ил Нан.  Что  ж  -  это  объясняет,
почему он вернулся за своим кинжалом.
     Государь лежал в постели, а  Нан  и  молочный  брат  Варназда,  Ишим,
сидели на ковре у изголовья. Был уже день, но  в  спальне  было  темно.  С
потолка глядели звезды, луны и несколько богов.
     - Где Харрада, - спросил государь. Он слегка задыхался. Я  хочу...  Я
его...
     Господин  Нан  мягко,  но  с  подробностями  стал  рассказывать,  что
случилось с юным сыном первого министра. Варназд закрыл глаза.  "Песок  из
канавки набился мне в горло"... Киссур принял меня за вора.  Он  не  знал,
что я тоже собираюсь отомстить.
     - Скольких человек он убил, - спросил государь.
     - Одиннадцать. Харраду,  Расака,  еще  восьмерых  в  зале,  и  слугу,
который нес пирог. Расак был, говорят, юноша бедный и  рассудительный.  Он
два раза вешался, чтоб не быть с Харрадой, а в тот раз нарочно увел своего
дружка, и выпросил у него вам двоим прощение. Киссур убил Расака первым, а
Харраду - последним. Меч прошел через позвонки и потроха,  и  ушел  в  пол
так, что я потом еле выдернул.  После  этого  он  огляделся  и  взял  свой
кинжал. Еще он взял гуся и лепешку, он ведь был голоден.
     Государь лежал, уткнувшись в подушку.
     - Какой ужас, - сказал он.
     Нан засмеялся в темноте.
     - Киссур Белый Кречет опередил вас, государь.
     - Как вы смеете, сказал Варназд, - я  приказал  взять  его  живым,  я
хотел... государь замолк. Нан и Ишим тоже молчали.
     - Что было дальше, - сказал государь.
     Нан понизил голос.
     - Говорят, он был ранен. На тропинке, которой он шел  к  воде,  капли
крови... Он мог перебраться на другой берег только вплавь, а ведь сейчас в
воде очень холодно...
     Варназд опять стал плакать, потом заснул.
     Нан вышел из государевой спальни, покусывая губы. Государь  только  и
спрашивал, что об этом Киссуре! Великий Вей,  -  разве  справедливо,  если
этот варвар станет соперником Нана в любви к государю! Но, увы, был только
один человек, - Шаваш, секретарь Нана, которому Нан мог сказать, что  было
б хорошо, если б Киссур утонул, как бы ни обстояли дела на самом деле.  Но
Шаваш как сквозь землю провалился.
     Государь Варназд проснулся вновь где-то среди ночи. Раздвинул  полог.
Ему было больно и жарко, небосвод на потолке кружился и падал вниз.
     - Господин Нан, - в ужасе закричал Варназд.
     Дверь мгновенно приоткрылась, чиновник скользнул внутрь, вновь сел  у
изголовья и взял руку. Варназду сразу стало покойней. "Если бы  мать  хоть
иногда так приходила ко мне" - подумал он. Вдруг он вздрогнул.
     - Нан, - зашептал государь, - скажи,  мне  достаточно  одного  твоего
слова: брал ты двести тысяч от некоего Айцара или нет? И  замышлял  ли  он
заговор? Или нет - не говори... Только не лги...
     - Заговора не было и быть не могло, - ответил чиновник, - а деньги  я
взял.
     Заговор, однако, был.  Черт  бы  побрал  человека  по  имени  Дональд
Роджерс!
     - Почему?!
     - Потому что два умения равно необходимы  чиновнику  -  умение  брать
взятки и умение толковать о справедливости. Потому что если бы я  не  взял
этих денег, господин Айцар, ни  в  чем  не  виноватый,  сказал  бы:  "Этот
чиновник ведет себя вызывающе", - и  я  бы  погиб.  Потому  что  имущество
чиновника заключается в связях, а связи покупаются подарками;  потому  что
всякий указ исполняется лишь за деньги; потому что  новый  араван  Харайна
заплатил за свое место шестьсот тысяч, и рассчитывает вернуть эти деньги с
народа к осени.
     Государь смотрел вбок. У окна,  увитого  золотыми  кистями  небесного
винограда, чуть шевелились тяжелые знамена со знаками счастья, и  шелковый
потолок, круглый, как небо, возвышался на восемью колоннах, опирающихся  о
нефритовый пол, квадратный, как земля.
     - А если я казню всех взяточников?
     - Араван Арфарра сделал это в своей провинции  четверть  века  назад.
Столбы на площадях подмокли от крови, чиновников не хватало, они сидели  в
управах прямо в колодках. А брали невиданно много - за риск.
     - А если я искореню богачей? Ведь это они соблазняют людей из управ?
     - Лучшие люди всегда стремятся к  успеху.  Если  искоренить  богачей,
лучшие люди будут стремиться не к обогащению, а к  власти.  Дети  крестьян
захотят стать чиновниками, а дети чиновников захотят остаться чиновниками.
Те, кто выбился наверх, будут казнить друг друга. Те, кто  остался  внизу,
будут добиваться своего восстаниями. Если  люди  стремятся  к  наживе,  им
нравится спокойствие. Если люди стремятся к власти, им по душе смута. Если
люди стремятся к наживе, сердце правителя спокойно. Если люди стремятся  к
власти, сердце правителя  в  тревоге,  и  он  каждый  день  казнит  людей,
предупреждая заговоры. Такой правитель говорит: "Народ мой беден, но  зато
я имею больше власти". Но разве казнить людей - это  значит  иметь  больше
власти?
     - А если я узаконю рынок в нижнем городе?
     - Тогда вы восстановите против себя всех тех, кто  живет  поборами  с
незаконного рынка; всех чиновников и  воров.  А  половина  воров  -  члены
еретических сект.
     - А если я оставлю все как есть?
     - Тогда, - сказал господин Нан, - все больше крестьян будет уходить с
земли в город, и все больше честных чиновников  -  уклоняться  от  службы.
Тогда богачи будут все больше обирать народ,  а  народ  будет  все  громче
говорить о том, что богачи его обирают. А если народ не будет  знать,  что
ему говорить, уклонившиеся от службы  чиновники  его  научат.  Тогда  одни
общины превратятся в легальные формы  существования  еретических  сект,  а
другие распадутся, и крестьяне из них уйдут в контрабандисты и разбойники.
Тогда  справедливые  воры  перестанут  действовать  поодиночке,  а  станут
объединяться в союзы и партии. Тогда в провинциях разгорятся мятежи, а при
дворе разгорятся споры, кому подавлять мятежи, потому что  при  подавлении
мятежа можно выгодно нажиться.
     А когда окажется, что речи идет не о том, чтоб  нажиться,  а  о  том,
чтобы выжить - тогда позовут на помощь конницу варваров. Тогда государство
бросит притеснять богатых людей, ибо  поймет,  что  всякий,  имеющий  дом,
бережет и дуб, под которым стоит его дом,  а  не  имеющему  дома  дуба  не
жалко. Тогда-то государство увидит в зажиточных  людях  свое  спасение,  и
позволит  им  организовывать  отряды  самообороны.  Боясь  во  время  мира
предоставить самостоятельность хозяйственную, во время  смуты  предоставит
самостоятельность военную. И  после  этого,  государь,  уже  неважно,  кто
победит: варвары, повстанцы, или люди с оружием. Государство  погибнет,  и
люди будут убивать друг друга из выгоды и поедать друг друга от голода.
     Чиновник замолчал.
     - А вы, Нан, можете ли все исправить?
     - Да, - ответил чиновник.
     Государь уцепился за его руку и не отпускал, пока не  заснул.  Уходя,
Нан оглянулся: улыбка на лице государя  была  совершенно  как  у  ребенка,
которому пообещали волшебную дудочку.
     "Будь я проклят, - подумал Нан, если знаю, как все  исправить.  И  уж
точно буду проклят, если все не исправлю".



                                    3

     Шаваш явился во  дворец  под  утро.  В  саду,  перед  покоями  нового
фаворита, уже толпились придворные. У круглой решетки фонтана громко рыдал
начальник дворцовой охраны, ближайший друг арестованного Ишнайи.
     - Какой позор, - плакал он, не таясь, - почему не мне дали арестовать
преступника!
     Нана Шаваш застал в кабинете с указами и людьми.  Решения  Нана  были
безошибочны, кисть так и летала по бумаге. Нан  поднял  безумные  глаза  и
вежливо сказал:
     - Где вы были, Шаваш! Вас искали всю ночь.
     Шаваш,  поклонившись,  объяснил,  что  он  уезжал  за  город  отвезти
документы отца Сетакета, и протянул записку: "Господин Шаваш! Сожалею, что
ввел вас в ненужные хлопоты с документами и, разумеется, прошу  никого  не
разыскивать по поводу моей смерти. Передайте, пожалуйста, господину  Нану,
что в монастыре ему очень благодарны за то, что он  нашел  и  вернул  кота
настоятеля".
     - Какого кота? Что за чушь? - спросил недовольно Нан.
     - А того, который пропал в Харайне, - пояснил Шаваш. -  Настоятель  в
нем души не чает, а по-моему, жирная животина.
     Нан моргал, а Шаваш, кланяясь, закончил:
     - А монах сегодня вечером пришел на  синий  мост  и  на  глазах  всех
тамошних булочников кинулся вниз. Там такое течение, что  тело  так  и  не
вытащили. Я...
     Тут господин Нан не сдержался и заорал:
     - Слушайте, Шаваш, какое мне дело до котов и желтых монахов!
     Через десять минут Шаваш рвал из секретарских рук  бумаги  с  теплыми
еще печатями на именах. Глаза у него,  при  виде  имен,  стали  круглые  и
восторженные. Все желтые монахи вылетели у него их головы.
     Неделю император не вставал с постели, и  всю  неделю  в  городе  шли
аресты. Никто из близких господина Ишнайи не мог  быть  спокоен  за  жизнь
свою и имущество. В первые часы арестовывали  больше  именем  государя,  а
вскоре - именем господина Нана.
     Уже после полудня секретарь Нана, Шаваш, со множеством желтых  курток
явился к другу первого министра, министру  финансов  Чаренике,  начинавшем
карьеру финансиста еще при государыне Касие. Чареника был человек мелкий и
злобный, пытал людей по пустякам. Глазки у него лезли на  переносицу,  про
таких говорят: не будь  носа,  глаза  бы  друг  друга  съели.  Впрочем,  в
полнолуние он постился и мыл ноги нищим. До Чареники финансы были  просты:
каждый крал, сколько мог. С Чареникой стало хитрее.
     Шаваш вошел: ах, какой чертог! Мраморные дорожки, порфировые колонны.
Наборные потолки впятеро выше разрешенных  в  частном  строении.  Наборные
потолки были выше вот отчего: государыня  Касия  несколько  раз  выпускала
государственный заем. Получить по нему  стало  трудно,  и  маленькие  люди
продавали билеты за  два-три  процента  от  стоимости.  Другое  дело  люди
уважаемые - те покупали билеты маленьких людей и получали от казны  полный
выкуп.  (Никто  никого  не  обманывал:  маленькие  люди  ведь  не  обязаны
продавать билеты, так? И государство ведь обязано платить по займу хотя бы
некоторым, так?)
     Впрочем, есть у министра финансов и  другие  способы  поднять  повыше
потолок.
     Господин Чареника встретил Шаваша с лицом  белым,  как  бараний  жир.
Шаваш показал ему пачку документов.
     - Это ваша подпись?
     - Моя, - опустив глаза, сказал господин министр.
     - Господин Нан хочет предъявить эти бумаги государю, - сказал Шаваш.
     - Понимаю, - сказал господин Чареника, и лицо  его  из  белого  стало
зеленым, как заросший ряской пруд.
     - Господин Нан, - продолжал Шаваш, -  желает  предъявить  эти  бумаги
государю. Он не понимает,  каким  образом  на  них  могла  оказаться  ваша
подпись. Он считает, что эта подпись поддельная. Он поручил  мне  оставить
эти бумаги у вас и ждет вас завтра с исчерпывающими разъяснениями.
     Шаваш повернулся и пошел к двери, а господин Чареника упал на  колени
и полз на ним некоторое время,  а  потом  перевернулся  на  спину  и  стал
кататься по ковру и по бумагам и хохотать, как филин,  пока  лицо  его  из
зеленого не стала красным, как глиняный кирпич.
     Шаваш вышел: у порога кабинета, прибежав проститься с  отцом,  стояла
девушка. Это была та самая девушка, которая  так  звонко  хохотала,  когда
Шаваша вчера утром облили помоями. Глаза от  ужаса  большие,  как  блюдца,
волосы без шпилек... Впрочем,  Шаваш  заметил,  что  она  сначала  уложила
волосы, а потом вынула шпильки. Шаваш переложил  пустую  папку  с  яшмовой
застежкой в левую руку и почтительно поклонился девушке. Девушка ахнула  и
упала ему на руки, понимая, что отец это одобрит.
     Шаваш поехал к министру финансов, Чаренике, а господин Нан отправился
к министру полиции, Андарзу.
     Господину Андарзу в это время было лет пятьдесят.  Это  был  человек,
неравнодушный к мальчикам и  девочкам,  с  красивым  крепким  телом  цвета
топленого молока, с крупной головой и большими  глазами  орехового  цвета.
Нос у него был с горбинкой.
     Это господину Андарзу принадлежал знаменитый совет наказать  реку,  в
которой промок государь, так, чтобы отныне в реке не утонула даже  курица.
Реку разобрали на двести каналов. Все левобережье превратилось  в  болота.
Из средств, отпущенных на  рытье  каналов,  вышло  множество  домиков  для
Андарза и для горячо любимых родственников и близких.
     Кончили  церемонию  закладки  последнего  канала;   господин   Андарз
вернулся в свою изящную виллу  и  открепил  от  стены  шелковый  свиток  с
вышитой на нем старой картой столицы. Небесный Город, как мы  помним,  был
защищен от врага с трех сторон, каналом и  двумя  реками.  Теперь  он  был
защищен и с четвертой, землями, которые можно было в любой миг  превратить
в непроходимые болота. Андарз заплакал и  сказал  племяннику:  "Друг  мой!
Когда государь вправе наказывать реки, и об этом можно сказать  народу,  а
военачальник не вправе укрепить Небесный Город на случай вторжения, - друг
мой! Что-то тут не так!"
     Тут племянник вспомнил, что еще год назад Андарз показал  ему  проект
оборонительных сооружений и пожаловался: "Если я стану их строить, недруги
сживут меня за то, что сею панику. А,  не  дай  бог,  явятся  варвары  или
повстанцы, меня опять-таки казнят за непринятие мер."
     В глазах людей осведомленных Андарз был человеком  погибшим  по  двум
причинам.
     Первая, не столь важная, заключалась в том, что Андарз был  ближайшим
другом  Ишнайи  и  главой  "парчовых  курток".  Парчовые  куртки,   личная
государева охрана и городская стража - это были три главные  военные  силы
столицы, и ни для кого не было  секретом,  что  Андарз  людей  содержал  в
порядке, а варвары позарастали в своей слободе лавками. Во дворце не знали
точно, что произошло меж государем и Ишнайей, но знали, что Ишнайя заманил
государя к себе и так крепко поссорился с ним, что велел  убить.  Из  чего
вытекало, что Ишнайя в наступившей неразберихе надеялся захватить престол,
а сделать это можно было  только  при  безоговорочной  поддержке  страшных
парчовых курток. Это была неглавная причина.
     Главная же причина была та, что господин Мнадес, управитель дворца, и
министр  полиции  Андарз  были  смертельными  врагами.  Оба  они  собирали
ламасские вазы, широкогорлые и тонкостенные,  и  про  вазы  эти  в  народе
говорили, что каждая из них ростом с человека, но даже если  бы  она  была
ростом с сосну, то и тогда  кровь  и  слезы,  пролитые  министрами,  чтобы
заполучить эту вазу, переполнили бы ее широкое горлышко.
     Среди ламасских ваз было две парных вазы, самец и самочка, украшенные
парящими орлами и расписанные с такой  искусностью,  что  казалось,  будто
божьи птицы на вазах кричат и поют крыльями. Волею судьбы одна  из  парных
ваз была у Андарза, а другая - у Мнадеса, и Андарз не раз говаривал:  "Что
ж! Либо я конфискую у него божью красоту, либо он у меня".
     Вот  поэтому  вражда  между  Мнадесом  и  Андарзом  была   совершенно
неистребимой. Ибо когда  речь  идет  о  таких  незначительных  вещах,  как
убеждения, дружба или любовь, то  их  можно  переменить  в  один  миг  или
притвориться, что  переменил,  а  когда  речь  идет  о  вазе,  то  трудно,
согласитесь, притвориться, что она стоит в доме  господина  Мнадеса,  если
она стоит в доме господина Андарза.
     Да! У господина Андарза был большой недостаток. Передавали, что когда
министр полиции говорит, глядя в глаза  собеседнику,  он  всегда  лжет,  а
когда министр полиции говорит, глядя на ламасскую вазу, он всегда  говорит
правду. Зная этот свой недостаток, министр полиции никогда  не  говорил  с
людьми, глядя на ламасскую вазу.
     В эту ночь господин  Андарз  пировал  в  доме  своего  друга,  скорее
раздетый, нежели одетый, в окружении нескольких девиц, в  которых  мужчины
изливают свое семя,  среди  роскоши,  похищающей  душу  из  тела  и  яств,
наполняющий рот слюной. Вдруг вбежал его племянник, в боевом кафтане  и  с
мечом на боку.
     - Дядюшка, - завопил  он,  пуча  глаза,  -  господин  Ишнайя  заманил
государя в свою усадьбу и велел его убить там! Но эта проделка не  удалась
из-за Нана!
     - На что же рассчитывал этот негодяй Ишнайя? - вскричал Андарз.
     - Дядюшка, говорят, что он рассчитывал, на вашу помощь!
     Андарз протрезвел  и  выскочил  во  двор,  но  увидел,  что  люди  из
дворцовой стражи уже окружили усадьбу. Он заметался и побежал в  кладовую.
Там у двери сидел старый сторож в травяном плаще, таком оборванном, что ни
дать ни взять - огородное чучело!
     - Сюда, господин! - позвал сторож.
     Андарз метнулся в кладовую. Там, вровень с полом стояли, вкопанные  в
землю, большие сосуды с пахучим чахарским маслом, которое идет на  куренья
богам. Андарз снял крышку с початого сосуда и прыгнул вниз, а сторож подал
ему полую бамбуковину, чтобы  можно  было  дышать.  Андарз  сидел  в  этом
сосуде, и, так как была еще весна, вскоре ему стало ужасно холодно. Он  не
знал, что делать,  и  начал  молиться.  И  одну  минуту  он  думал:  "Надо
выскочить из сосуда, в котором так холодно, и упасть в ноги Нану: авось он
тогда  пощадит  жену  и  детей".  А  другую  минуту  думал:  "Нет,   стоит
перетерпеть этот холод: авось не найдут".
     Тем временем в кладовую пришли солдаты и спросили сторожа:
     - Ты не видел изменника Андарза?
     - Никак нет, - ответил верный слуга.
     - А что у тебя за вино в сосудах?
     - Это не вино, - ответил сторож, - а чахарское масло для воскурений.
     - Что ты ерунду порешь, - возразил солдат, - на рынке я за  все  свое
месячное жалование не могу купить плошки  чахарского  масла,  как  же  оно
может стоять в таких больших кувшинах? Сдается мне, что это  вино,  и  что
его можно выпить.
     Они стали сшибать крышки с сосудов, и один солдат сказал:
     - А это что за соломина торчит?
     Соломину вынули, Андарзу стало нечем дышать, он забулькал и полез  из
сосуда. Андарз был храбрый человек, он выхватил у солдата  меч  и  отрубил
ему кисть. Но другие солдаты дрались лучше, чем  он  мог  предполагать,  и
вскоре его прижали к земле и как следует побили.
     На Андарзе была щегольская рубашка,  с  низким  вырезом  и  откидными
рукавами. В эти рукава было заткано много золота, и они свисали до  колен.
Солдаты связали этими рукавами Андарзу руки  за  спиной,  надели  на  него
поводок и погнали перед своими конями. Андарз шел, опустив голову, но  тут
набежало много народу, особенно женщин,  всегда  обрадованных  несчастиями
людей, подозреваемых в богатстве. Они кололи его  ухватами  в  подбородок,
так что он должен был поднимать голову, и ему насыпали множество  дряни  в
глаза и на одежду.
     Андарза привели в его дом. Там на диване сидел Нан, в боевом  кафтане
и со стражниками. Андарзу сняли с шеи поводок и развязали руки.
     - Вчера, - сказал Нан, - негодяй Ишнайя высыпал перед государем много
слов про меня и про харайнский канал. Это были не очень-то лестные  слова.
Ишнайя сам не обладал такими познаниями.
     - Ах, - сказал господин Андарз, - это было человек,  составленный  из
глупости и преступлений всякого рода, и его дружба была для меня  тяжелей,
чем клевета, которую он изливал на других.
     Люди вокруг Нана стали спорить, что делать с Андарзом, и все они были
не согласны в способе казни. А Нан сидел молча и  ел  Андарза  глазами,  а
пальцами потирал воротник в том месте, на которому  утром  Андарз  углядел
пятно.
     - Не могли бы вы мне показать свою дивную коллекцию, - вдруг  спросил
Нан.
     Андарз попросил позволения переодеться, и это было разрешено.  Дом  у
Андарза содержался на старинный манер, в нем были  не  часы,  а  рабы  для
называния  времени,  и  специально  выращенные  карлики.  Все   эти   люди
сбежались, рыдая. Камердинер, плача, вымыл Андарзу волосы, и Андарз тут же
велел остричь их, потому что ему было неприятно  представить  их  к