Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в  заборах  Ламассу,  поглядел  на
стены и разозлился. "Не было этого города никогда, - подумал он. - А  было
наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани,  украденные  со  статуй,
были стражники, глядевшие,  чтобы  никто  помимо  них  не  крал  бронзовых
решеток и решеточек, и  все,  изображенное  здесь,  было  не  росписью,  а
припиской,  отчетом  богу  и   государству,   составленным   в   прошедшем
сослагательном".
     Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели,
и на лбу выступили крохотные капли крови.
     - Нам пора, - сказал Арфарра, и прибавил  пресным  голосом:  -  Когда
варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он  сказал:  "Если  в  ойкумене
таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?"
     Ванвейлен  несколько  мгновений  смотрел  на  расписных   чиновников,
улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом  в  империи
называют столицу.
     - Это у вас вошло в привычку, - сказал Ванвейлен, в упор  разглядывая
чиновника, - разорить город и каяться потом?


     Двадцать иршахчановых шагов - это десять километров, и через двадцать
шагов поля оживились и зазеленели.
     Ванвейлен и Бредшо ехали рядом, переговариваясь. Им опять было  очень
неприятно, потому что, судя по писку аварийного передатчика, они ехали как
раз по направлению к упавшему кораблю.
     Ванвейлен  несколько  раз  оглядывался:  Арфарра  смотрел   на   него
пристально и нехорошо.
     Дорога пошла по озерному берегу к  белокаменным,  широко  распахнутым
воротам.
     - Это что - обычный путь в  столицу?  -  спросил  Ванвейлен  у  тесно
прижимавшихся к нему монахов с мечами.
     Монах отвел глаза и пробормотал что-то  неразборчивое.  За  последние
месяцы Ванвейлен привык, что на человека без меча глядят как  на  человека
без штанов, и чувствовал себя без штанов.
     Въехали  в  ворота.  Клумбы  вдоль  широких  улиц,  высоко   поднятые
воротники заборов, запах цветов, свежей шерсти и краски. Ванвейлен  тщетно
таращился, пытаясь углядеть непременный шпиль сельской управы. "Однако!" -
дивился Ванвейлен, вспоминая ламасскую вонь и нищих. Откинули  подворотню,
заскрипели замки, пяты, вереи, забрехали собаки, с высокого крыльца спешил
хозяин в добротном синем кафтане. Ванвейлен оглянулся. Арфарра смотрел  на
него, нехорошо кривя губы, и явно чего-то ждал. "Нет, они  все-таки  знают
про корабль. Узнали по дороге", - понял Ванвейлен.
     Ванвейлен соскочил с коня. Ноги его не держали: он  сел  на  каменную
завалинку у амбара. Двор был как каменный мешок - скрутят  и  не  пикнешь:
клети, амбары, мшаники, сараи, погреба и напогребницы,  сушила  и  повети.
Все каменное или бревенчатое. В окнах главного  дома  -  стекло,  выносное
крыльцо на столбах.
     Ванвейлен вгляделся в завалинку и даже присвистнул от  изумления.  Он
сидел не на  чем-нибудь,  а  на  четырехугольном  бруске  гранита,  сплошь
иссеченном узором с вплетенными  в  него  буквами.  Ванвейлен  наклонился,
разбирая надпись.
     - Ну что, у вас простой человек так не живет?
     Ванвейлен выпрямился. Рядом,  зябко  кутаясь  в  расшитую  серебряном
ферязь, стоял Арфарра.
     - Однако, - сказал  он,  -  кто  разрушил  город,  через  который  мы
проезжали? Власти или местные жители?
     Арфарра улыбался все так же нехорошо.
     - Это посад бывших бунтовщиков, господин Ванвейлен. Здесь  все,  кому
за тридцать - бывшие сподвижники Бажара. Когда я взял город Шемавер, в нем
не оставалось никого, кроме бунтовщиков, все жители были повешены  Бажаром
как изменники или съедены. Экзарх помиловал мятежников, выделил им землю в
полутора переходов от города.
     Обратите внимание, что когда они стали использовать камни  одного  из
древнейших  городов  ойкумены  для  своих  амбаров  и  мшаников,  они   не
поленились и почти отовсюду стесали  древнюю  резьбу.  Небу,  мол,  угодна
простота. Говорил же пророк Рехетта, что обновленный мир будет гладок, как
яйцо.
     Ванвейлен молча глядел на амбар,  переложенный  из  стен  храма.  Или
управы?
     -  А  экзарх  Харсома,  -  прибавил  Арфарра,  -  увидев,  что  город
растащили, добился в столице указа о проклятии, чтобы никто не  потребовал
от мятежников вернуть взятое на место.


     А Бредшо, видя, что ему никто не мешает,  пробрался  меж  курников  и
поветей к обрыву. Перед ним, сколь хватало глаз, было озеро. Бредшо сбежал
вниз, на мостки. За мостками, по мелководью, тянулись шесты с корзинами, в
корзинах мокла шелковая трава для циновок, меж  корзин  шныряли  в  чистой
воде рыбы. Никого не было: только  попискивали  лягушки,  и  в  тон  им  -
откуда-то издали - не из озера ли  -  аварийный  передатчик.  "Господи!  -
думал Бредшо, - ну могло же нам хоть один  раз  повезти!  Мог  же  корабль
упасть в озеро, подальше от жемчужных глаз экзарха".
     На Бредшо был длинный синий плащ  с  капюшоном,  расшитый  серебряной
нитью - подарок Даттама. Бредшо оправил ладанку на шее и повернулся  было,
чтобы идти, - но тут сверху кто-то мягко прыгнул ему на спину.
     Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить меч,
которого не было, и слетел  с  мостков  в  воду.  Вынырнул  -  на  мостках
хохотали. Бредшо поднял глаза.
     - Ой! - сказали на мостках. - Это не ты. То есть... Это почему у тебя
братний плащ?
     Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и,  действительно,  чертами
лица напоминавшая Даттама, глядела на  него  сверху  вниз.  Черные  волосы
увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой,  белая  панева  в  пять
полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу вверх, были видны очень хорошо.
     Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку:
     - Ты кто такой? Тоже монах?
     Бредшо замотал головой.
     - Чиновник? - тон был явно разочарованный.
     - Нет.
     - Варвар? Нет, на варвара ты непохож, - засмеялась она.
     Бредшо все смотрел на белые чулочки.
     - Ладно, - сказала девушка. Или девочка? - Уж если тебе так  нравится
в воде... Видишь  -  корзины  с  травой?  Достань-ка  мне  их.  Даттам,  -
прибавила она назидательно, - достал бы.
     Бредшо представил себе Даттама, который лазит  по  воде  за  шелковой
травой для девушки в белых чулочках, и  понял,  почему  храмовый  торговец
поехал в столицу через здешний посад.
     Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов и не
запутался в длинной, тонкой и  прочной  траве.  Тогда  девушка  подоткнула
паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они запутались оба и стали
плескаться на мелководье.
     - Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама?  -  спросил  Бредшо,
осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети.
     -  Только  на  Даттама,  -  сказала  девушка,   опять   по-зверушечьи
изогнувшись. - Он так спас мне жизнь.
     - Как так?
     - Мы как-то ошиблись,  и  нас  окружили.  Меня  оставили  в  каком-то
курятнике, а сами пошли драться. И  мама  тоже  очень  хорошо  дралась:  я
смотрела сквозь щелку. А они не подожгли  курятник,  а  хотели  нас  взять
живыми, потому что отец меня и мать очень  любил.  Один  солдат,  наконец,
посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам  прыгнул  со
своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда
было пять лет, но я все очень хорошо помню.
     Девушка говорила все это, стоя совсем рядом  и  обирая  траву  с  его
шитого плаща.
     "Господи, - подумал Бредшо, - ну и светлые детские воспоминания!"
     - А вот и он! - сказала девушка.
     Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам.
     Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем  понесли
ее к берегу.
     Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый  кречет
- королевская птица, которая стоит столько, сколько пять  хороших  рабынь,
птица, которой можно уплатить половину выкупа  за  королевского  конюшего,
убитого на ступенях трона.
     - Вот, - сказал Даттам, - ты просила птичку - поохотиться.
     - Спасибо, - сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо.
     Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это  был
не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал.


     Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам  на
следующий день с утра отправился на охоту.
     Это была грустная охота для Даттама. Охота -  это  почти  война.  Это
порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не  сад,  в
который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир  не  попасть,
здесь вдоль дороги стоят деревянные  домики,  чтобы  человечье  дерьмо  не
пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под
каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки.
     Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше  охотился,
навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому  безлюдным  местом.  Но
весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив
известия  из  столицы,  командир  лагеря,  один   из   любимцев   экзарха,
всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была  пуста,  но
Янни все равно не захотела туда ехать.
     Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно  и
с легким ужасом переглянулись.
     Это была  грустная  охота  для  Даттама,  потому  что  Янни  ускакала
далеко-далеко  вместе  с  кречетом  и  Сайласом  Бредшо,  а   Даттам,   из
хозяйственных соображений,  ехал  вместе  с  пожилым  опрятным  старостой,
приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд  Ванвейлен.  Староста,  в  простом
чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом
в  этом  году  от   продажи   холстов,   праведной   прибыли,   несомненно
свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад
теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного  Кузнеца
придумал    замечательную    вещь:     завести     книжечки,     наподобие
расходно-приходных, разлиновать  их  на  графы,  соответствующие  порокам,
вроде  наглости,  жестокости,  нетерпения,  и  наоборот,  добродетелям,  и
отмечать книжечки каждый  день.  Главным  пороком  была  расточительность,
главной же добродетелью - честность, ибо честность - залог  процветания  и
лучший капитал.
     Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад  люди  этого  человека,
которого  звали  тогда  тысячником  Маршердом,  два  дня  пороли,  в  свое
удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду,  нашли
в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука,  приняв  его  за  речное
божество, зажарили и съели.
     Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная  тоска  сжимала
сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали  воины-оборотни  Марбода
Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как  старый  дракон,  который
сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и  сам  отдал  ему  в  руки
чудесный меч.
     "Да! - думал он. - Твой сын  не  подарит  невесте  белого  кречета  -
канарейку он ей подарит, канарейку  в  клетке,  и  еще  с  упоением  будет
хвастаться, как  удалось  выторговать  у  продавца  два  гроша.  Праведное
стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!"
     Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе  с
Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном  из  замков,  на
рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу  во  всеуслышание:  "Знаешь,
твоя жена будет самой счастливой!"
     Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей.
     Даттам склонил голову,  прислушиваясь  к  разговору  между  старостой
Маршердом  и  Клайдом  Ванвейленом.  Бывший  тысячник  хвалил  экзарха  за
милость,  -  тот  часто  звал  людей  из  посада  и  советовался  с   ними
относительно будущего.
     - А нельзя ли чего получше советов? - спросил Ванвейлен.
     - Что же лучше? - сказал староста и оправил кафтан.
     - Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и  чтобы  их
мнение было для экзарха не советом, которого  он  волен  и  не  слушаться,
приказом. Делают же так в городах за голубыми горами.
     - Ба, - сказал Маршерд, - враки.
     - Почему враки? Или вы не слышали о таких городах?
     - Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьими головами, то про
море, обратившееся в лед.
     - Это опасно, - сухо сказал Ванвейлен, - считать брехней то,  что  не
видел.
     - Почему же не видел? - удивился  Маршерд.  -  Каждый  день  вижу!  У
провинции две головы и те никогда не могут  договориться.  А  если  в  ней
будет сто голов?
     А старая Линна сказала:
     - Новый дворец государя стоил,  говорят,  двести  рисовых  миллионов,
всех поскребли. А если в стране сто голов, - так, стало быть, сто  дворцов
и соскребут в сто раз больше!
     - Однако, - раздраженно заметил Ванвейлен, - я понимаю, вы двенадцать
лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было.
     Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие.
     - Однако ж, это, знаете, если  постоянное  восстание  станет  образом
правления...
     На том и порешили.


     Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла  и
так чистый до блеска пол.
     - Тетушка, - сказал Даттам, - время сейчас неспокойное. Лучше было бы
Янни жить у меня.
     У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и  шваркнула  Даттама
мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и  расшитые
штаны, уперла руки в бока и сказала:
     - Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано
или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее  рано,  чем
поздно. Так что пасись на других лужках... А кто этот чужеземец?


     За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались:  как  бы
остаться в посаде.
     Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и,  испорчен
он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские  явно  не
любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев.
     Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы  шептала
себе под нос.
     После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под
вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор,  где  Янни  с
матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам.
     - Да, - сказал Бредшо, - красивая девочка, однако, она  называет  вас
братом?
     - Двоюродным. Она - дочь наместника.
     Бредшо удивился:
     - Что же, у наместника в управе о 358 окнах,  не  нашлось  места  для
дочери?
     Даттам оценивающе глядел на молодого человека.
     - Дядя мой, - сказал он, - женился за шесть лет до восстания и всегда
любил свою жену Линну.  Любил  даже  тогда,  когда  стал  пророком  и  тут
пошло... - Даттам задумчиво побарабанил  пальцами по столу, - как  бы  вам
сказать, что пошло, - не столько свальный грех, сколько как у варваров, на
празднике плодородия. Надо сказать, - тут Даттам опять  поглядел  в  окно,
где пожилая женщина в белой  паневе  и  цветастой  кофте  подставляла  под
корову подойник, - Линна шла за мужем, как иголка за ниткой.  Дралась  при
нем, людей рубила хорошо, и ни с одной  бабой  он  без  ее  разрешения  не
переспал. После конца восстания, однако,  -  продолжал  Даттам,  -  экзарх
Харсома распорядился нашими  судьбами  по-своему.  Меня  вот  постригли  в
монахи.  А  будущему  наместнику  экзарх  предложил  в  жены  дочь  своего
тогдашнего  патрона,  начальника  желтых  курток.   Рехетта,   разумеется,
согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена - почетная,  а
живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из  столицы  оказалась
особой с характером и вдобавок родила Рехетте  двух  сыновей;  а  у  Линны
после того, как она на втором месяце свалилась  с  лошади,  да  ее  еще  и
потоптали, пока свои не прикрыли щитами, - у Линны детей больше не было. И
тут во дворце наместника начались  такие  склоки,  что  Линна  сама  ушла.
Сказала: "Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту  суку  -
не миновать тебе беды".
     Бредшо  глядел  за  окно,  где  бабы  судачили  с  женой  и   дочерью
наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них.
     Даттам посмотрел на него и усмехнулся:
     -  Дикая  девчонка.  Местным  парням  всем  отказала.  За  чиновника,
говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает,  приданое  посулил.
Это, однако, большая вещь - хороший брак. Я, поверьте, весьма  жалею,  что
не могу жениться.
     Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно,
о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что  не  может
породниться с каким-нибудь нужным семейством.
     - Так как вам девушка? - повторил Даттам.
     Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом - значило  и
развлекаться  вместе  с  ним,  а  легкий  доступ  к  рабыням  и   храмовым
плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок.
     - Я не пригляделся, - смущенно пробормотал Бредшо.
     - А вы приглядитесь, - посоветовал  Даттам.  -  Останьтесь  здесь  на
недельку и приглядитесь.
     Сердце у Бредшо запрыгало.
     - Как? Остаться? А что же я скажу другим?
     - Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным.
     Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать  улыбки  при
виде  слишком  явной  радости  молодого  человека,  когда  ему  предложили
остаться в посаде на недельку.



                                    3

     Экзарх стоял  на  холме  под  стенами  храма  Фрасарха-победителя  и,
щурясь, смотрел, как идет  конница  по  широкому  мосту  через  Лох.  Храм
Фрасарха стоял  на  левом  берегу  Лоха,  а  на  правом  начинались  земли
Варнарайна. Епарх  Миссы,  извещенный  почтовыми  голубями,  вздумал  было
разобрать мост. Конный отряд аломов,  опередивший  на  три  дня  остальные
войска,  подоспел  как  раз  вовремя,   чтобы   разогнать   работников   и
распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма  предусмотрительно
отказался похоронить высокого  чиновника:  нехорошо  истреблять  созданное
народным трудом. Экзарх  не  знал,  радоваться  или  огорчаться.  Аломский
командир, отстоявший мост, опередил других на  три  дня  потому,  что  его
лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его  лагерь  оказался  потому,
что был близ звездного корабля.
     Араван заявил:
     - Он нарушил строжайший  приказ  оставаться  на  месте.  Он  подлежит
наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары
без разъяснения.
     Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и  написал
положенные воззвания к народу.
     Секретарь Бариша принес заготовки: "В соответствии с желанием Неба  и
волей  Народа...  Подобно   древним   государям...   захватившие   обманом
дворец..."
     Экзарх подумал. Он вычеркнул слова "как в древности, когда не было ни
твоего, ни  моего  и  чиновники  не  угнетали  народ"  и  вписал:  "как  в
древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не  посягали  на  чужое
имущество".
     Экзарх  огласил  воззвание  перед  строем  варваров,  и  они   дружно
закричали "ура".
     Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:
     - Сын мой, вы пишете: "ради народного  счастья"  и  начинаете  войну.
Убивают людей, разрушают города, жгут  посевы.  Разве  бывает  счастье  от
войны, прибыток - от насилия? Разве это подобает государю?
     Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: "Ради  народного
несчастья..."
     Экзарх вдруг засмеялся и сказал:
     - Я не хочу быть государем, я  хочу  быть  богом,  как  Иршахчан.  Не
всякий государь - бог. Государем  становится  тот,  кто  выиграет  в  "сто
полей". А богом - тот, кто изменит правила игры.
     Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.
     - Что ж, - с горечью проговорил он, - тогда вы  первый  из  тех,  кто