л за руку и увел. Точно ребенка! Так что на
следующий день государь проснулся с неприятным чувством: так и  мерещилась
эта желтая лепешка у входа. Что такое! Сам Нан  в  одиночку  отправился  к
варварам, а своего государя не пускает в харчевню!
     Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и первый
министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по этому поводу.
     - Государь, - молвил на четвертый день господин Нан,  во  дворце  все
считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ. Но  ведь  указа
нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать?
     - А вы, господин Нан, - предложил Варназд,  -  напишите  какой-нибудь
указ поважнее.
     На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском  канале.  Этот
печальный канал строил еще основатель династии, и не достроил, хотя только
по делу о "серебре и яшме" на строительство канала было  отправлено  сорок
тысяч человек. Сейчас при дворе партия Мнадеса представляла  строительство
этого канала как  государственную  необходимость,  а  партия  Ишнайи  была
против. Ишнайя  уверял,  что,  во-первых,  канал  этот  нужен  скорее  для
перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и  соседним  каналом
через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет  через  такие  болота,
что попытка проложить его трижды кончалась восстаниями,  и  у  государства
просто нет возможности оторвать от земли и утопить в болоте десятки  тысяч
крестьян. Злые языки добавляли, что  если  канал  будет  проложен,  Ишнайя
потеряет половину богатых кассанданских взяток.
     Указ господина  Нана  хитро  учитывал  возражения  Ишнайи.  Стоимость
строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось собрать эти
двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая  им  особые  бумажки.
Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны были нанимать рабочих. Таким
образом,  государство  не  несло  ответственности  за  судьбу  рабочих,  а
рабочие,  со  своей  стороны,  шли  на  стройку  не  по   принуждению,   а
добровольно. Бумажки-акции предполагалось продавать на особом рынке.
     Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка,  повертел
его и неожиданно спросил:
     - А что бы с таким указом сделала государыня Касия?
     Чиновник позволил себе осклабиться и ответил,  что  государыня  Касия
приказала бы свить из указа веревку и повесить  на  ней  автора.  Государь
вздохнул и подписал указ.
     Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на  себя  этим
указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а  только  радовался,  что
Ханалаю на следующий же день пришлось  уехать  в  провинцию  Харайн,  дабы
приступить к выполнению указа, и в государевом сердце у Нана  не  осталось
соперников.
     Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких  чудес  в
Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса были. Одна  баба,
три года беременная, разродилась добрым десятком бесов; в портовых складах
по ночам безобразничали оборотни; а воришка по  прозвищу  Цепкий  Хвост  с
помощью черной магии наконец добыл себе в помощники  бесов,  и  посадил  в
каждый  палец  по  бесу.  Возможно,  это  были  те  самые  бесы,  которыми
разродилась вышеупомянутая баба.
     Но главное чудо было такое:
     В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин  Лахут
Медный  Коготь.  Медным  Когтем  его  известно  за  что  прозвали.  Еще  в
молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он голь  перекатная,
сделал он себе в лесу расчистку. Община расчистку отобрала и разделила  по
справедливости. С годами Лахут забрал большую  власть,  пол-деревни  пошло
ему, как говорится, в приемные отцы. А приемный отец - это вот что  такое:
продать землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно.  Есть,  впрочем,  и
другие способы.
     Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка как-то
заросла в пастбище,  и  Лахут  послал  туда  работника  пасти  телят.  Год
работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп. Лахут на это ничего не
сказал, а послал другого работника, очень дюжего. Этот работник  тоже  год
пас телят, а потом его нашли с расколотой головой. Третьим вызвался  пасти
племянник Лахута, и Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел  год:  что
ты будешь делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В  деревне  все
сходились на том, что  тот,  первый  работник,  был  человеком  жадным  до
богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал губить  прочих.
Это с корыстолюбцами обыкновенная история.
     Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В столице
ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум,  гам,  перекупщики
торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у Лахута. Лахут  долго  ходил,
везде  подносил  на  "кисть  и  тушечницу".  Наконец  его  свели  с  одним
чиновником, и Лахут изложил свое дело:
     - Убили племянника, а до этого - двоих работников.  И  я  знаю,  кто,
потому что на убийцу в это  время  бросилась  собака  и  вырвала  клок  из
штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в ее пасти. А он  так
до сих пор и ходит, оторванный, потому что других штанов  у  него  нет,  а
пришить - лень.
     Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через  день.  Чиновник
выпучил глаза и заорал:
     - Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел  зариться  на
общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты  помыкаешь  людьми,  как
хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника твоего был меч в  личном
пользовании - за такие вещи наказывают всю семью  преступника,  не  считая
детей во чреве матери! Притом про клок из штанины ты мне все наврал,  и  я
так думаю, что, в случае чего вся деревня покажет, что ты этому  оборванцу
сам подарил дырявые  штаны,  стало  быть,  и  племянника  сам  убил...  не
поделили, чай, чего...
     У Лахута глаза стали треугольные  от  ужаса.  А  чиновник  распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал все,  что
взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по головке сыра, лишь бы
закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый двор, стал пить чай на дорогу  и
плакать. Вдруг видит, - входят в харчевню трое.
     - Что, - говорит самый старший,  -  и  на  тебя,  хармаршаг,  нашлась
управа?
     "Хармаршаг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли  государя,
а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и говорит:
     - Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у  тебя
их было немало: один обтесал ноги, другой  руки,  третий  уши,  -  и  все,
видать, хозяйствовали в спешке.
     А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал  по  выговору,  да
еще прибавил:
     - Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!
     - А ты, - заухал разбойник, -  степенно  ходишь,  чтоб  на  подметках
дырок не разглядели!
     - Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут, - тут чиновники и
без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.
     - А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.
     Лахут взглянул, и этот второй ему  как-то  необыкновенно  понравился:
молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое. Лицо нежное,  прозрачное,
верхняя губка как-то припухла,  глаза  карие,  большие,  чуть  испуганные,
брови изогнуты наподобие ласточкина крыла. Лахут  горько  заплакал  и  все
рассказал: и как убили племянника, и как в одной управе  чиновник  взял  у
него деньги, усадил  на  лавочку,  велел  ждать  -  и  пропал  с  деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра. Вздохнул  и
посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают  государя  и  народ.  А
клейменый подмигнул спутнику да и спрашивает:
     - А сколько ты мне, хармаршаг, дашь, если я сведу тебя с государем?
     Деревенский богач рассердился:
     - Куда тебе, висельник, до государя!
     - Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.
     Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял  на  рынке  какую-то
бочку и провез в бочке  Лахута  во  дворец.  Спутники  клейменого  куда-то
пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки: дивный мир! Хрустальные фонари
сияют, как тысячи солнц, колеблются невиданные цветы  и  травы,  по  лугам
гуляют заводные павлины. Клейменый тащит  Лахута  по  пестрой  дорожке,  а
Лахут не знает, на том свете он или на этом.  Вот  они  обогнули  беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой огромный  пруд,
на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над  черепахой  растет  золотое
дерево, а к дереву идет  государь  со  свитой:  одежды  так  и  плывут  по
воздуху, на лице - рисовая маска.
     "Распуститесь", - говорит государь, и на золотом дереве  распустились
цветы. "Созрейте", - говорит государь, - цветы пропали, на ветвях  повисли
золотые яблоки.
     Государь взял в руку яблочко.
     - Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.
     Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:
     - Ах, государь, бес меня попутал! Я  думал,  мне  голову  морочат,  а
теперь вижу  -  настоящий  государь!  Как  соврать?  Сто  полей  -  и  все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и племянника
убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не дарил, а  выдрал  клок
загодя и повесил так, чтоб непременно стащили! А отчего все?  Оттого,  что
рынок близко, растет бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь!
Запрети рынок, - не вводи народ во искушение!
     Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей Лахут  и
вернулся в деревню. Государь простил ему  преступление.  Землю  Лахут  всю
раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в город не ездил  и  другим
заказал. Из деревенского богача стал деревенским святым.
     Мы с этим Лахутом еще встретимся.


     Из-за указа о  харайнском  канале  секретарь  Нана,  Шаваш,  не  знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и  вина,  и  до
тех не было дела.
     В третий день, покончив с указом и  побывав  у  нужных  людей,  Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив  ойкумены,  именуемый
Небесной Книгой, и расположенный в северном округе дворца.
     Площадь  перед  дворцом  истекала  потом  и  зноем,  праздный   народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте извещали,  что
сейчас будет представление "Дела о подмененном государе".
     Дело о подмененном  государе  было  вот  какое:  окружавшие  молодого
государя  монахи-шакуники  сгубили  несчастного,   вынули   его   душу   и
захоронили. Вместо  государя  приспособили  полосатого  барсука,  облитого
государевой  кровью.  Вышла  кукла,  точь-в-точь  государь;  эта-то  кукла
полтора года и правила. Затем шакуники  принялись  за  государыню.  Добыли
лягушку,  истолкли  ее  в  пыль,  пыль  зашили  в  платье  лунного  цвета,
поднесенное государыне. Изготовили  восковую  персону  и  стреляли  в  эту
персону заговоренными стрелами. Каждый раз, когда стреляли,  у  государыни
Касии колотилось сердце. Под окнами  дворца  зарыли  человеческий  скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные планы.
     Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и  скелет,
и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели  наглость  хохотать  и
утверждать, что такие вещи вообще невозможны,  но  тут  уж  они  поступили
неумно, потому что все знали, что в храме Шакуника умеют  творить  чудеса,
на этом храм и держался.
     Шаваш протолкался сквозь толпу,  собравшуюся  смотреть  на  злодеяния
монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец  меж  каменных  драконов,
взвившихся в воздух на широко распахнутых створках ворот, и неподвижных, с
выпученными глазами, стражников. Его интересовали  совсем  другие  монахи,
кукольных представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел  посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.
     Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто читает
книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи огромный  ее  купол,
вздымающийся из каменной площади, сплошь покрытой письменами, произвел  на
него  известное  впечатление.  Место  это  было  историческое,  про   него
рассказывали массу историй. С правой стороны  стоял  храм,  где  хранилась
Книга Судьбы, и однажды поймали там бесенка,  который  за  взятку  вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого  книгохранилища  случилась
еще более  скверная  история.  Бесы  пристали  к  тамошнему  смотрителю  с
просьбой, чтобы он позволил справить им в  зале  свадьбу;  тот,  за  мзду,
согласился. Бесы справили свадьбу, а наутро  все  буквы  в  книгах  левого
книгохранилища перевернулись задом наперед.
     Не  желая  привлекать  чьего-либо  внимания,  Шаваш  выхлопотал  себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и к полудню
он умучился и заблудился,  а,  обнаружив,  что  в  этом  книжном  месте  и
поесть-то прилично негде, и вовсе  стал  кусать  губы  от  злости.  Редкие
книгочеи с испачканными чернилами пальцами с  недоумением  проходили  мимо
изящного молодого чиновника, с наглым выражением лица и в бархатном  плаще
с аметистовой застежкой, - явно из того новейшего поколения, что  охотится
за деньгами, девицами, и  государственной  казной,  -  который  растерянно
сидел на полу в окружении пыльных фолиантов,  и  выглядел  неуместно,  как
роза на капустной грядке.
     Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и злополучное
левое книгохранилище, и принялся просматривать разные упоминания о  желтых
монастырях. Гм, желтые  храмы,  числом  тринадцать  штук,  очень  древние,
старейший из существующих - в провинции Инисса, еще до ее присоединения  к
империи... Монахи возделывают свои поля,  не  потребляют  мяса  и  орехов,
живут в отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога  по
имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда рождается в том  или
ином монастыре, после чего вселяется в какого-нибудь монаха, отчего  монах
приобретает способность исцелять болезни и повышать урожай.  Так!  Значит,
изобразить его нельзя, а родиться ему  можно...  Знаем  мы,  откуда  такие
боги, и как возрастает урожай... Чиновники в этот год  завышают  цифры  из
уважения к традиции, вот он  и  возрастает...  Деревенский  какой-то  бог,
обветшалый,   пахнет   от   него   шаманством,   нарушением   законов    о
несуществовании  колдовства  и  временами,  когда  не  было   государства,
немудрено, что монастыри почти опустели, в иных  едва  два-три  монаха,  -
отчего же в Харайнском монастыре их двадцать?
     "Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн, - но
случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк  шакуников,  кожаные
их деньги, миллионы акров  земли,  копи,  заводы  и  мастерские,  шакуники
притязали на всемогущество и ошивались при дворе, лягушек, может, в платье
государыне и  не  зашивали,  а  заговор  -  был.  А  эти  что?  Тринадцать
монастырей, затерянных по болотам, да и из этих монастырей,  только  один,
кажется, примечателен. Шакуники  сами  объявляли  себя  колдунами,  а  эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого убийства, и не
заметишь...
     Шаваш зажмурился. Перед  глазами  его  предстали  тысячелетние  стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми  кончалась  юрисдикция
государства и власть государя; государя, от  взгляда  которого  расцветают
золотые деревья, государя, повелевшего занести  в  Небесную  Книгу  каждую
травинку на земле и каждую звезду на небе.
     И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.
     Он закрыл глаза и даже пискнул. Когда он открыл  глаза,  к  нему,  по
пятицветной дорожке, важно шествовала  фея.  Белая  запашная  юбка  так  и
колышется, концы широкого пояса трепещут за  спиной,  как  крылья,  рукава
кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы летят, как  росчерк  пера  над
указом дивных синих глаз, в черных  волосах  наколка  -  лак  с  серебром.
Дешевенькая наколка.
     Фея подошла и строгим голосом спросила,  какие  ему  записать  книги.
Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна "Повесть о Ласточке и Щегле".
     - Сударь, - серьезно возразила девушка, - за "Повестью о  Ласточке  и
Щегле" нет нужды ходить  в  Небесную  Книгу,  ее  можно  купить  у  любого
лоточника на рынке.
     Тут она покраснела, ахнула и сказала:
     - Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно,  понимаю,  молодым  девушкам
подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп,  если  я  не  буду  ему
помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок лет  смотрит  за  Небесной
Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные юноши, и никто из них не просит  у
девушки "Повести о Ласточке и Щегле".
     Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие,  как  крылья
бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие. Модно зашивать  в
рукав тяжелого "золотого государя", чтобы он просвечивал сквозь кружева на
женской ручке.
     Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. "Это кто  ж  у  тебя
дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак, чтоб держать такую
красоту без занавесей и циновок!" И тут же почему-то подумал, что уж  свою
жену никуда пускать не будет, сказано, береги добро от воров и чиновников,
если хочешь, чтобы не украли.


     Три дня государь бродил по рынку и Нижнему Городу вместе  с  Наном  и
Ханалаем, и никто пока об этих прогулках не знал: во всяком случае,  никто
из людей первого министра, господина Ишнайи.
     Ишнайе было уже за шестьдесят. Звезда его взошла еще  при  государыне
Касии. В начале царствования государыня  сильно  ополчилась  на  "твое"  и
"мое", отчасти потому, что другой претендент на престол,  экзарх  Харсома,
совсем распродал свою  провинцию,  Нижний  Варнарайн,  стяжателям,  а  про
чиновников говаривал: "Когда берут корзинкой или  сундучком  -  это,  друг
мой, взятка, а когда берут баржами и амбарами - это уже  торговля".  После
смерти   преступника   Харсомы   в   провинции    началось    непристойное
замешательство. Собрались пятеро  крупнейших  казнокрадов,  позвали  сотню
казнокрадов поменьше и объявились, совместно, регентами его сына.
     Много  гнусного  могло  из  этого  выйти,  если  бы  не  безграничная
преданность чиновника по имени Арфарра - имя это еще не раз  встретится  в
нашем повествовании. При этом-то Арфарре, ставшем  араваном  провинции,  и
начинал господин Ишнайя,  нынешний  первый  министр.  Был  он  в  ту  пору
совершенно неподкупен и  прям,  выдвинулся  очень  скоро.  Араван  Арфарра
испытывал в чиновниках большой  недостаток.  Дошло  до  того,  что  многим
резали уши, сажали в колодки и оставляли в управе - а то вести  дела  было
некому. Сгубила Ишнайю страсть к алхимии и  колдовству.  Проведав  о  ней,
главный монах-шакуник, некто Даттам, который даже Арфарре был не по зубам,
велел зарыть в болоте сундучки с золотыми слитками, а колдуна научил,  как
себя вести с Ишнайей.
     Ишнайя отрыл сундучки; пришли преданные  Даттаму  чиновники,  учинили
золоту опись; номера на слитках были казенные. Ишнайя покорился  и  быстро
пошел в гору. Грехопадения своего, однако, не забыл, и лет  через  десять,
когда государыня Касия расправлялась с сообщниками сына, имел удовольствие
спросить у Даттама:
     - Ну? Кто из нас лучше знает черную магию?
     Даттам рассмеялся и ответил что он,  Даттам,  всего  лишь  тень  бога
Шакуника, бога знания и  богатства,  и  что  бог  Шакуник,  если  захочет,
превратит государей в тыквы, а землю покроет щебенкой и рудными  отвалами.
Едва успели накинуть колдуну на голову  мешок:  а  все-таки  он  ухитрился
моргнуть глазом через мешок, и там,  куда  он  моргнул,  земля  стала  как
дохлый рудный отвал.
     После этого Даттама забили палками на глазах Ишнайи, и все  говорили,
что Даттам вел себя очень достойно.  Многие  были  недовольны  Ишнайей  за
Даттама и особенно за храм Шакуника  с  его  пропавшими  знаниями.  Ишнайя
унас