я   прислали
преступника Арфарру, а  вслед  за  преступником  -  секретное  предписание
известного  свойства.  Начальник  лагеря  заметался,  потому   что   такие
предписания - гнуснейшая вещь. И не раз бывало, что исполнишь предписание,
а новый министр зовет тебя к ответу: как так? Сгубил без суда  выдающегося
человека! И начинается примерное наказание. И вот хитрый начальник  лагеря
ограничился отчетом о смерти, а самого Арфарру  умолил  стать  отшельником
неподалеку. Никто, однако, его не востребовал, наверху при  имени  Арфарры
только неприятно трепетали души. Господин Ханда и сам отчасти трепетал,  а
делать что-то боялся, поскольку старик, видимо, все же был колдуном, и мог
загрызть и при жизни, и после смерти.
     - Но это же указ об аресте другого Арфарры!
     Госпожа Архиза засмеялась, и смех ее был как тысяча колокольчиков.
     - А вот пусть в столице разбирают, кто  где  чью  личину  носит.  Как
возможно, чтобы этот палач сидел тихо  и  сам  от  себя  не  проповедовал?
Видишь ли, дорогой мой, когда этот человек появится  в  столице,  за  него
ухватятся  все  противники  господина  Нана,  и  человека,   воскресившего
Арфарру, господин Нан разотрет в мелкую пыль, -  а  воскресил  его  глупым
указом господин араван.
     Госпожа Архиза ушла в свои покои и стала красить бровки. Она  красила
их минут пять, а потом вдруг разрыдалась, хотя  с  детских  лет  не  имела
привычки рыдать, если бровки ее были выкрашены дорогой краской.  Прибежала
служаночка:
     - Госпожа, что с вами?
     - Посмотри, - стражники аравана еще тут?
     Служаночка воротилась через четверть часа.
     - Уже уехали, госпожа!
     Архиза засуетилась.
     Госпожа, куда вы?
     - Ах, ты ничего не понимаешь, там же Киссур!
     - Какой Киссур?
     - Этот негодяй, который обманул меня!  Он  живет  в  хижине  Арфарры:
соглядатаи видели его с белым волком.
     А, - сказала служанка, посвященная во все дела своей госпожи,  -  вы,
стало быть, хотите, чтобы его арестовали вместе с Арфаррой, и он  попал  в
лапки Шавашу, а этот Шаваш его искал для казни?
     - Да, - закричала Архиза, -  то  есть  нет!  Ох,  где  же  эти  серые
сапожки?
     Серые сапожки наконец нашлись, нашелся и плащ, и  курточка,  -  через
полчаса госпожа Архиза и служанка ее, наряженные в кафтанчики  рассыльных,
проскакали по заднему двору усадьбы. А другая служанка  сказала  господину
Ханде, побежавшему проведать супругу, что у госпожи разболелась голова,  и
она легла спать и строго-настрого запретила ее беспокоить.
     Весь месяц госпожа Архиза молилась Исие-ратуфе, чтобы та  помогла  ей
забыть негодяя Киссура, - а легко ли забыть  человека,  если  каждый  день
просишь об этом Исию-ратуфу?


     Арфарра как-то спросил у Киссура, куда, по его мнению,  подевался  из
империи Клайд Ванвейлен с товарищами? Киссур скосил глаза вбок и  ответил,
что, судя по всему,  Клайд  Ванвейлен  пропал  в  провинции  Варнарайн,  в
правление Арфарры, бесследно. И что очень многие  в  это  время  пропадали
бесследно, из числа тех, кого Арфарре казалось одинаково опасным и казнить
публично, и оставлять на свободе, и что он думал...
     - Не то ты думал, - прервал его Арфарра.
     В седьмой день  девятой  луны  Арфарра  был  очень  печален;  наконец
затворился в каморке и стал писать. На рассвете, уходя  на  охоту,  Киссур
заглянул в щелку: Арфарра писал и  писал,  а  перебеленные  листы  клал  в
знакомую укладку.
     День был дивный: Киссур бегал наперегонки со старым волком,  хохотал,
как леший, и валялся в снегу. Солнце желтое, снег белый,  на  снегу  рыжая
свежая лиса. Душа так и  трепетала,  пела.  Что  пишет  Арфарра?  Конечно,
доклад государю.
     Бывший араван Варнарайна писал скоро, перо так и  летало  по  бумаге.
Ему приходилось, однако, часто прерываться, - чернила в медном копытце  то
и дело замерзали. Наконец Арфарра встал, подоткнул тулупчик, разжег  огонь
в очаге, замесил в котелке какое-то варево, потом вернулся к  бумагам.  За
промасленным окошком потемнело - пошел снег. Арфарра  исписал  уже  третий
лист, и было давно уже видно, что это не доклад  государю,  -  потому  что
Арфарра писал его на языке аломов, для одного Киссура,  и  трактовала  эта
бумага не об законах и наказаниях, а о человеке по имени Клайд Ванвейлен.
     После третьего  листа  Арфарра  прервался,  подошел  к  огню  и  стал
размешивать варево в котелке. Это  был  аконит,  росший  кое-где  внизу  -
бывший араван собирал яд вот уже целую неделю. Ему было очень  горько.  Но
после того, что рассказал Киссур, у  него  больше  не  оставалось  надежды
поговорить с Клайдом Ванвейленом и его соплеменниками, а,  стало  быть,  и
жить дальше было бесполезно.


     Главные чиновники съехались к полудню  и  расположились,  в  ожидании
обеда, в саду. Яшмового аравана все не было, и господин Сият-Даш прошел во
флигель к колдуну. Бьернссон лежал, зарывшись лицом в подушку.
     - Почтительнейше прошу вас пожаловать к гостям, - сказал Сият-Даш,  -
что же это? То сами просились в общество,  настаивали,  можно  сказать,  а
теперь - загрустили?
     Бьернссон поднял безумные глаза:
     - А? Да? Сейчас приду.
     Сият-Даш вышел, а колдун вновь зарылся в подушки. Он не  думал  ни  о
чем, кроме утреннего своего разговора с разбойником.
     - Ну что, господин араван, пока сам не станешь в стойло, не  узнаешь,
каково волам? Говорят, как вас посадили сюда, так вы бросили  рассказывать
про внутреннее устроение души, а занялись настоящим делом?
     В голосе Ниша звучало презрение к человеку, который выдавал  себя  за
что-то неслыханное, а на поверку оказался заурядным колдуном.
     Бьернссон стоял, словно потерянный.
     - Нам сказали, - промолвил Ниш, -  что  сегодня  вы  позовете  духов,
которые растащат по кирпичику эту чертову стену. Мы подумали: почему бы не
воспользоваться этим  случаем  и  не  ворваться  в  усадьбу?  Можно  будет
покарать чиновников и  их  семьи  за  несправедливость,  а  зерно  раздать
народу.
     Бьернссон помертвел. Как мы помним, у господина министра  Белоснежный
округ был помечен на карте черным цветом, как место, в  котором  восстание
может разразиться по причине пролетевшей мухи и  разбитого  яйца.  И  хотя
Бьернссон не видел этой карты,  он  был  умный  человек  и  ему  вовсе  не
обязательно было смотреть на эту карту, чтобы понимать,  что  дело  именно
так и обстоит.
     - Нет, - жалобно сказал колдун, - не надо!
     - То есть как это не надо? - возразил, подойдя,  один  из  охранников
Бьернссона, по имени Серая Ряпушка. - Вы сами говорили, что нельзя  делать
другим то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот вы  убежите,  а  Сият-Даш
повесит пол-деревни... Справедливей  будет,  если  мы  из-за  вас  повесим
Сият-Даша, чем если Сият-Даш из-за вас повесит пол-деревни.
     Разбойник Ниш улыбался. Все-таки он заполучил себе в  шайку  стоящего
колдуна. Почесал в затылке и прибавил:
     - А если с вашими бесами  что-нибудь  случится,  и  они  не  растащат
стену, мы, пожалуй, все равно ворвемся в усадьбу и спасем вас. Как  только
люди  услышат,  что  вы  стали  во  главе  правого  дела,  вся   провинция
взбунтуется против министра Нана. Представляете?
     Бьернссон очень хорошо представлял.
     На садовой дорожке Бьернссон столкнулся с сыном  Сият-Даша:  изящным,
гибким юношей лет двадцати, - тот приехал  к  отцу  на  именины.  Это  был
человек совсем другого поколения, чем Сият-Даш:  нежный  и  несчастный  от
наследственного  богатства.  Юноша  нерешительно  посмотрел  на  бродячего
проповедника, не будучи вполне уверен, к какому разряду людей  принадлежит
этот человек, - к тем, которые обманывают его отца, или к тем, которые  от
его отца страдают, - но отвесил все-таки яшмовому аравану глубокий поклон.
     За ажурной зеленью вечереющего сада, заслоняя нищету  далеких  хижин,
перла в небо  толстая  кирпичная  стена  с  желтой  башенкой  и  скучающим
часовым. Бьернссон стоял молча, сжимая в руках черный бамбуковый посох  со
стальным  стержнем  внутри.  Один   поворот   верхнего   коленца,   слабый
радиосигнал, - и эти проклятые стены взлетят на воздух. "Я же не хотел,  -
думал Бьернссон - я же хотел только бежать. Откуда взялся  этот  проклятый
разбойник? Кто дал право этому народу решать за меня?"
     - Святой отец!
     Бьернссон обернулся, - позади, у рододендрона в желтой  шубке,  стоял
старый судья Каш, Тот самый, с которым он полтора месяца назад  приехал  к
Сият-Дашу.
     - Святой отец, - сказал он. - Мое служебное положение обязывает  меня
присутствовать... Но... я искал вас полтора месяца,  а  Сият-Даш  говорит,
что вы обосновались в его усадьбе? Уж не обманул  ли  он  вас?  Я  бы  мог
поговорить в ним...
     Судья Каш запинался. По правде говоря, ему вовсе не хотелось говорить
с начальником округа. У этого человека была живая совесть, но  ему  каждый
день приходилось отрезать от нее по кусочку. Он все  время  одалживался  у
негодяев, чтобы творить добро, и в делании  добра  и  зла  еле-еле  сводил
концы с концами. Попросив за яшмового аравана, он не выпросил у  Сият-Даша
ничего, а задолжал бы ему изрядно.
     Яшмовый араван поглядел на старого чиновника, лениво сузил глаза.
     - Благодарю, господин судья, мне не нужна ваша помощь.
     Судья Каш съежился, как мышь под дождем, а потом вдруг промолвил:
     - Вы продешевили, яшмовый араван!
     - Что?
     - Вы  продешевили,  ибо  за  сколько  бы  вы  ни  продали  свою  душу
Сият-Дашу, это было все равно слишком дешево.
     Яшмовый араван повернулся и вошел в дом.
     Тонкие  дымки  серебряных  курильниц  таяли  в  высоких,  из   Иниссы
привезенных зеркалах, и  гости,  нарядные  и  возбужденные,  столпились  у
маленького алтаря, воздвигнутого в честь именин. Гостей было еще  немного,
человек шесть или семь, - остальные гуляли в  саду.  Появление  Бьернссона
вызвало всеобщее оживление. Один из чиновников,  взмахнув  рукавами,  взял
лютню, и склонившись над ней, как мать над ребенком, стал  петь  песню  об
облаке, зацепившемся за ветку. Это была  очень  красивая  песня.  Чиновник
кончил песню и повернулся к охраннику:
     - Мы, - сказал чиновник, - сегодня пришли в умиление  перед  красотой
простой природы. А умеешь ли ты, деревенщина,  видеть  красоту  облаков  и
гор?
     Охранник озадачился и ответил:
     - Как прикажете, господин.
     Чиновники засмеялись. Бьернссон молча вертел в руках посох.
     - Что с вами, святой отец? Вы побелели, как яичная скорлупа!
     Это спрашивал Сият-Даш.
     - Пустое, - сказал Бьернссон. - Это пройдет. Такова уж  наша  судьба.
Ведь духи, которые нам помогают, весьма ненадежны и только и думают, чтобы
погубить нас и наши знания, означающие для нас рабство. И всегда  в  конце
концов оказывается, что тот, кто думал, что бесы служат ему, начинает  сам
служить бесам.
     Гости побледнели и переглянулись. "Еще можно  признаться,  -  подумал
Бьернссон. - Сейчас в моих  силах  сделать  так,  чтобы  разбойники  убили
чиновников, или чтобы чиновники убили разбойников.  Но  не  в  моих  силах
сделать так, чтобы никого не убили..."
     - Да, промолвил один из чиновников, - и я слыхал, что бесы вырываются
у колдунов на волю и даже поднимают  бунты.  При  этом  государство  может
совершенно пропасть, и то же происходит со знаниями.
     - Весьма, - молвил Сият-Даш, -  тонкое  рассуждение.  Ведь,  говорят,
государь Иршахчан еще две тысячи лет назад умел ходить на медных лошадях и
летать на деревянных гусях. Нечестиво не верить свидетельствам  историков.
Все, однако, сгинуло. Не иначе, как месть тех же бесов.
     "Господи, - сказал себе Бьернссон. - Ты знаешь, я хотел быть как  ты,
и я поддался искушению сотворить чудо.  Ты  наказал  меня  за  гордыню,  и
разжаловал из святых в колдуны, а из колдунов - в повстанцы".
     - Не думаю, чтобы дело тут было в бесах, - сказал чиновник с  лютней,
потому что их не существует.
     - Нет, - возразил  старый  чиновник  в  зеленом  платье  с  чешуйками
накладного серебра  и  круглыми  глазами  цвета  опавшей  листвы,  -  бесы
существуют, и мне случалось слышать их голоса.
     Кто-то усомнился, что голоса бесов можно услышать.
     - Я не знаю, были ли это голоса бесов или богов, - отвечал старик.  -
Но вот в чем дело. Я, недостойный, был  тогда  послушником  у  отца  Лоха,
который  продвинулся  среди  шакуников   более   других   в   исследовании
электричества.  Где-то  за  год  до  кончины  храма  отец   Лох   научился
разговаривать  на  расстоянии.  Это  было,   как   всегда,   без   особого
чародейства, но с большим треском. Разговаривать было, собственно, нельзя,
а пришлось изобрести новый способ записи слов. Это  было  такое  же  новое
дело, как  изобретение  письменности,  потому  что  эфир,  новое  средство
передачи смысла, отличался от воздуха так же, как бумага.
     И вот, представьте себе, я сам  слышал  несколько  раз,  -  соединишь
медные прутики и слышишь речь, не похожую ни на один из языков ойкумены.
     Бьернссон от изумления чуть не упал со  стула.  "Боже  мой!  Так  вот
почему все мастерские храма взлетели на воздух в один и тот же  день!  Они
изобрели радио!".
     - Вот за преступные знания, - вскричал Сият-Даш, - государыня Касия и
наказала храм!
     - Да, - сказал бывший шакуник, - я и сам так полагал  все  эти  годы.
Однако теперь я думаю, что это бесы разгневались на людей за  то,  что  те
стали  подслушивать  их  разговоры.  Наверное,  даже  не  в   первый   раз
разгневались. Умел же, как вы сами заметили, государь Иршахчан  летать  на
деревянных гусях и ездить на медных конях.
     От  внезапного  порыва  вечернего  ветра   заколебался   и   закоптил
светильник. Один из собеседников взял щипцы и стал поправлять фитиль. "Это
что же - сообразил Бьернссон, -  он  считает,  что  кто-то  намеренно  две
тысячи лет мешает  ученым  ойкумены...  Да  откуда  здесь  монах-шакуник?"
Волоски на теле  Бьернссона  стали  оттопыриваться  от  ужаса.  За  спиной
распахнулась дверь. У яшмового аравана не хватало духа обернуться.
     - Привели, - гаркнул стражник.
     Бьернссон скосил глаза. Двое стражников волокли в комнату человека  в
шапке, похожей на лист подорожника, и  в  кафтане  казенного  рассыльного.
Человек  молча  и  сосредоточенно  лягался  связанными  ногами.  Бьернссон
помертвел: это был атаман Ниш.
     Бьернссон схватился за посох и один из стражников схватился за посох.
Бьернссон потянул посох к себе, выворачивая его вправо, и стражник потянул
посох к себе, выворачивая его  вправо.  Верхняя  секция  посоха  с  легким
щелчком провернулась на  оси,  Бьернссон  отчаянно  вскрикнул  и  выпустил
палку, - тишина.
     Стена за раскрытым окном стояла, как прежде, и по широкому  навершию,
скучая, расхаживал облитый лунным светом  часовой.  Яшмовый  араван  сунул
руку за пазуху: двое  человек  за  спиной  вцепились  в  запястье  мертвой
хваткой.
     - Что там у вас,  святой  отец,  -  раздался  насмешливый  голос.  Из
темноты выступил и встал напротив Бьернссона молодой чиновник  с  завитыми
каштановыми волосами. Черт побери!  Это  был  маленький  Шаваш,  секретарь
Стрейтона!
     Один из охранников пошарил у Бьернссона  за  пазухой  и,  почтительно
склонившись,  подал  Шавашу  самодельный  револьвер.  В  этот  миг  другой
человек, размахнувшись, ударил атамана Ниша тяжелым мешочком с  песком  по
голове.  Тот  повалился  наземь,  не  имея  более  возможности   наблюдать
происходящее; он не видел ни Шаваша, ни револьвера; он видел,  несомненно,
только предавшего его проповедника, покойно кушающего чай. Шаваш  отбросил
револьвер и взялся за посох. Он схватил его в обе руки и повернул  верхнюю
секцию, один раз и другой, а потом стал вертеть быстро-быстро,  и  ухмылка
его делалась все более жуткой.
     - Голоса бесов, a? - пропел чиновник и вдруг, со всей силы, крепко  и
страшно ударил проповедника по губам.
     Бьернссон даже не  попытался  уклониться.  Немного  погодя  он  вытер
кровь, показавшуюся в уголке рта, и хрипло сказал:
     - Наместник Ханалай...
     - Наместник Ханалай тут ни при чем, - сощурился Шаваш. С начала и  до
конца. Впредь советую вам быть умнее и не очень-то  полагаться  на  удачно
подслушанные разговоры.



                                    8

     - Кто вы такой, отец Сетакет? - спросил Шаваш.
     Яшмовый араван свесил голову.
     - Надеюсь, вы-то в бесов не верите, - спросил он.
     - Не верю, ответил Шаваш, - если бы у вас в подручных были бесы,  вам
бы не понадобились для взрыва эти... э... конденсаторы и катушки.
     Бьернссон был слишком потрясен, чтобы думать по-порядку.
     - Не волнуйтесь так, отец Сетакет, - насмешливо сказал Шаваш.
     - А я не волнуюсь, - вдруг хрипло засмеялся  Бьернссон.  -  Я  давеча
волновался, когда выбирал, кому пропадать. И молился:  -  Господи,  сделай
так, чтобы пропал один я. А, - махнул рукою яшмовый араван, - вам этого не
понять.
     - Рад слышать, - отозвался с насмешкой Шаваш, -  что  боги  исполнили
вашу молитву.
     Двое охранников в  парчовых  куртках  привели  Бьернссона  в  кабинет
Сият-Даша, страшный кабинет, где в цветных витражах плавились  и  сверкали
высокие золотые светильники, и усыпанный камнями и оттого равнодушный  бог
с рыбьей головой взирал на две выщербинки, оставленные в паркете  коленями
неутешных просителей. "Умница Шаваш,  -  с  тоской  думал  землянин,  пока
охранники устраивали  его  в  кресле.  -  Экспериментатор.  Ведь,  скажем,
арестуй  он  меня  просто  так,  -  чтобы   он   мог   доказать?   Ничего.
Радиовзрывателя я ему, во всяком случае,  не  собрал  бы.  А  если  бы  он
каким-то образом заполучил в свои  руки  современный  передатчик,  что  бы
случилось?  Тоже  ничего!  Он  бы   ничего   не   понял.   Бусинка   -   а
разговаривает... Действительно - магия."
     Охранники вышли. Монах сел под равнодушным богом, а  Шаваш  придвинул
свое кресло к Бьернссону и спросил:
     - Так кто же вы такие, желтые монахи?
     Бьернссон взглянул на него и похолодел. Тот улыбался так же вежливо и
предупредительно, как полтора года назад,  в  тот  день,  когда  Бьернссон
явился в управу.
     - И когда же вы стали меня подозревать, господин Шаваш?
     - С тех пор, как вы пришли в мой кабинет в столице.
     "Бог ты мой! Я ведь  тогда  хотел,  клянусь,  хотел  все  сказать.  А
теперь? А теперь он мне не поверит. Если я скажу  ему,  что  мы  здесь  не
тысячу лет, а четверть века, что все басни о злых оборотнях - это  не  про
нас... Господи, он мне никогда не поверит! Он повесит меня вверх ногами  и
будет бить до  тех  пор,  пока  не  до-бьется  тех  ответов,  которые  ему
покажутся правильными."
     И Бьернссон потерянным голосом сказал:
     - Ох, господин Шаваш! Поверьте, я вам все объясню. Честное  слово,  к
гибели храма мы не имеем никакого отношения...
     Старый монах полез из кресла. Кажется,  он  хотел  вцепиться  подлому
бесу в горло. Шаваш вдруг мягко, но протестующе вскинул вверх руки.
     - Помилуйте, - сказал чиновник, - что за объяснения между  уважающими
друг друга людьми. Я прекрасно понимаю, что желтые монахи  никогда  ни  во
что не вмешивались. Я прекрасно понимаю, что даже если вы, кто  бы  вы  ни
были, во что-то вмешивались, то все равно намерены это отрицать.  Я  также
полагаю, что, каковы бы ни была ваша политика, вы не  хотели  бы  изменять
ее.
     Шаваш оглянулся на  монаха-шакуника,  и  тот  тяжело  сел  на  место.
"Господи! - понял Бьернссон. - Он не доверяет этому монаху,  помимо  всего
прочего!"
     - Чего ж вы от меня хотите? - тупо спросил Бьернссон.
     - Как чего? Чего все хотят - золота! - брякнул Шаваш.
     Бьернссон вытаращил глаза.
     - Золота, - нагло сказал чиновник. - Уж кто-то, а  вы-то  философский
камень изготовить можете! Это мне и отец Адуш сказал.
     - Поверьте,  -  поддакнул  сбоку  отец  Адуш,  -  мы  бы  никогда  не
осмелились так пугать вас, если бы  вы  сделали  Сият-Даш