казала
самой себе: я думала - это последнее увлечение, а это - первая любовь.
     Одного из управляющих госпожи Архизы звали отец Адуш. В молодости  он
был мирским братом при монастыре  Шакуника  и  одним  из  лучших  тамошних
колдунов. Киссур немного сошелся с отцом Адушем. Он и не  подозревал,  что
этот человек - отец  той  черноволосой  девочки,  что  всегда  так  быстро
приносила ему документы в Небесной Книге.


     Осень Бьернссон провел в западном Хаддуне, зимой он  ушел  на  юг,  в
теплую Иниссу, а с началом весны его потянуло обратно в Харайн.
     В пути, застеснявшись безделья, он прилепился  к  какой-то  общине  и
ходил с ними на поля. Он думал, что будет непривычен к  огородной  работе,
но работал сноровистей  многих.  Он  оставался  на  земле  еще  полмесяца,
зачарованно следя, как лезут из земли ростки: и сами  ростки,  и  письмена
трав и цветов были обыденным и дивным чудом. Ведь если человек строит  дом
или  лепит  горшок,  и  ложится  спать,  то  утром,  проснувшись,  находит
последний кирпич на том месте, где он его положил, а если  человек  растит
тыкву, польет ее и уходит спать, то, проснувшись, находит на тыкве  вместо
десяти листочков - одиннадцать, и большой  желтый  цветок  с  усиками  или
столбиком внутри. Разве ежедневное чудо перестает быть чудом?
     Бьернссон был счастлив; ему не было дела до других,  другим  не  было
дела до него. Он не боялся ничего потерять, потому что ничего не имел.  Он
ночевал на сеновалах  и  под  открытым  небом;  бывало,  ученые  чиновники
почтительно приглашали его потолковать о сущности человека. Он уклонялся:
     - Как только мы употребляем термин "сущность", мы перестаем  говорить
о сущности. Давайте лучше слушать, как говорят о ней звезды и облака.
     Он питался подношениями и тем, что выставляют у  придорожных  камней,
как откуп домовым  и  разбойникам,  разговаривал  с  крестьянами  и  часто
отдавал им то, что  подавали  ему.  Раньше  Бьернссон  всю  жизнь  куда-то
торопился и спешил. Каждый день он давал себя клятву отдохнуть,  но,  едва
он принимался отдыхать, каждая минута отдыха казалась ему смертным грехом.
Теперь он был очень счастлив.
     В первый раз он встревожился в середине лета.  Он  сидел  в  стогу  с
косарями. Он помог им косить, пообедал с ними ячменной лепешкой и лохматой
травой, его разморило на солнышке, и он заснул. Через час он открыл  глаза
и услышал щебет птиц и шепот косарей.
     - Говорят, - сказал один из  косарей  другому,  -  небесный  государь
недавно вызвал к себе яшмового аравана и  послал  его  на  землю  собирать
материалы для доклада, потому как время несчастий.
     - Глупости, - возразил второй крестьянин, -  мертвые  не  оживают,  и
яшмового  аравана  никто  не  убивал.  Вместо  него  зарезали  барашка   и
представили гнусному министру печень и сердце барашка. А яшмовый араван  с
тех пор бродит по ойкумене и творит  чудеса:  бывает,  выйдет  из  леса  к
косарям, только взглянет - а копны уже сметаны.
     Холодок пробежал по спине проснувшегося Бьернссона. Первый крестьянин
задумчиво поглядел туда, где золотились копны, и сказал:
     - Да! Мы ведь думали, тут на неделю работы, - а управились за день.
     Так человека в конопляных  башмаках  и  куртке,  подхваченной  гнилой
веревочкой,  впервые  назвали  воскресшим   яшмовым   араваном:   араваном
Арфаррой.
     В это время был такой случай. У одного горшечника из города Ламасса в
провинции Харайн завелась дома нечисть. Днем еще ничего, а ночью - бегают,
визжат, бьют готовый товар... Всех  женщин  перепортило.  Горшечник  ходил
сначала к казенным колдунам, потом к черным - ничего не  помогало.  Как-то
утром соседка ему говорит:
     - Знаешь, я вчера во сне побывала в небесной управе, и  мне  сказали,
что у деревни Белый Желоб под именным столбом спит человек. Разбуди его  и
поклонись в ноги: он тебе поможет.
     Горшечник тотчас же отправился в путь, и,  действительно,  нашел  под
именным государевым столбом человека. Тот сидел и  ел  лепешку.  Горшечник
рассказал ему все.
     - А я-то тут при чем, - сказал святой сурово.
     Но горшечник, как было велено, не отставал от него, плакал и стучался
головой. Святой встал и пошел: горшечник быстро пополз за ним на  коленях.
Так он полз часа два. Наконец святому надоело, он сломил ветку, стегнул ей
по земле и подал горшечнику:
     - На! Пойдешь домой, отхлещешь  этим  каждую  половицу:  вся  нечисть
сгинет.
     Горшечник поспешил домой, - и что же! С того  дня  все  бесы  пропали
совершенно.
     Этот святой был яшмовый араван.
     А еще была такая история: одна женщина хотела пойти  и  поговорить  с
яшмовым араваном, он как раз недавно проходил мимо  соседнего  селенья.  У
околицы ее нагнал староста:
     - Куда идешь?
     Женщина распищалась, как мышь под сапогом, а староста вытащил  плетку
и погнал ее домой, сказав,  что  она  и  так  задолжала  кругом  господину
Айцару, и что дела ее поправятся скорее, если она  будет  плести  кружева,
нежели бегать за попрошайками.
     Женщина вернулась, стала плести кружева и горько плакать.  Вдруг  все
как-то прояснело перед ее глазами, и она услышала все те  ответы,  которые
хотела услышать от яшмового аравана. Все было внятно  и  просто:  а  когда
женщина очнулась, то увидела, что сплела кружев втрое больше, чем обычно.
     Вскоре после этого случая Бьернссон проходил через маленький  уездный
городок, недалеко от Архаданских исправительных поселений, и  остановился,
не в первый уже раз, у крестьянина по имени Исавен, уважаемого  одними  за
зажиточность, а другими  за  добропорядочность.  Хозяин  принял  бродячего
монаха радушно. Накормил, разговорился. В доме как раз  гостило  несколько
чиновников.
     - Жаль, - промолвил  один  из  чиновников,  что  человек,  обладающий
такими достоинствами, как ваши, уклонился от служения государю, - если  бы
вы служили государю, вам не пришлось бы довольствоваться чашкой риса.
     Бьернссон возразил:
     - А если бы вы могли довольствоваться чашкой риса, вам бы не пришлось
служить государю.
     Утром праведник засобирался в путь.  Хозяин  вынес  ему  на  прощание
корзинку с едой. Там лежали сладкие апельсиновые лепешки, козий сыр, кусок
копченой свинины и еще много всякого  добра,  а  поверх  всего  крестьянин
положил красивый шерстяной плащ.
     Бьернссон взял лепешки и сыр, а от остального отказался.
     - Друг мой, - взмолился хозяин, - нехорошо отказываться от  подарков,
сделанных от чистого сердца. Ты делаешь меня  плохим  человеком  в  глазах
деревни, скажут: "Праведник не взял у богача".
     Бьернссон улыбнулся и сказал:
     - Что ж! Я, пожалуй, попрошу у тебя подарок.
     Крестьянин запрыгал от радости.
     - У тебя, - продолжал Бьернссон, -  есть  сосед  по  прозвищу  Птичья
Лапка, и у него пятеро ребятишек. А он,  за  долги,  уступает  тебе  поле.
Оставь это поле ему.
     - Вай, - сказал крестьянин, - это же глупость,  а  не  человек.  И  я
заплатил ему за это поле!
     - Ты что, Бог, - сказал Бьернссон, чтобы называть человека глупостью?
И разве я говорю, что ты не по праву берешь это поле? Я  говорю  -  иди  и
попроси у него прощения, и от этого прощения урожай на твоих  полях  будет
много больше.
     И как праведник сказал, так оно и вышло.
     Так-то Бьернссон стал просить подарки и проповедовать, что дело не  в
богатстве, а во внутреннем строении души. Бывает,  что  завистлив  бедняк,
бывает,  что  завистлив  богач,  а  дурная  зависть  портит  всякое  дело.
Бьернссон понял, что если он не будет  говорить,  то  ему  припишут  чужие
слова. А если он будет говорить, то его слова будут значить,  может  быть,
не меньше, чем слова господина первого министра.


     В начале осени в  доме  госпожи  Архизы  был  праздник;  катались  на
лодках, пускали шутихи.  Праздник  был  отчасти  по  случаю  дня  Небесной
Черепахи, отчасти по  случаю  приезда  в  город  первого  богача  Харайна,
господина Айцара. Айцар был человек не  слишком  образованный,  однако  из
тех, в чьих руках деньги размножаются, как кролики. В народе  таких  людей
считают оборотнями. Киссур был среди меньших гостей, и Айцар  ему  страшно
не понравился, - у этого человека были слишком широкие  кости,  и  слишком
грубый голос, и  само  его  занятие  было  не  из  тех,  что  способствуют
добродетели и справедливости.
     За ужином толстый Айцар принялся  громко  рассуждать  о  прошлогоднем
государевом манифесте; ни для кого не было тайной,  что  сочинял  манифест
сам господин Нан. Манифест призывал подавать доклады о том,  как  улучшить
состояние народа в ойкумене, и все знали, что  лучшие  из  докладов  будут
оглашены через восемь месяцев пред лицом государя в зале Ста Полей.
     Некоторые  из  молодых  чиновников  собирались  писать   доклады   и,
пользуясь случаем,  стали  расспрашивать  господина  Айцара  о  мнениях  и
предпочтениях первого министра, близкого его друга. Господин Айцар пожевал
губами, ополоснул розовой водой руки из услужливо подставленного  кувшина,
и сказал:
     - Господин Нан сведущ в классиках, уважает  традицию.  Посмотрите  на
манифест: какое богатство цитат! Ни одной строки, которая не была бы взята
из сочинений древних.
     Тут Киссур ступил вперед и громко сказал:
     - Господин Нан невежественен  в  классиках,  или  нарочно  перевирает
цитаты. Вот: в своде законов государя Инана сказано:  "Чтобы  чиновник  не
мог взять у крестьянина даже яйцо, не отчитавшись во взятом. А в манифесте
процитировано: "Чтобы чиновник не мог взять у крестьянина  даже  яйцо,  не
заплатив за взятое".
     Гости замолкли. Господин Айцар насмешливо крякнул.  "Какой  позор,  -
подумал господин Ханда,  муж  Архизы,  -  так  открыто  обнаруживать  свои
отношения с моей женой". Один из местных управляющих Айцара изогнулся  над
его ухом и  догадливо  зашептал,  что  новому  любовнику  госпожи  Архизы,
видать, ревность что-то подсказывает в отношении Айцара,  но  такт  мешает
бросать при гостях обвинения, которые заденут честь любезной начальницы.
     Но господин Айцар был человек умный.  Он  поглядел  на  Архизу  и  на
Киссура и подумал:  "Госпожа  Архиза  сегодня  очень  хороша,  как  бывает
женщина  уже  любимая,  но  еще   не   любовница.   Видимо,   люди   менее
проницательные боятся объяснить  мальчику,  в  чем  дело,  опасаясь  мести
женщины добродетельной,  а  люди  более  проницательные  боятся  объяснить
мальчику, в чем дело, опасаясь его самого. У этого  юноши  глаза  человека
свободного, и понимающего свободу как право на  убийство.  Плохо  перечить
человеку с такими глазами".
     После фейерверка господин Айцар подозвал Киссура и сказал:
     - Молодой человек, окажите мне честь:  соблаговолите  прийти  ко  мне
завтра в начале третьего. У вас, говорят, отменный почерк и слог?
     Слова эти слышала госпожа Архиза. Она побледнела и заплакала бы, если
б слезы не портили выраженье ее лица.
     На следующее утро господин Ханда,  муж  Архизы  и  начальник  лагеря,
вызвал Киссура к себе. Он вручил  ему  бумагу:  указ  об  освобождении  за
примерное поведение.
     - Вы так добры ко мне - как отец к сыну! - сказал Киссур, кланяясь.
     Господин Ханда закусил губу и побледнел, но, когда Киссур выпрямился,
лицо у начальника лагеря было опять очень вежливое.  Он  протянул  Киссуру
большой пакет с печатью и сказал:
     - Этот пакет я должен доставить  с  верным  человеком  в  пятнадцатый
округ. Времена нынче опасные, на дорогах  много  разбойников,  а  о  вашей
храбрости слагают  легенды.  Не  согласитесь  ли  вы  взять  на  себя  это
поручение?
     Киссур поклонился и сказал,  что  тотчас  же  отправится  в  путь.  В
канцелярии ему выдали подорожную, суточные и этакий кургузый меч.
     У ворот управы он, однако, столкнулся со служаночкой Архизы:  госпожа
просила его зайти попрощаться. Киссур  покраснел  и  заволновался,  но  не
посмел отказать.
     Госпожа Архиза приняла его в  утреннем  уборе:  сама  свежесть,  само
очарование,  сквозь  белое  кружево  словно  просвечивает  розовая   кожа,
пепельные волосы схвачены заколкой в форме листа осоки. Киссур взглянул на
эту заколку, и ему показалось, что она воткнута в его сердце.
     Подали легкий завтрак, к завтраку  -  чайничек  с  "красной  травой".
"Красная трава" была модным питьем. Моду пить ее по  утрам  ввел  господин
первый  министр,  все  бросились  подражать,  и  Архиза  очень  завидовала
"красным  циновкам",  которые  невероятно  обогатились,  торгуя   заветным
напитком.
     Поговорили о том, о другом. Архиза заметила, что чашка Киссура  стоит
полная.
     - Вам не нравится "красная трава"? - спросила она.
     - Признаться, нет, - покраснел Киссур. Он думал о другом.
     "Да - подумала Архиза, - он пользуется любым  поводом  выразить  свое
несогласие с первым министром".
     - Ах, - друг мой, - сказала Архиза, - сердце мое сжимается при  мысли
о вашем отъезда.
     - Отчего же, - сказал Киссур.
     Архиза покраснела.
     -  Дороги  неспокойны,  -  сказала  она.  А  потом,  у  вас   столько
завистников.
     Тут Киссуру принесли чай, маленькая чашка утонула в его руке.  Архиза
прикрыла глаза и представила себя на месте чашки. Щеки  ее  запылали:  она
была на диво хороша в эту минуту. Она впервые любила. Она  не  знала,  что
делают в таких случаях. Его нет  -  и  сердце  разрывается  от  тоски.  Он
приходит, сидит среди гостей: сердце тут же боится, что он пришел по долгу
службы и смотрит на нее, как на начальство.
     Но сегодня она полагала юношу  своей  собственностью.  Айцар,  что-то
учуяв, вчера просил Киссура себе. Архиза взамен отдала  ему  заключенного,
весьма сведущего в механике, устроившего ее новую сахарную мельницу. Такие
люди теперь приносили  наибольшую  прибыль.  Архиза  имела  все  основания
считать юношу своею  собственностью:  то,  за  что  ты  заплатил,  тем  ты
владеешь, - разве не так, особенно сейчас?
     - Как вас зовут на самом деле?
     - Киссур.
     - Киссур... Это не из имен ойкумены.
     - Мои отец и мать были варвары, из Верхнего Варнарайна.
     Они спустились в сад, чудный сад госпожи Архизы.
     Архиза, в  бело-розовом  платье  новейшего  фасона,  подобного  стиху
Ферриды, полному намеков и обещаний,  перебежала  через  радужный  мостик,
глянула вниз. Сердце ее затрепетало. Несомненно, он любит меня, ибо только
любящий может быть так слеп, думала она, не применяя, однако, этих слов  к
себе. Он принимает меня за добродетельную провинциалку...
     Тысячи мыслей вспыхивали  в  ее  голове:  попросить  его  не  уезжать
сегодня, тихонько сунуть в руки записку... в записке ключ и просьба прийти
вечером во флигелек. Во  флигельке  ужин,  накрытый  для  двоих,  убранная
постель... Нет! Такое дело сойдет с неопытным юнцом, но не с человеком  из
окружения Харрады: он сделает со мной все, что хочет, -  но  куда  денется
его любовь?
     Они остановились перед зеленой лужайкой. Вверх  поднимались  огромные
стрелы тяжелоглаза, усеянные тысячами белых и  розовых  цветов.  На  самом
деле то была не лужайка, а озерцо. Тяжелоглаз цвел два-три дня в  году:  в
эти дни стебли и корни вбирали в себя углекислый газ  и  всплывали,  озеро
превращалось  в  лужайку,  плотно  заставленную   тяжелыми   бело-розовыми
копьями. Едва лепестки опадали, корни наливались крахмалом и вновь тонули.
За цветущими стеблями был виден островок с разрушенным  храмом,  опутанным
повиликой и розами. За храмом  в  лачужке  жил  нанятый  за  особую  плату
отшельник. Запах тяжелоглаза сводил с ума.
     - Какие красивые розы, - сказал Киссур.
     - Правда? Решитесь ли вы, однако, сорвать хоть одну?
     Архиза вскрикнула. Киссур  спрыгнул  в  воду  под  лужайкой:  зеленые
листья затрещали, белые и розовые лепестки разлетелись по  воздуху.  Через
десять минут юноша, весь облепленный и мокрый, выскочил на берег. В  руках
его была огромная белая роза. Архиза вдела цветок в волосы, и  капли  воды
заблестели в них, как бриллианты.
     - Великий Вей! - вскричала Архиза, - но в каком  вы  виде!  Разве  вы
можете ехать курьером! Есть ли у вас другое платье?
     Киссур потупился. Другого платья и вправду не было и, что хуже всего,
не было денег.
     - Исия-ратуфа! - продолжала женщина, -  ваши  волосы  совсем  мокрые.
Нет, решительно вам нельзя ехать сегодня. Пойдемте, здесь есть флигелек...
Я поселила их из милости, старичок и старушка.
     Они прибежали  во  флигель,  уютный,  как  чашечка  цветка.  Старичка
почему-то  не  было,  Архиза,  немилосердно  краснея,  что-то   прошептала
старушке, та заквохтала и побежала куда-то.
     - Переодевайтесь же, -  теребила  юношу  Архиза,  -  сейчас  принесут
другое платье. Что скажут, увидев вас в таком виде. Ах, я погибну в  общем
мнении!
     Киссур нерешительно отстегнул меч и поставил его к стене. Она стащила
с него кафтан и стала расстегивать рубашку. Киссур в смущении шагнул назад
и сел на что-то, что оказалось широкой  постелью.  Архиза  перебирала  его
волосы: запах белых и розовых лепестков был упоителен. "Нет, - я не отпущу
его, - подумала Архиза. Я знаю - муж замыслил какую-то гадость по дороге".
Она вынула из рукава бумажку с ключом от этого самого флигеля.
     Киссур глядел на нее, с одеяла, расшитого цветами и  травами,  сверху
вниз. Ах, как она была хороша: брови  изогнутые,  словно  лук,  обмотанный
пальмовым волокном, и взгляд испуганной лани, и платье,  подобное  солнцу,
луне, и тысяче павлинов, распустивших хвосты, - красота, от которой падают
царства. Киссур встряхнулся. Ему  нужен  был,  перед  поездкой,  совет  от
кого-нибудь живого: от меча, коня или женщины.
     - Госпожа Архиза, - сказал он робко, - ваш муж велит мне ехать  прямо
сейчас. Но утром я опять получил письмо от  господина  Айцара:  он  просит
меня быть у него вечером. Стоит ли мне остаться?
     У женщины перехватило дыхание. Что скажет Айцар людям, узнав, что она
спуталась с человеком из окружения поверженного министра! Что скажет Айцар
Киссуру, поняв, что тот любит ее как добродетельную женщину...
     Архиза выпустила, словно очнувшись, ворот рубашки.
     - Что ж, - сказала она с упреком, - вы все-таки робеете перед ним!
     - Ничуть, - возразил Киссур, - этот человек глядит на весь  мир,  как
на монетку в своей мошне (на самом деле господин Айцар глядел  так  только
на госпожу Архизу, имея все к тому основания),  а  кончит  он  плохо,  ибо
богатство, не растраченное на подаяние и наслаждение, непременно  приносит
несчастье.
     Женщина заплакала.
     - Прошу вас, - сказала она, - не ходите к нему! Это  дурной  человек,
страшный человек. Он с детства не сделал шагу без гадкого умысла. Он  сеет
самые гнусные слухи; он очень зол на  меня.  Муж  вынужден  ему  угождать.
Признаться ли - он и меня преследовал гнусными домогательствами. Я выгнала
его, и с тех пор он от домогательств перешел к клевете.
     Глаза Киссура налились кровью, он вскочил и вцепился в свой  кургузый
меч.
     - Я пойду и поговорю с ним, - зашипел Киссур.
     Архиза побледнела и упала бы, если бы Киссур не выпустил  меча  и  не
подхватил бы ее. Теперь она висела у него на руках, а он стоял без кафтана
и в расстегнутой рубашке, а старушка с одеждой все чего-то не шла.
     - Великий Вей! Вы сошли с ума! Вы погубите мою  репутацию  и  счастие
мужа. Я запрещаю вам идти!
     - Нет, я пойду!
     - Да что дает вам право заботиться обо мне?
     - Что дает мне право, - воскликнул Киссур. - Моя...
     И бог знает, чем бы он закончил фразу, -  но  тут  во  флигель  вошел
господин  Ханда.  Госпожа  Архиза  вскрикнула,  Киссур  отскочил  в  угол.
Начальник  лагеря  молча  оглядел  красного,  взъерошенного  юношу,   свою
прелестную жену, откашлялся и  сказал,  что  лошади  давно  готовы  и  что
молодой чиновник должен ехать.


     А в столице месяц шел за месяцем; минула  церемония  летней  прополки
риса, и сбор урожая, прошла церемония  в  честь  осенних  богов,  начали