ый момент черепахой или ящерицей, и что если бы кошка,
глядящая на Ира, могла говорить, она  бы  сказала,  что  Ир  -  это  мышь.
Впрочем, в этакие истории про Ира Бахадн не верил.  Наверняка  это  монахи
обманывали народ глупыми фокусами.
     Плохо другое - Луны, как известно, омрачают человеческий разум, и  во
время полнолуний некоторые люди, особенно  из  числа  варваров  и  дальних
народов, дуреют или превращаются в волков. А свидание с Иром может  свести
с ума и нормального человека. Поэтому желтым монахам предписано  не  иметь
вожделенья и алчности; поэтому год от года пустеют желтые монастыри.
     Все в Иров день наизнанку и наоборот:  низы  мешаются  с  верхами,  и
толстопузый горшечник, улыбаясь и поскребывая въевшуюся  в  пальцы  глину,
рассуждает: "Так было в золотом веке, когда чиновников не было  вообще,  и
люди сами собой соблюдали законы". А его сосед, ткач с ногами, кривыми  от
вечного сидения за станком, соглашается: "Так было в золотом  веке,  когда
чиновником был каждый, а не только начальник цеха".
     Верхи мешаются с низами, а в монастыре за  трапезой  встречаются  два
главы провинции: араван и наместник, которым в обычные дни видеться  между
собой запрещено, для предотвращения  сговора.  Их  свиты  сидят  вместе  и
глядят врозь.
     Ну а скажите, если двое человек ненавидят  друг  друга  от  волос  до
ногтей, - мудрено ли им вцепиться друг другу в горло! И  бывает  так,  что
проклятый Лунный Брат заставляет говорить за столом то, о  чем  полагается
писать лишь в доносах. Бог знает что ударяет человеку в печень и в сердце!
     И наместнику и аравану еще хорошо, - все  знают,  что  они  ненавидят
друг друга. А как быть тем чиновникам, которые в обычное время ходят  и  к
аравану, и к наместнику, "играют в сто полей на  двух  сторонах?"  Ой  как
несладко приходится таким чиновникам...
     За это-то, а не за безобидный карнавал, Иров день  не  любят  местные
власти и высоко чтит столица.
     - Так о чем же говорили в  монастыре?  -  голос  инспектора  приобрел
неприятную твердость.
     Господин Бахадн понурился. Все равно инспектора ждала в управе  целая
куча доносов, каждый из них по отдельности был враньем, но все в  целом...
Вот и выбирай - все рассказывать - подвести наместника, врать  -  себя  же
обозначить лгуном.
     А разговоры были как разговоры, разве что господин Арвадар ни с  того
ни с сего сказал, что Ичаново место стоило Ичану восемь тысяч,  хотя  всем
было известно, что Ичан заплатил не больше трех, - пока не пришли слухи  о
бунте. Тут-то наместник воскликнул, что проклятая чернь требует  того  же,
что араван Нарай и что, мол, это его рук дело. "Рыба, - сказал, - гниет  с
головы, а провинция бунтует с начальства".
     Араван  Нарай  возмутился  и  ответил,  что  причина   бунта   не   в
неподкупности Нарая, а  в  преступлениях  самого  наместника.  Что  же  до
смутьянов, то вчера городской судья по его личному приказу арестовал  всех
заговорщиков, и завтра народ успокоится.
     - Не врите! - закричал пьяный наместник, - когда я две  недели  назад
отправился в поход на ветхов, в городе было спокойно, а мои  агенты  знали
имена всех смутьянов! Вы вовсе не стремились к восстановлению спокойствия!
Одной рукой вы отдали приказ об арестах, а другой предупредили Кархтара! И
сделано это было затем, чтобы спровоцировать народ на бунт! Между  прочим,
городской судья подтвердит, что на допросах бунтовщики  цитировали  строки
из ваших сочинений!
     - Народ не настолько испорчен, - возразил, улыбаясь, араван Нарай,  -
чтобы бунтовать из-за ареста десятка негодяев.  Народ  возмущен  другим  -
тем, что напавшие на наши деревни горцы стоят, как  друзья  наместника,  в
половине дневного перехода от города, а в  столицу  вместо  их  голов  для
отчета о победе  отправлены  головы  вейских  крестьян.  Это  те  деревни,
которые подавали на вас жалобы, Вашхог! И я могу это доказать!
     Обвинения  аравана  были  ужасны,  свита  оцепенела.  Наместник  было
побледнел, но вдруг засмеялся и махнул рукой.
     Иров день! Такими  словами  обмениваются  не  с  собеседниками,  а  с
соучастниками, но Ир делает людей - хуже пьяных. Притом  начальство  менее
сдержанно, чем простолюдины, - сидит всю жизнь в управе и слушает  "да-да"
и "лечу исполнить". И вдруг перед тобой главный враг твоей жизни!
     - А почему, - спросил инспектор, -  араван  и  наместник  остались  в
монастыре ночевать?
     - Ах, господин инспектор, - ехать до монастыря три часа, дорога  идет
в камышах и болотах, место пустынное, уже ночь. Свита господина наместника
забоялась бунтовщиков и отказалась  возвращаться  ночью  в  город.  Араван
спросил, уж не боится ли он народа, а наместник ответил,  что  бунтовщиков
он не боится, а боится, что его по дороге убьют люди аравана, да и  свалят
все на бунтовщиков. Вот и остались ночевать...
     Паланкин меж тем прибыл к  каменному  трехэтажному  зданию  городской
судебной управы.
     - Разбойники Харайна, однако, смелы, - заметил Нан, покидая паланкин,
- сколько их?
     - Все  отчеты  представляются  в  столицу.   Испорченность   нынешних
нравов...
     Нан грубо оборвал судейского секретаря.
     - Мне не обязательно отправляться в Харайн, чтобы прочесть  посланные
в столицу отчеты или услышать про испорченность нравов.  Сколько  по  всей
провинции крупных разбойничьих шаек?
     Бахадн потупился. Количество разбойников в докладах занижалось по той
же причине, по которой не трогали бродячих проповедников. Трудно  изловить
каждого, кто ругает чиновников, но легко устроить разнос ретивому служаке,
искореняющему неопасную крамолу с опасным усердием.
     - Не менее полутора тысяч человек, - наконец сказал Бахадн.  -  Около
города Харайна - почти никого,  ближе  к  западным  предгорьям  -  десяток
крупных шаек. На горе Лазоревой  есть  стан  Ханалая  -  не  менее  тысячи
человек. Правительственные войска ничего не могут с ним  сделать.  Ханалай
побеждает даже горцев. Сам  Ханалай  -  клейменый  убийца,  величает  себя
защитником справедливости...
     - А  как  вы  считаете,  почему  так  много  разбойников?  -  перебил
инспектор. - Про испорченность нравов можно опустить.
     - Араван Нарай - скверный правитель.
     - Вот как, - поднял  брови  Нан,  -  а  в  столице  ходят  легенды  о
неподкупности Нарая...
     - Из неподкупности  каши  не  сваришь  и  людей  не  накормишь,  -  с
неожиданной горечью сказал Бахадн. - Араван три года назад чуть столицу не
разорил своей неподкупностью, а Харайн ему на один укус...
     Паланкин наконец остановился перед судебной  управой.  Двойная  крыша
трехэтажной управы сверкала на  солнце,  с  карнизов  свешивался  каменный
виноград, и наверху  широкой  лестницы  четырехростый  мраморный  Иршахчан
раздирал  пасть  трехрогому  змею  Уннушику.  Сорванные  одежды   государя
струились по ветру, обнаженные  плечи  застыли  в  чудовищном  напряжении.
Пятьсот лет назад грубый реалист Иннин ваял небесного государя с кулачного
бойца: и лишь голова мангусты на плечах бога напоминала своими  застывшими
и безмятежными чертами о реализме истинном.
     Голову, впрочем, ваял не Иннин. Воскресший государь Аттах  (их  тогда
сразу несколько воскресло, и они еще долго выясняли  друг  с  другом,  кто
воистину воскрес, а кто нет) - имел обыкновение сносить головы  статуям  и
устанавливать свои. Также  и  некоторые  его  преемники.  В  конце  концов
основатель нынешней династии, варвар, завоеватель, во  избежание  соблазна
постановил: приделать статуям звериные головы.
     В божьей тени копошились  люди,  бросали  в  жертвенный  огонь  копии
жалоб, чтобы вручить их сразу двум адресатам:  небесному  государю  и  его
посланнику, столичному инспектору.  Впрочем,  в  огонь  частенько  бросали
чистые листы: Иршахчану и так все ведомо, зачем лишний  раз  тратиться  на
переписчика?
     Бахадн нахмурился: людей было слишком много.
     Инспектор  медленно  поднимался  по  стертым   ступеням,   окруженный
просителями. Жалобщики пронзительно голосили; доносчики подходили  скромно
и с достоинством. Инспектор улыбался тем и другим, а наверху каменный  бог
с лицом мангусты улыбался ежедневной пьесе, разыгрываемой в его честь.
     Бахадн и сам писывал  такие  пьески  и  знал,  как  должно  строиться
повествование.  Бесчинства  притеснителя;   страдания   невинных;   приезд
столичного чиновника; подкупленные свидетели, запутанные улики и ошибочные
догадки; потом сон, в котором второй получатель жалобы, государь Иршахчан,
является  к  инспектору,  превращает  улики  в   символы   и   рационально
перетолковывает запутанную злоумышленниками явь. И непременный  счастливый
конец: шеи корыстолюбцев схвачены веревкой, и порок карают мечом и  доской
на глазах ликующего народа.
     Народ любит такие истории, боги любят такие  истории,  и  столица  их
тоже любит.  "Народ  должен  участвовать  в  управлении  государством",  -
вспомнил Бахадн слова из  трактата  Веспшанки.  "Он  может  участвовать  в
управлении либо посредством выборов, либо посредством доносов. Первый путь
ведет к беспорядкам, второй - к торжеству справедливости".
     Столичный  инспектор,  наконец,  собрал  семена  истины   для   полей
правосудия, все, до единого зернышка.
     Чиновники неторопливо прошли по коридорам в кабинет покойного  судьи.
Из-за широкого судейского стола навстречу им поднялся,  придерживая  рукой
подхваченные сквозняком бумаги, молодой человек лет двадцати трех:  Шаваш,
секретарь господина Нана. Столичные чиновники  всегда  привозили  с  собой
кучу людей и потому от местного начальства были совершенно  независимы,  а
зависели только от своих покровителей из центра.
     Провинциальный чиновник с обидой уставился на завитые  локоны  юноши,
ламасские кружева  воротника  и  широкие,  не  по  закону  широкие  рукава
затканного золотом кафтана. Великий Вей, если в столице молодые  чиновники
завивают волосы, - мудрено ли, что воры сожрали чужую маринованную утку?
     Господин Нан поклонился небесному судье Бужве, чей идол стоял в левом
углу,  и  безмятежно  выпустил  из  рук  охапку  жалоб.   Белые   бумажные
треугольники посыпались на пол, как стая перелетных  цапель  -  на  ровную
гладь воды. "Слава Бужве,  -  подумал  Бахадн,  -  он  не  охотник  читать
жалобы".
     - Принесли? - спросил инспектор своего секретаря.
     Тот кивнул головой и потянулся  к  дверце  секретного  шкафа.  Дверцу
охранял от посторонних глаз стоногий паук  Миик,  и  дополнительно,  ввиду
нынешней испорченности, - хитроумный, хотя и менее божественный  механизм.
Шаваш достал из сейфа что-то завернутое в тряпочку, и  развернул  тряпочку
на столе. В ней оказалась короткая, в пол-локтя трубка, покрытая щербленой
слоновой костью. Бахадн ахнул. Это был рукавный самострел - неудобное,  но
коварное оружие. Спрятав заправленную стальным шариком  трубку  в  широком
рукаве, можно было выстрелить совершенно бесшумно и незаметно, правда,  не
более одного раза. Дальность и сила выстрела зависела от качества стальной
пружинки и диаметра  шарика.  Из  хорошего  самострела  можно  было  убить
человека на расстоянии до десяти шагов.
     Закон запрещал иметь оружие всем жителям ойкумены, не считая тех, кто
призван закон  охранять.  Закон  соблюдался  спустя  рукава,  но  все-таки
достаточно, чтобы сделать рукавные самострелы дорогой и  редкой  игрушкой:
браконьеры ходили с мечом и  стрелами,  лесной  грабитель  -  с  мечом,  а
городской вор предпочитал нож за быстроту и надежность.
     - Что такое? Узнали самострел,  господин  Бахадн?  -  быстро  спросил
инспектор Нан.
     - Н...нет, то есть совершенно нет.
     - Его бросили в Змеиный колодец в желтом монастыре, - сладким голосом
произнес молодой секретарь. Говорят, что колодец  не  имеет  дна.  Видимо,
преступник этому поверил. Уж не знаю, имеет ли он дно или  нет,  а  только
настоятелю во сне явился дух  оскверненного  колодца,  приказал  вычерпать
воду и найти безобразие.
     "Ох, - скверный дух, - подумал Бахадн, -  что  за  хамство  лазить  в
чужие сны! Ну какая ему печаль от несправедливости к человеку?  Правильно,
правильно говорят, что в желтом монастыре не все чисто!"
     - Но разве это что-то меняет?  -  вежливо  спросил  Бахадн,  -  какая
разница, чем пользовались бунтовщики, - рукавным самострелом или обычным?
     - Увы! - сказал инспектор, - я и сам так думал, но  вы  раскрыли  мне
глаза. Ведь рукавный самострел бьет на десять  шагов,  а  толпа  стояла  в
сорока. Кроме того...
     Инспектор неторопливо положил рядом с  самострелом  отнятый  утром  у
разбойника клевец, и Бахадн мгновенно понял, в чем  дело.  Они  разительно
отличались между собой, - грубое оружие сектанта с деревянной рукояткой, и
отделанный  резной  с  позолотой  костью  самострел,  обличавший  в  своем
владельце по меньшей мере высокопоставленного чиновника. Но, боги, сколько
нынче оружия в Харайне! Правильно, правильно  сказал  государь  Веспшанка:
когда в частных руках слишком много оружия, оружие начинает драться само!
     - Кроме того, бунтовщики никак не могли бросить самострел  в  Змеиный
Колодец, который находится за внутренней стеной монастыря. Это мог сделать
лишь один из гостей в ночь после убийства.  И,  представьте  себе,  монахи
заметили кое-кого из гостей, кому вздумалось побродить...
     - Кого же? - Бахадн от волнения привстал на цыпочки.
     Господин Нан развел руками.
     - Зачем так рано говорить об этих вещах? Я могу  попасть  в  неловкое
положение, бросив тень на всеми уважаемого человека, и  хотел  бы  сначала
изучить все обстоятельства дела.
     Господин Бахадн стал  откланиваться,  и  столичный  чиновник  его  не
задерживал. Когда  Бахадн  ушел,  Нан  вопросительно  взглянул  на  своего
секретаря.
     - За ним последят. Мне показалось, он  вспомнил,  у  кого  из  высших
чиновников был такой самострел.
     - Он  побежал  справиться  о  том,  что  ему  надлежит  вспомнить,  у
наместника Вашхога, - усмехнулся Нан.
     - Вряд ли, - отозвался секретарь,  -  это  ему  удастся,  потому  что
наместник либо еще не проснулся, либо уже напился.
     Нан тем временем  собрал  с  пола  брошенные  им  жалобы  и  стал  их
внимательно изучать. Взяв пятую или шестую жалобу, инспектор присвистнул.
     - Так я и знал, - уж больно пустые у  него  были  глаза,  -  прошипел
инспектор.
     Шаваш неслышно подошел и склонился над плечом начальника. Жалоба была
написана испорченным почерком человека, много пишущего,  но  отвыкшего  от
уставной каллиграфии официальных документов.
     "Господин инспектор!
     Слава о ваших способностях и справедливости дошла и до наших  дальних
мест, а потому сообщаем следующее:
     Наместник Харайна и дядя его, господин Айцар, грабят народ.  Нынче  в
Харайне чиновник живет взяткой, богач - барышом; власти едят чужое,  носят
краденое, и как ног у змеи, нету у них правды; грош  дают  государству,  а
пятак тянут себе, и в Харайне кто богаче, тот и правее.
     Император не знает об этих бесчинствах, иначе бы положил им конец.
     Наместник Вашхог разорил храмовые убежища в деревнях Западного  Края,
чтобы его дяде было кого нанять в рудники. В рудниках господина  Айцара  с
людей спускают семь кож, во владениях наместника с крестьян  сдирают  семь
шкур. Городской судья получил об этом жалобы, и, вместо того,  чтобы  дать
им ход, потребовал с обвиняемого два миллиона - вот за эти-то два миллиона
его и убили.
     Провокатор наместника из наших рядов стрелял в судью Шевашена,  -  мы
сами с ним разберемся и сами наведем справедливость.
     Есть за наместником и другие преступления, но о них мы скажем  только
тогда, когда вы арестуете наместника и объявите прощение Кархтару. Если вы
так бескорыстны, как о вас говорят наши сплетники и ваши шпионы, то вы это
непременно сделаете.
     Если же вы не восстановите справедливости, народ восстановит ее сам.
     Помните - плевать вниз легко, но падать - еще легче"
     - Великий Вей, -  сказал  Шаваш,  -  арестуйте  наместника  провинции
Харайн, и мы объясним вам, в чем он виноват! Я  думал,  что  такие  идиоты
встречаются только среди наследственных казначеев!
     - Да, наглости им не занимать, - сказал инспектор, складывая  бумагу.
- А ну-ка, Шаваш, отгадайте: ясно, почему властям прибыльно считать, будто
судью убили бунтовщики. А вот почему это выгодно считать бунтовщикам?
     Секретарь нахмурился. А  инспектор  устроился  в  казенном  кресле  с
выцветшей  спинкой  желтого  атласа,  и  разогнул   книгу,   за   которой,
спохватившись, явился в харчевню парень-бунтовщик.
     - А ведь это один и тот же почерк, - промолвил инспектор, попеременно
разглядывая жалобу и комментарии на полях пресловутой книги аравана Нарая.
     - И даже бумага едва ли не одна и  та  же,  -  прибавил  инспектор  с
понятным отвращением книжника. Показал книгу Шавашу и прибавил:
     - Вот, полюбуйся! Какой-то парень  залез  в  дом  мятежника  за  этой
книгой, и чуть не удушил меня впридачу, но книгу все-таки обронил, Что  ты
думаешь об этом происшествии?
     -  Ничего  я  не  думаю,  -  возразил  Шаваш.  -  Мятежник  мог  быть
поддельный, и книга - тоже. Наверняка араван Нарай скажет, что  ничего  не
дарил.
     - Мятежник был настоящий, - сказал Нан. Помолчал и объяснил:
     - Видишь ли, когда я вошел, на нем  был  платок  с  синим  и  красным
концами. И парень ужасно удивился, что я его вижу, потому что  он  считал,
что благодаря этому  платку  он  невидим  и  неуязвим.  И  согласись,  что
поддельную книгу наместник заказать может,  а  человека,  который  считает
себя невидимым - вряд ли.


     Господин Бахадн был прав, полагая, что инспектор послан в  Харайн  не
просто отыскать убийцу  городского  судьи.  Но  император  строго-настрого
запретил  инспектору   и   его   секретарю   разглашать   подлинную   цель
экстраординарного расследования. Да дело было не только в императоре...
     Почтовые голуби одновременно доставили  известия  о  случившемся.  От
наместника Вашхога - господину  Ишнайе,  первому  министру  двора,  и,  по
счастливому совпадению, дяде  любимой  наложницы  императора;  от  аравана
Нарая - дворцовому управителю  Мнадесу.  Каждое  из  сообщений  объективно
обличало в противнике прямого виновника бунта. От назначенного следователя
зависело, какая из объективных точек зрения станет еще и официальной.
     Явившись во дворец с самого утра, господин Ишнайя известил государя о
случившемся и ходатайствовал о назначении инспектором  старшего  советника
при ведомстве церемоний и обрядов, господина Азруца.
     Император слушал  министра  рассеянно,  поглаживая  белыми,  нервными
пальцами нефритовый  рельеф  малой  приемной  комнаты.  Рельеф  вспухал  к
потолку бесчисленными  изображениями  императора  Вея,  принимающего  дары
богов: водяные колеса и зрелые снопы, веревки и молоток строителя,  мотыгу
земледельца и топор плотника.
     Придворный художник, вместо того, чтобы верно передать всепроникающую
заботу  о  народе,  просто  вывел  государя   единственным   собственником
мироздания. И рельеф, и зала, и  весь  дворец,  пропитанные  гнилым  духом
последнего царствования, претили молодому императору.
     Роспись нового дворца будет прославлять народ, а не правителей, -  но
боже мой, как бесстыдно долго затягивается строительство, с какой радостью
работают люди, кого ни спроси, и  с  каким  нахальством  высшие  чиновники
жалуются на нехватку людей и средств...
     Господин Ишнайя почтительно ждал государева решения.
     Молодой император, улыбаясь,  сообщил  Ишнайе,  что  главноуправитель
Мнадес уже известил его о волнениях, но назвал другую кандидатуру.
     - Так что я выберу между ними  в  час,  назначенный  для  гаданий,  -
заключил император.
     Господин Мнадес выразил сомнение, стоит ли отдавать  назначение  воле
случая...
     - Не думаю, что совет моего  небесного  отца  будет  хуже  вашего,  -
заметил император.
     Го