негодяю!  Меж
тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь
не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба  договорились  признать
главенство тамошнего нового короля.
     - Что за вздор, - возразил государь, -  Киссур  никогда  не  передаст
командования другому.
     - Дело в том, - возразил придворный, - что новый король Варнарайна  -
отец Киссура.
     А Чареника, поклонившись, произнес:
     - Невозможно сказать, государь, - но эти двое сошлись на виду у всего
войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын  не  может
сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит.
     - Великий Вей, - вскричал Варназд, - разве можно заставлять  человека
драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице.
     - Он не  вернется,  -  возразил  Чареника,  -  его  уверили,  что  вы
отзываете его для казни!
     - Вздор, - сказал государь, - я напишу ему такое письмо,  что  он  не
сможет не вернуться.
     Через  четыре  дня  после  вышеописанных  событий  Киссур   отчитывал
Сушеного  Финика  под  большим,  с  трех  сторон  огороженным  навесом   у
канцелярской палатки. Солнце весело катилось в  небе,  меж  резной  листвы
ближних  кустов  сверкали  красные  и  белые  ягоды.  Под  навесом  стояло
командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка  со  священными
мышами и лампадка перед клеткой.
     - Клянусь божьим зобом, - говорил Киссур,  -  этот  человек  сидит  у
твоего зятя третий день и не признается, кто он. Я говорю:  "Как  так",  а
они: "Да пытать некому!" Что за бардак!
     В этот  миг  явился  гонец  и  объявил,  что  у  ворот  лагеря  стоят
государевы посланцы.
     Посланцы прошли под навес. Их было человек сорок, и  вид  у  них  был
смущенный. Сушеный Финик как-то странно  на  них  взглянул,  поклонился  и
пропал. Киссур совершил перед чиновником по имени Астак, стоявшем  впереди
всех, восьмичленный поклон. Астак тоже  отвесил  восьмичленный  поклон,  и
протянул Киссуру два запечатанных свитка.
     - Вот государево письмо, - сказал он,  -  а  вот  государев  указ,  -
передать командование и срочно быть в столице.
     Киссур прочитал письмо и указ, поцеловал печать  на  указе  и  сказал
Астаку:
     - Я не могу передать вам командование.
     - Вы хотите ослушаться государя?
     - Здесь, увы, не регулярные войска. Мои командиры преданы мне  лично.
Если я покину их, войско рассыплется, а люди уйдут в стан наших врагов.  Я
служу государю и поэтому не выполню этого приказа.
     - Так, - сказал Астак, - нынче много охотников служить государю  так,
как это  им  кажется  правильным  в  собственных  глазах.  Ханалай  служит
государю, отец ваш служит государю, - уж не заодно ли с отцом  служите  вы
государю?
     Киссур поглядел на Астака. Чиновнику было лет сорок:  он  был  нежен,
хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он  только  что  неплохо
управился с восстанием близ Западных  Озер:  говорили,  что  при  этом  он
сделал не все ошибки,  которые  можно  было  сделать,  и  конфисковал  все
имущество, какое можно было конфисковать.
     - Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска.
     - Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас.
     Однако это  было  легче  сказать,  чем  сделать,  потому  что  Киссур
вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что первый, кто  к
нему полезет, сегодня  отправится  спать  в  темную  постель  под  зеленым
одеялом, и охотников ложиться спать в такой ранний час не нашлось.
     Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул  за  клетку
со священными мышами, и Астак  закричал,  чтобы  они  не  стреляли,  а  то
попадут в мышь.
     Астак стал увещевать  Киссура  и  доказывать  ему,  что  их  тридцать
человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с известием, что в
лагере бунт, - и тут же под навес ворвались командиры Киссура во  главе  с
Сушеным Фиником. Киссур отпихнул ближнего чиновника и спросил командиров:
     - Вы чего раскудахтались?
     Вперед выступил Сушеный Финик:
     - Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?
     Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон  величайшей
любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для  пущей  верности  сбил
государева посланца с ног. Астак поднял голову и сказал,  что  смерть  его
будет на совести изменника. Тут кто-то взял  толстый  дротик,  намотал  на
него волосы Астака и  воткнул  дротик  в  землю,  чтобы  эта  выхухоль  не
поднимала головы. А Сушеный Финик продолжал:
     - Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ,  и  все
говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.
     Киссур побледнел, и один глаз у него от  гнева  выкатился  наружу,  а
другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы  дал  изрубить  себя  на  прокорм
священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это  письмо,  действительно,
совсем не походило на письмо государя к  подданному,  а  скорее...  Киссур
ужаснулся  при  мысли,  что  подумают  об  этом  письме  грубые  головы  у
солдатских костров... Это значит - опозорить имя государя! Тем более слухи
такие в лагере уже ходили, и хотя все  это  была  гнусная  ложь,  варвары,
привыкшие к воинской любви, и гнусной-то не считали.
     Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и сунул  в
плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами:  письмо  вспыхнуло  и
стало гореть. Мыши  заволновались.  Когда  письмо  сгорело,  Киссур  опять
спросил обступивших его командиров  и  воинов,  которые  уже  слетелись  к
навесу, как мухи на гнилой арбуз:
     - Чего вы хотите?
     - Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда  ты  отрубил  моему  королю
голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы  племени  поняли,  что  это  был
неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим королем. Ты сказал  нам,
что в империи королей не бывает, и мы признали  себя  вассалами  государя.
Однако теперь выходит, что в империи бывают и короли, и князья,  и  вообще
черт знает что такое.
     - Долг вассала, - продолжал Сушеный  Финик,  -  в  том,  чтобы  верно
служить господину;  долг  господина  -  в  том,  чтобы  защищать  интересы
вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И  если  твой  господин,
государь, отнимает у тебя  вассалов  и  отдает  их  другому,  то  этим  он
разрывает узы долга.
     Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске  все  поняли  и
стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно  обговорил  свою
речь со знатоками законов и одной ученой женщиной.
     - Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь  нарушил  свой  долг
господина по отношению к тебе. У  тебя  остался  лишь  долг  господина  по
отношению к нам, и ты будешь проклят в трех рождениях, оставив нас одних.
     Все мы  понимаем,  что  лучше  воевать  против  столицы,  чем  против
провинции Харайн, - потому  что  войска  столицы  хуже  войск  Ханалая,  а
сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ  Ханалая.  И  еще  вот  что  я
скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и  раздаешь  на  пирах  браслеты  и
кубки. Многие просили у тебя земли, но ты ответил, что  землю  может  дать
только государь, и так этот разговор и издох. И  мы  полагаем,  что,  став
королем, ты дашь нам землю и вейцев для работы на земле.
     Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся  оглушительный  крик.  Люди
затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все вопили, чтобы Киссур
стал королем  и  соединился  со  своим  отцом  и  Ханалаем.  Астак  и  его
чиновника, слушая все это, лежали скорее мертвые, чем живые.
     - Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур.
     Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.
     Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал рогатиной  на
государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.
     Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.
     То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это было
совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились государю? - но они
и раньше изъявляли покорность. Изъявляли покорность и требовали земли.  За
что? За то же самое, чтобы служить тому, кого они сделают государем.
     О! Киссур знал своих воинов, - они не  были  враждебны  империи,  они
обожали ее. Восхищали их и нефритовые  кувшины  с  прекрасными  лицами,  и
ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и прозрачный фарфор. А
смешило их то, что жители империи не умеют спать на  седле  и  мочиться  с
седла, а зато понаделали себе кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно
им мало подстилки. Или  что  жители  империи  не  умеют  поддеть  человека
трезубцем, а зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца,  и  этими
трезубцами тыкают жареных гусей  за  столом,  словно  руки  их  для  этого
нехороши.
     О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали  ни  о  чем
ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в  глубине
души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые
и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых  пурпурными  фениксами,  и
пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные  не
имеют где преклонить головы.
     Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
     В это время в палатку вошла жена его, Идари.  Женщина  обняла  его  и
заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому  что  для
нее Киссур был всегда король и государь. Потом  она  увидела,  что  Киссур
лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила:
     - Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
     Киссур перевернулся и сказал:
     - Странное это дело, если  человек  взял  в  руки  меч,  чтоб  спасти
государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства
живой кусок.
     Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она
подсказала Сушеному Финику многое в его  речи.  Но  от  слов  Киссура  она
побледнела и сказала:
     - Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому  что  этим
ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
     Через час  все  войско  собралось  к  палатке  полководца.  Это  была
роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных  колышках.  Число
комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом
с юга. Командиры подошли к навесу и увидели,  что  на  пороге  сидит  жена
полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели  все,  а
черного рысенка увидели лишь самые проницательные.
     Сушеный Финик с командирами  хотел  пройти  внутрь,  но  тут  женщина
спросила его:
     - Ты зачем идешь?
     - И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный Финик.
     Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то  большое,
мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в  лицо.  Финик,
ахнув, схватился за нос и почуял на носе царапины от когтей.  "Экий  бабий
ум, - подумал Сушеный Финик, - сегодня у нее на уме, а завтра - другое."
     В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала:
     - Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила ваши
раны и штопала ваши рубашки, - как  бы  моему  слову  раны  не  проснулись
вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу.  И  если  б  я  изменила
своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я  была  бы  не  честной
женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок  вырастет  и  станет
играть с товарищем, а товарищ скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и
спросит: "Правда ли я сын блудницы?" А я отвечу, -  "Увы,  правда,  потому
что я - честная женщина, но отец твой поступил как б... и  изменил  своему
господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было потом?" и я
отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди,  что  заставили
его осрамиться, стали пожирать друг друга,  вместо  того,  чтобы  добывать
себе славу под его началом".
     Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула  его  в  руки  Сушеному
Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
     Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
     - Так вот, - прежде чем  ты  войдешь  в  палатку  моего  мужа,  чтобы
сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому  что  это
будет лучше для него.
     Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не  рисковала,
потому что это был бы не первый ребеночек, которого Сушеный Финик расшиб о
камни.
     Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее проницательные
люди заметили у ног Идари черного рысенка.  Кроме  того,  все  знали,  что
женщины в подобных случаях становятся пророчицами, и ужаснулись ее  словам
о скорой смерти Киссура и последующих затем сварах.
     Настроение  солдат  вдруг  переменилось.  Зашептались  все  громче  и
громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не  могли  же
они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто куда, и вскоре отыскали
двух колдунов и трех лазутчиков, посланных Ханалаем, чтобы  мутить  народ.
Воины изъявили покорность государю и расправились с этими людьми,  а  были
ли то настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно судить.
     Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом  великодушии  Киссура,
бывший  разбойник  усмехнулся,  оставил  палатки  и  двести  человек  жечь
шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к западу.
     А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:
     - Киссур  отказался  возвратиться  в  столицу,  а  потом  его  войско
взбунтовалось и объявило его королем.
     - Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры!
     - Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал полководцу
при всех то, о чем полководец просил их наедине?
     - Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался.
     - Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в  одном  войске  не
бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим  отцом,  и,  как
почтительный сын, не может быть впереди отца.
     - Я не верю, - в третий раз сказал государь, -  что  он  не  приедет.
Читал ли он мое письмо? Где ответ?
     - Он прочел ваше письмо, - ответил Ча