года в год люди ставили разноцветные свечи перед духами предков.
Этот негодяй через подставных лиц  скупил  несколько  заводов  по  выделке
синего воска, дал взятку в ведомстве  обрядов  и  церемоний,  и  чиновники
постановили, что отныне свечи на домашних алтарях должны  быть  только  из
синего воска! Не довольствуясь насилием над живыми, этот человек наживался
на наших предках!
     - Арестовать его, - верещал Шимана.
     - И-мя, и-мя, - заходилась в крике галерея.
     - Пожалуйста, - воскликнул оратор, - первый  из  негодяев  -  министр
полиции Андарз, второй - глава красных циновок - Шимана!
     Все на мгновенье оцепенели. Святой  Лахут  стукнул  своим  посохом  о
мраморный пол и возгласил:
     - Благословен будет человек, говорящий правду!
     - Так какого дьявола, -  сказал  оратор,  тыча  пальцем  в  спутников
Лахута, - вы восстали, когда эта правда была сказана государю?
     - Ты кто такой? - удивился один из сопредседателей.
     - Меня зовут Киссур Белый Кречет, - отвечал юноша со ступеней алтаря,
- и я пришел сказать тебе, Шимана, что ты напрасно потребовал от  государя
два миллиона золотом, обещая не допустить штурма дворца!
     И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого  обвинения,  Киссур  в
один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел Шимана,  схватил
бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и на глазах  у  всех  отрубил
ему голову.
     Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились  на  Киссура.  Юноша
запрыгал по столу меж председателей собрания:  стрела,  пущенная  в  него,
пролетела слишком высоко, из боязни ранить почтенных граждан, и угодила  в
священную чашу на алтаре. Чаша раскололась с  печальным  звоном,  и  белое
молоко брызнуло во все стороны.
     В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура,  вскочившие  в
общей драке на помост, побросали свою красные фонари и выхватили  кинжалы,
- не прошло и времени, потребного, чтобы приложить печать к указу,  -  все
двенадцать сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в
смерти их  не  случилось  ничего,  о  чем  стоило  бы  рассказать.  Стража
опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, - но было поздно -  Киссур
и его люди бежали уже по галерее второго этажа, нырнули в служебную дверь,
ведущую на крытый мост, еще  мгновение,  -  и  они  один  за  другим,  как
лягушки, посыпались с моста через вышибленные витражи в реку.
     - Что случилось, - спрашивали люди с другой стороны здания.
     - Ба, - заорал вдруг кто-то, - красная слобода горит!
     Действительно,  за  рекой  над  кварталом,  где  селились   сектанты,
отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто - спасать  свое
имущество, а кто - желая нажиться на чужой беде.
     В это самое время в зале Ста Полей перед государем  Варназдом  стояла
депутация из двенадцати горожан. У них была с собой петиция  о  семнадцати
пунктах, которая требовала от государя семнадцати обетов, как-то:  вернуть
обратно  министра  Нана,  не  назначать  впредь  министров  без  одобрения
народного совета, распространить право храмового убежища на любое  жилище,
так как человек есть дивный Храм,  созданный  Богом,  и  еще  четырнадцать
пунктов, столь же предосудительных.
     - Это все? - спросил государь.
     Цеховой мастер поклонился и сказал:
     - Ваша вечность! Еще ходят слухи,  что  министр  Нан  убит  шпионами,
посланными Арфаррой: если это так,  то  два  колдуна,  Киссур  и  Арфарра,
должны быть судимы народом за это преступление.
     Государь побледнел под маской, и  руки  его  сжали  золотые  драконьи
головки на ручках  трона  так,  что  будь  эти  драконы  живыми,  государь
непременно б их задушил.
     -  Народ  неправ!  -  жалобно  сказал  Варназд,  -  я   прикажу   сам
разобраться!
     Арфарра,  стоявший  у  подножия  трона,  усмехнулся  и  тихо   сказал
Варназду:
     - Не спорьте, государь, ибо в данный момент дело обстоит именно  так,
какова бы ни была истина.
     Государь Варназд заплакал и велел принести тушечницу. В это  время  в
зале показался Киссур с тридцатью стражниками. Чареника поглядел на  него,
не выдержал и сказал:
     - Сударь, можно б и не опаздывать на собственные  похороны!  Да  и  в
одежде надо соблюдать приличия!
     Действительно, ферязь  молодого  временщика  была,  вопреки  этикету,
застегнута наглухо, а через плечо переброшен какой-то не очень  чистый  на
вид конопляный узел.  Киссур  подошел  к  главе  делегации,  взял  его  за
воротник и спросил, как он смеет вести переговоры от имени бунтовщиков.
     - Сударь, - сказал горожанин, - не от имени бунтовщиков, а  от  имени
народа.
     - Ба, - сказал Киссур, взяв петицию. - Да, так и написано:  от  имени
народа. Странно как-то. В языке ойкумены слово  "народ"  -  синоним  слова
"земледельцы", у варваров слово "народ" -  синоним  слова  "войско",  а  в
вашей петиции "народ", я гляжу, синоним "лавочникам"?
     - Сударь, - сказал с достоинством горожанин, - я не  думаю,  что  вас
должны сейчас занимать подобные тонкости, но когда  я  вернусь,  я  спрошу
Шиману, что мы имеем в виду под словом "народ".
     - Можешь спросить у него прямо сейчас, - ответил Киссур.
     С этими словами он раскрыл свой конопляный мешок, сунул туда  руку  и
вытащил из него голову Шиманы. Рот у Шиманы был раскрыт,  как  у  большого
сома, и ниже шеи у Шиманы ничего не было.
     Горожанин завизжал. Чиновники в ужасе  растопырили  глаза.  А  Киссур
обмахнулся своим мешком, поклонился государю и сказал:
     - Истинная человечность - не в том, чтобы  спасать  одного!  Истинная
человечность - в том, чтоб, пожертвовав одним, спасти тысячи. Государь! Вы
приказали мне наказать Шиману и  других  заговорщиков,  и  по  возможности
щадить народ. Я, ничтожный, хоть и с опозданием, но выполнил ваш приказ, и
огласил перед Добрым Советом документы о преступлениях этого человека.
     С этими словами Киссур высоко поднял голову Шиманы и  швырнул  ее  на
алтарь государя Иршахчана, в чашу  для  возлияний.  Лица  у  чиновников  и
смутьянов стали белые, как бараний жир,  ибо  государь  Иршахчан  запретил
кровавые жертвы и кровь в зале Ста Полей.
     А Киссур велел горожанам встать на колени, скрутил их петицию в  узел
и хлестал их по рожам этой петицией, пока государь на него не раскричался.
Тогда Киссур велел увести депутатов и  повесить  их  на  яшмовых  воротах,
потому что, как он выразился, ласку, забравшуюся в  курятник,  вешают  без
суда.
     А дальше было вот что: Андарз, услышав о  новостях,  послал  в  город
пятьсот человек, под командованием некоего Зуны. Им  было  известно  мало,
кроме разве того,  что  проклятые  оборотни  Арфарры,  о  которых  столько
говорили в эти дни, сорвались со стен в зале Пятидесяти полей  и  загрызли
многих людей и даже иных бессмертных; и в  тот  миг,  когда  существование
оборотней наконец-таки стало  доказуемо  через  опыт,  пошли  слухи,  что,
пожалуй, это все-таки не оборотни, а справедливые духи!
     Зуна вел своих людей в  темноте,  дорожками  государева  сада:  вдруг
послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул перед  отрядом
и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и другими частями божьего тела,
что это обычный зверь! "Нас предали" - закричал кто-то,  и  люди  побежали
назад. Нас предали, но кто же?  Разумеется,  Зуна!  И  бедного  полковника
утопили в соседнем озерке.
     Полк побежал в заречную слободку;  их  не  хотели  пускать,  но  полк
пробил стенку и водворился в слободке; беглецы  из  слободки  побежали  на
площадь и стали кричать, что богачи и  чиновники  предали  народ;  -  и  в
это-то время вдали, за излучиной канала,  показались  скованные  цепями  и
горящие торговые лодки. Кто-то закричал,  что  надо  открыть  левый  шлюз:
течение воды в канале изменится на противоположное, и лодки уйдут  наверх.
Толпа бросилась к шлюзам, и столкнулась  у  шлюзов  с  солдатами  Андарза,
которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только что  были
попорчены намертво.
     Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на сваях
и лодках загромождали ее, так как  торговля  с  лодок  облагалась  меньшим
налогом. Брандеры, сбившись в  горловине,  зажгли  портовые  склады,  люди
бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, - увы:  то
было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!
     Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз
в отчаянии велел стрелять в народ;  половина  его  войска,  услыхав  такой
приказ, бросилась на  своих  начальников;  варвары  Киссура,  выскочив  из
дворца, помогли им в таком деле.
     Киссур сдержал свое слово:  он  принес  государю  голову  Шиманы,  он
развесил  на  деревьях,  с  которых  еще  не  облетела  листва  вчерашнего
праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных  таковыми,  и  Андарза  он
повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.
     А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во дворец
Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая лестница в  форме
боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была  рассажена  у  основания,
словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный
топор прошелся по стене, вытекли и повисли на  стеклянных  ниточках  глаза
грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика.
     - Клянусь божьим зобом,  -  сказал  товарищ  Алдона,  -  вот  так  же
перешибло скалу, когда умер отец Киссура!
     Алдон зажал ему рукой рот и сказал:
     - Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он  съест  тебя
живьем за оскорбление памяти отца!
     И швырнул поскорее в грустных богов факел.


     А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.
     - Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и  увидел,  что  из  городской
тюрьмы по вашему  приказу  выпущена  дюжина  лавочников,  которых  я  туда
посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это  -
я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?
     Арфарра нахохлился и молчал.
     - Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом  суде
будет сказано, что причина восстания - в  кознях  господина  Мнадеса:  он,
видите ли, и был первым зачинщиком заговора,  от  которого  погиб!  И  еще
будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с "красными  циновками",
которые, вместе с подлыми дворцовыми  чиновниками,  искусственно  вздували
курс акций Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и  погубить
через это реформы господина Нана! И что  это  еретики  отдали  приказ  его
убить!
     Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:
     - Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.
     Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:
     - Семеро негодяев  затеяли  заговор  против  государя.  Шестеро  были
трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся  повесить
Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если  бы
я не поклялся, я скорее простил  бы  его,  нежели  остальных  шестерых!  А
теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена  шестерых
- в подписях под приговором, имя Андарза - в самом приговоре!
     Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел  на
Киссура золотыми глазами-бусинками.
     - По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи.  Слухи,  что
вы помирились  с  Наном;  что  Нан  прячется  не  где-нибудь,  а  в  своем
собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли  не  он  готовит  этот
забавный процесс, где зачинщиком  бунта  будет  назван  человек,  которого
народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого
человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи.
     Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом  папку  на
своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое  этой
папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти
и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для
этого чуток.
     - Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди  гибли  на  стенах,  вы
предложили государю вернуть господин Нана!
     - Потому, - ответил Арфарра, - что государь  никогда  бы  на  это  не
согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это  мое
предложение.
     Киссур озадачился. Потом встряхнулся,  стукнул  кулаком  по  столу  и
сказал:
     - А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас?
     Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого
лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или
подождать, пока он подрастет.
     - Что мне с тобой  спорить,  -  внезапно  сказал  Арфарра,  -  а  вот
послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба  и  ворон,  -  самые
незначительные  животные.  Они  все  были  связаны  взаимными  услугами  и
грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу,  раздавил  гнездо
жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал:  "Что
я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и  он  зажмурится."
"А я - сказал ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю
ему глаза". "А я, - сказала жаба,  -  когда  лев  ослепнет,  заквакаю  над
пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты слышал.
     Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.
     - Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в
ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой  из  этих  провинций  высшие
чиновники  -  друзья  Чареники  и  Нана.  Вчера  эти  люди   помогли   мне
расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными циновками", завтра  помогут
мне расправиться с Чареникой, а послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что
ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе  против  государя,  как
жабы и жуки - против льва, или чтобы они помогали государю  казнить  самих
себя?
     - Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене  не  было  ни  богатых,
склонных к своеволию, ни бедных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят
себя сами, это сильно сбережет силы.
     - Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под  ногтями,
и сделаешь, как я скажу.
     В  это  самое  время,   когда   Арфарра   объяснял   Киссуру   методы
справедливого правления, а в городе догорали последние  головешки  крытого
рынка, - в это самое время на женской половине  изрядного  дома  Чареники,
бывшего  министра  финансов,  под  большим  солнечником,  сиречь  тафтяным
навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни,  дочь  Чареники,  со
своими подружками разбирала и строила наряды.  Тут  же,  под  солнечником,
ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку  с  запашными  рукавами,
улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.
     - Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное  платьице,  я,
пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам
тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон  тут
обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь?
     - Да, очень хорошенькое платье, - отвечала Идари, ибо  именно  к  ней
обращалась дочь министра. Идари никогда не бывала в такие  ранние  часы  у
подруги. Но три дня назад бунтовщики сожгли  шестидворку,  в  которой  она
жила, дед и тетки куда-то пропали, а сама Идари с младшей сестрой  бродила
по улицам. Вчера  какой-то  варвар  долго  на  них  облизывался,  а  потом
все-таки отвел к Чаренике. Обо всем этом Идари не очень-то рассказывала.
     Вдруг  в  саду  поднялся  шум:  зазвенели  серебряные   колокольчики,
приветствуя высокого гостя, затопали слуги, раскатывая по дорожке  красный
ковер... Идари и Янни подбежали к перилам и увидели, что по красному ковру
идет отец Янни, Чареника, а рядом с ним, опираясь на резной  посох,  тощий
старик в богатой ферязи первого министра. На повороте дорожки  под  ковром
сидел корень дерева. Арфарра зацепился посохом за корешок, уронил посох  и
сам чуть не упал. Чареника бросился за посохом, чуть  не  въехал  в  землю
носом, подхватил посох, отдал хозяину, и  стал  усердно  пинать  проклятый
корень ногой. "Немедленно спилить!" - кричал Чареника.
     - Ишь, цапля, - сказала с досадой одна из служанок,  и  пошла,  пошла
бочком, подражая стариковской походке. - Вчера  пришел,  ничего  не  ел  -
поваров-то всю ночь пороли!
     - А когда в  тюрьме  сидел,  -  фыркнула  Янни,  -  у  Идари  пирожки
выпрашивал. Клянчил!
     Идари покраснела. Она хотела  сказать,  что,  во-первых,  Арфарра  не
клянчил никаких пирожков, - она сама их принесла, а, во-вторых, она  вовсе
не для этого рассказывала об этом Янни. Но Идари только опустила головку и
промолчала.
     Надобно сказать, что на женской половине  дворца  мало  что  знали  о
происшедшем в городе, а только слышали, как Чареника ругает Арфарру  самым
последними словами. Идари - та очень тревожилась о судьбе Киссура. Но  она
знала его только под именем Кешьярты, юноши с льняными волосами и голубыми
глазами. А про Киссура, нового фаворита, на женской половине знали  только
то, что у него во рту шестьдесят два зуба, и уши срослись за затылком.
     Час прошел за хихиканьем, а потом Янни позвали  к  отцу.  К  девушкам
Янни не вернулась, заперлась в своей комнате. Идари  прошла  к  ней.  Янни
лежала, уткнувшись носиком в кружевные подушки, и рыдала. Идари  стала  ее
утешать. Янни перебралась с подушек на плечо Идари и сказала:
     - А этот человек, Арфарра, - ты с ним говорила? Он  совсем  противный
старик?
     Идари поглядела на подругу и осторожно сказала:
     - Он совсем как кусочек сухой корицы, и в нем много  хорошего.  Я  бы
хотела, чтобы у меня был такой дед.
     - Дед! - сказала Янни, - отец велит мне идти за него замуж!
     Янни была, конечно, невеста Шаваша:  но  тот  был  фаворит  опального
министра и больше, чем покойник, и ничего  Чареника  в  этот  миг  так  не
желал, как доказать свой разрыв со всеми этими бунтовщиками.
     - Но ведь он же монах, - сказала Идари.
     Янни заплакала еще громче.
     Арфарра, действительно, был когда-то монахом-шакуником, но это ничего
не значило. Во-первых, постригли его насильно,  и  клятвы  за  него  давал
другой человек, так что потом, когда Арфарра стал араваном  Варнарайна,  в
монахах числили того, кто повторял клятвы.  А  во-вторых,  монахи-шакуники
все равно стали, по указу государыни Касии, мирскими людьми.
     - И когда же свадьба, - спросила Идари.
     - Сегодня, - всхлипнула Янни, - в  час  Росы,  потому  что-де  завтра
государь объявит траур по погибшим, и свадеб не будет три месяца!  У  меня
нет даже времени сшить новое платье!
     И от этой, последней обиды, Янни окончательно разревелась.
     Идари выглянула  в  окошко:  были  уже  сумерки,  небо  было  как  бы
расписано красными лопухами, - пожар в  городе  продолжался  третий  день.
Идари подошла и обняла подружку.
     - Ты счастливая, - сказала Янни, - бедняки  выходят  замуж,  за  кого
хотят.
     - Нет, - сказала Идари, - я дала тебе клятву.
     - Кто же, - возразила Янни, - знал, что отец выдаст меня за  старика,
да еще и палача вдобавок? Не надо мне твоей клятвы.
     Идари молчала. Ей было все равно, за кого идти.
     - А как ты думаешь, - спросила Янни, - если я выйду  замуж  за  этого
палача, я сумею сделать так, что Шаваша помилуют?
     - Не думаю, - сказала Идари, - наоборот, его тогда совершенно убьют.
     Вечером была свадьба: бог знает что  за  угодливая  свадьба!  Янни  и
Идари сидели за занавеской. Арфарра сидел бок о бок с Чареникой в  паллии,
вышитом лазоревыми цветами  по  голубой  земле.  На  голове  у  него  была
парадная шапка первого министра, с широкой каймой. На кайме  сидело  шесть
птиц, шитых жемчугом, а с каймы свисали лапки с золотыми репьями.  Арфарра
снял шапку и подкидывал одну и