ударственные  указы
на пиру!
     Государю стали представлять гостей. Что за рожи!
     Вдруг, в самый разгар  пира,  Ханалаю  принесли  записку.  Тот  долго
шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый  араван,  еще
кто-то из командиров. Начальник варварской конницы полез прямо через стол,
даже не сняв сапоги, и раздавил по пути утку. Впрочем, засмущался,  поднял
утку и сунул ее за пазуху.
     Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь следил
за ней завистливым взглядом. Сосед его  слева,  лже-Арфарра,  до  сих  пор
сидевший безучастно, вдруг наклонился к государю и тихо сказал:
     - В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей  измене,  а,
поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать  свою  верность.  Конница
его  опрокинула  осаждавших,  утопила  в  Левом  Канале  несколько   тысяч
мятежников и прошла в столицу. Так что вашему  будущему  министру  Ханалаю
теперь не так легко взять город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у  себя
в лагере и поступить с ним сообразно обстоятельствам.
     Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не  слышал.  Кто-то
схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на  коленях,  стоял
Ханалай и протягивал кубок вина.
     Варназд поблагодарил и осушил кубок.
     - Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают  документы,
но почему бы нашему государю не пожаловать своего спасителя Ханалая кубком
вина из своих рук?
     - Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить вино из
рук государя?
     - Не скажи, - возразили ему, -  государь  жаловал  вино  изменнику  и
колдуну Киссуру, поднесет и тебе.
     - У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и планы.
     - Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь  лет  мог  быть
волен в своих  желаниях,  а  вместо  этого  потакал  лишь  желаниям  своих
министров, столь скверных, что их каждый год приходилось  казнить.  И  вот
страна лежит в г.... и крови: и теперь государю поздно и трудно иметь свои
желания.
     А Шадамур Росянка развязно добавил:
     - Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с  собой!  Убудет
ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?
     Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку  кубок.  Кубок
был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны птицы в травах и
олени в лесах, и по  искусности  работы  он  походил  на  небесный  сосуд.
Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все притихли.
     Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.
     Двое человек схватили Варназда за левую руку, и  двое  -  за  правую.
Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:
     - Я, простолюдин, расстроил  государя  неуместной  просьбой.  Уведите
его.
     Поздно вечером в государеву  спальню  вошел  Свен  Бьернссон,  он  же
яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной  потолок,  где
были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой обиход государства. Так он
лежал уже третий час. У двери сидели стражники, весело ругались и резались
в карты.
     Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не было
особой жалости к этому человеку. И, в отличие  от  Киссура,  Нана  и  даже
Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по какой причине он должен
относиться к этому слабохарактерному, вздорному и, вероятно, неумному юнцу
как к живому богу.
     Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:
     - Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой народ!
     Бьернссон  перекосился  от  отвращения,  выдернул  рукав  и   закатил
Варназду пощечину.
     После этого с государем случилась истерика.
     - Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!
     На  крик  сбежались  разрозненные  придворные.  Пришел  и  Ханалай  с
десятком  командиров.  Посмотрел,  как   государь   катается   по   ковру,
ухмыльнулся и ушел.
     Лекарь,  Бьернссон  и  еще  один  стражник  стали  ловить   Варназда,
завернули в мокрые простыни и уложили в постель.  Лекарь  боялся  приступа
астмы, но астма, странное дело, пропала  совершенно.  Варназд  поплакал  и
заснул.
     Бьернссон хотел было  уйти,  но  увидел,  что  лекарь  куда-то  утек,
стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться  некому,  -
и, несмотря  на  некоторое  омерзение,  остался.  Свен  Бьернссон  не  без
оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах  своей  страны:
но стоит ли из-за этого рубить ему голову?
     Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью  и  долго  лежал,  не
шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить  ему  -  до  тех
пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели.  Потом  он
стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убьют, пожалуй,  раньше.  Ибо
Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах  той
своры, что оставалась в столице, знала  о  его  верности  государю,  и  за
эту-то верность и ненавидела. Варназд  вытер  глаза  и  вдруг  чрезвычайно
удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал  о  Нане:  и
тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И  опять  государь  удивился,  что
думает не  о  себе.  А  Андарз?  Ведь  тот  был  его  наставником,  таскал
десятилетнему Варназду сласти, подрался из-за него с Рушем, -  сколько  же
горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел?
     Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Руше - эти были мерзавцы,  эти
думали лишь о власти  и  выгоде,  казнь  их  была  заслужена,  весь  народ
ликовал. Однако скольких же это он казнил?
     Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд
вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это получается?  Ведь  он  не
Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, -  но  вот  ему
двадцать семь лет, и он подписал четыре  приговора  четырем  своим  первым
министрам!
     Варназд посмотрел  в  угол  и  испугался.  Там,  не  шевелясь,  сидел
давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно
не человек, а большое светящееся яйцо,  посаженное  в  грубую  рясу.  Свет
понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка -  через  холстинку,  в
которую завернули свежий творог, и скапливался лужами  на  неровном  полу.
Скоро весь пол был залит сиянием, и оно  поднималось  все  выше.  Какие-то
светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что  Варназд
не выдержал и закричал, - и проснулся.
     Было уже утро.
     Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел  рядом  с
мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение,  и
о других он думал во сне.
     - Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.
     Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
     - Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
     Опять ни звука.
     - Как вас зовут на самом деле?
     - Это больше не имеет  значения.  Я  потерял  имя,  как  вы  потеряли
власть.
     - Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о  Киссуре
у меня выманили обманом: я хочу написать, что он  подложный.  Еще  я  хочу
написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня
вынудит Ханалай.
     "Да, - подумал Бьернссон, - этот человек так и  будет  искупать  свои
грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:
     - За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я  мало  что
могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
     Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек
его презирает. Это было обидно: ведь если  Ханалай  их  обоих  употребляет
сходным образом, то чем один умнее другого?
     - Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий Вей,
как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут тысячи, как  же  мог
неграмотный разбойник перехитрить вас?
     Бьернссон вдруг захихикал:
     - Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только  мне  теперь  все
равно, какая крыса съест другую крысу последней.
     - А мне не все равно, - возразил Варназд.


     Свен Бьернссон был  не  совсем  прав,  утверждая,  что  столица  была
спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников
и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что  увидели
с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение.
     Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый
народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные  слухи:  говорили,  что
государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было  подменено
именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с
мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках.
     В  городе  стали  собираться,  как  год  назад  при   бунте,   отряды
самообороны, поймали одного из  гонцов  Чареники,  -  и  подняли  тревогу.
Представители от цехов и лавок  явились  к  Арфарре,  потребовали  с  него
клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и  высыпали  еще  целую  корзину
слов.
     Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые  есть,
вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла,  кому  как
сподручней - булочник - ухватом, а кожевник - кочедыком.
     Делать нечего, -  Арфарра  повел  своих  лавочников  к  Левому  Орху,
половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в
реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал,
что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте
примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как
он рассчитывал, так оно и получилось.
     Два ханалаевых полка, Мелии и Аххара, утопли  в  реке  и  перетоптали
друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы.  И
хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник -
кочедыком, а красильщики  построились  в  полк  и  лупили  теми  железными
прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что
со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
     Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к
столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а  не
на пире по правую руку государя, кто знает,  чем  бы  кончилось  дело?  Но
войска наместника Ханалая прошли семь дневных  переходов  в  два  дня,  не
спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды,  перестали  слушаться
командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что Ханалай, а
сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье.
     Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война,  с  пленением
государя, была закончена. Так оно, собственно, до  сих  пор  и  бывало.  И
поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день
депутации из  столицы,  войти  в  нее  мирно  и  спасти  ее  от  потока  и
разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился,  когда  выяснилось,  что
лавочники в столице вовсе не считают войну законченной.
     Да, признаться, и лавочники удивились тоже.


     Через  три  дня  Арфарра,   покинувший   постель,   показал   Киссуру
погребальную  корзинку.  Корзинку  доставили  вчера  вечером  от  яшмового
аравана,  лже-Арфарры,  в   порядке   обычного   обмена   дипломатическими
любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к  ручке  был  привязан
указ самозванца. Указ, с самыми непристойными  проклятиями,  извещал,  что
если поганый Арфарра не  положит  свои  гнусные  кости  в  корзинку  и  не
уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика.
     Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает.  Киссур  сказал,  что
проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато грамматических
ошибок.
     "Да, - подумал Арфарра, - а меж  тем  соглядатаи  уверяют,  что  этот
самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и  некоторое  время  ломал
над ними голову. Потом он позвал одного из людей, которым  он  доверял,  и
они вместе вспороли протухшего кролика. Они вытащили из кролика  пакет  из
пальмовых листьев, а из пакета, - письмо  государя,  написанное  якобы  до
того, как государь попался в плен. В письме было сказано, что указ  против
Киссура - подлог и подделка изменников; что, узнав об этом указе, государь
приказал арестовать Чаренику; что, услышав об  измене  Чареники,  государь
понял, что погибнет или попадет в плен, и в последнем случае он  запрещает
всем подданным слушаться любого его  указа,  вырванного  у  него  в  плену
насилием.
     Арфарре эта бумага показалась весьма ценной, и, что еще важнее,  -  в
пакете, помимо бумаги, лежала личная печать государя, - та  самая  печать,
чей шорох разносится от дворцовых покоев до тростниковых хижин, и чей стук
заставляет трепетать богов и демонов.
     Арфарра был поражен, что у государя достало силы духа написать  такую
бумагу. Но этот самозванец,  яшмовый  араван!  Он  что  -  сумасшедший?  И
притом, откуда такое знание науки о шифрах?


     В это время в провинции Чахар жил парень по имени Каса. В конце  лета
разбойники сожгли его дом, а Каса уцелел. Каса не знал, куда идти, и решил
пойти в столицу, в правительственные войска. Он дошел до столичной области
и стал спрашивать, чьи войска правительственные - Ханалая или Арфарры.
     В одной пустой деревне крестьянин сказал ему:
     - Не знаю, но думаю, что правительственные войска,  -  это  там,  где
государь.
     Молодой Каса пошел к Ханалаю и дошел до следующей пустой деревни.
     В следующей пустой деревне крестьянин ему сказал:
     - Думаю, что правительственные войска, - это которые взимают налог, а
разбойники, - это которые грабят подчистую.  И  я,  конечно,  не  знаю,  а
только приходили от Арфарры, забрали десятину и заплатили, а люди  Ханалая
выгребли все, и с досады порубили собак и коз.
     Каса растерялся и не знал, куда идти.
     Он пошел куда глаза глядят и за околицей увидел молодого  человека  в
конопляных туфлях с завязочками, зеленой куртке  и  красной  пятисторонней
шапке. Тот сидел на камне,  резал  большим  ножом  вяленую  собачью  ногу,
заворачивал куски в лепешку и ел. Это был не кто иной, как  Шаваш,  бывший
секретарь Нана. Каса подсел к нему и сказал, что не понимает, чьи войска -
правительственные, и поэтому не может решить, куда идти.
     - Если не можешь решить, куда идти, - пошли со мной, - сказал Шаваш и
дал ему кусок лепешки с сыром и мясом. Крестьянин обрадовался, что  больше
ему не надо решать, и пошел за ним.
     Вскоре к Шавашу присоединились другие люди, и отряд Шаваша  вырос  до
тридцати человек. Шаваш предложил им уйти из разоренной столичной  области
в Голубые Горы. Шаваш сказал своим людям,  что  все  они  -  верные  слуги
государя, но так уж повелось, что во время смуты людям искренним надо быть
подальше от столиц и управ. Он сказал, что  когда  в  государстве  хорошее
правление, стыдно быть в тени; а когда в государстве смута, стыдно быть на
виду.
     Голубые Горы, где искренние  люди  обосновались  вдали  от  столиц  и
управ, были очень удобным местом: они разделяли провинции Чахар и  Харайн,
ими кончалась серединная равнина и начиналась западная, в них брали начало
Левая и Бирюзовая река.
     Отряд  Шаваша  рос  медленно,  так  как  начальник  соблюдал  строгую
дисциплину. Как-то в одной  деревне  крестьяне  пожаловались  Шавашу,  что
он-де велел брать одно зерно из десяти, а людей не трогать. Между тем двое
его ребят сначала испортили девку, а потом задушили.
     Шаваш  приказал  привести  этих  двоих  к  местной  речке.  Крестьяне
навалили на них камни и бревна, так, чтобы они не  могли  пошевелиться,  и
Шаваш лично отсек обоим головы.
     Крестьяне принесли из речки воды и вымыли меч Шаваша. Шаваш поцеловал
чистый меч и сказал:
     - Никто из людей нашего отряда не имеет права чинить зло  и  насилие;
среди людей нашего отряда нет ни больших, ни малых; и все мы  должны  быть
как братья, то есть делить добычу поровну.
     После этого Шаваш ввел должности ответственных за доставку сведений и
за продовольствие, учредил наблюдающих  за  наказаниями  и  провиантом,  и
велел изготовить соответствующие печати,  потому  что  все  в  его  отряде
сражались за справедливость, а  за  справедливость  нельзя  сражаться  без
дисциплины.
     Вскоре об отряде Шаваша прошел хороший слух. Многие  сильные  люди  и
крестьянские общины, учредившие отряды самообороны, предложили ему союз.
     Шаваш никому не открывал своего настоящего имени.
     Со  дня  ареста  первого  министра  Шаваш  не  сомневался  в   смысле
происходящего.  Страна  Великого  Света  часто  расширяла  свои  владения,
способствуя, словами и деньгами,  сварам  между  варварскими  племенами  и
дожидаясь, пока ее пригласят в миротворцы. Шаваш не сомневался, что именно
люди со звезды были причиной  опалы  первого  министра  Нана  и  смуты.  В
противном  случае  они  были  бы  пареные  жуки,  разгильдяи,   и   лишены
очевиднейших понятий о выгоде государства. А  что  они  не  вмешиваются  в
смуту до поры до времени, - это умно, чем меньше жителей в ойкумене -  тем
выгодней для людей со звезд, легче брать землю у  умерших,  чем  у  живых.
Шаваш  понимал,  что  миротворцам  будет  удобно  сохранить   в   ойкумене
пять-шесть государей: почему бы не быть одним из них?
     В конце осени Шаваш вошел в столицу провинции Чахар и взял  себе  имя
Чахарского князя. Он очень изменился, - брови  его  стали  гуще,  плечи  -
шире, и на поясе он теперь носил не тушечницу, а старинный  меч  Чахарских
князей. Часто вспоминал он о красной сафьяновой книжечке, отправленной  им
в столицу как подарок самому себе: в сафьяновой  книжечке  была  последняя
уцелевшая копия хитроумных устройств, придуманных яшмовым араваном,  но...
что вспоминать! Чахарский князь не мог захватить столицу, а если  бы  мог,
то и книжечка была б ему не нужна.
     Приближалась  зима.  Ханалай,  так  и   не   сумев   взять   столицу,
расположился под ее стенами лагерем, надеясь на голод и измену.
     И, действительно, к зиме государев Малый Дворец был не так  уж  пуст.
Сотни столичных чиновников перебрались, изменив Арфарре, в  стан  Ханалая.
Впрочем, измена тут - слишком громкое слово, а просто точки зрения горожан
и чиновников на то, в чем  состоит  конец  войны,  разошлись.  Большинство
чиновником, особенно из связанных дружбой с Чареникой, рассудило, что  раз
Ханалай захватил государя, - это и есть  конец  войны.  И  они  поехали  в
Ханалаев городок. А большинство  лавочников  рассудило,  что  конец  войны
наступит тогда,  когда  Ханалай  захватит  их  лавки.  И  лавочники  стали
прилагать все усилия к тому, чтобы этого не произошло.
     Дело в том, что бывший разбойник Ханалай так и не сумел справиться со
своей сказочной репутацией. Войско росло, подобно  заброшенному  саду,  за
счет сорняков, и у Ханалая не было ни желания запретить  ворам  и  шельмам
приходить в его войско, ни силы их перевоспитать.  Чем  больше  росло  его
войско, тем больше оно съедало, чем больше оно съедало,  тем  меньше  пищи
оставалось в округе, чем меньше пищи оставалось в округе, тем больше  люди
Ханалая разбойничали.
     Все амбары под столицей опустели;  избы  свезли  в  зимний  город,  и
некоторые  из  военачальников  обзавелись  пятью-шестью  избами,  которые,
впрочем, то и дело  меняли  хозяев,  проигранные  в  карты.  Люди  Ханалая
гостили в дальних селах, и после их гостевания из окошек  глядели  мертвые
мужики. Женщин люди Ханалая убивали редко, а чаще брали в лагерь и держали
у себя на постели. Дальние села  опустели,  жители  побежали  в  леса  или
маленькие городки, и в этих городках оборонялись от Ханалая.
     В это время все городки вокруг столицы  разделились  на  дружеские  и
враждебные Ханалаю, а  различие  между  ними  было  вот  какое:  дружеские
городки  были  те,  которые  присылали  деньги  для  содержания  армии,  а