Девушка не отвечала. Киссуру было не по себе, что он не первый сорвал
с яблони яблочко, и что все они такие, как  эта  шлюха  Архиза.  Потом  он
подумал, стоит ли говорить ей, и решил сказать:
     - А что ты ему рассказывала обо мне?
     - Ничего, - всхлипнула Идари.
     - Он, однако, многое разнюхивал о тебе, - холодно  сказал  Киссур,  -
потому что в Харайне он разыскивал меня, чтобы убить,  и,  клянусь  божьим
зобом, у него не было никакой другой причины, кроме этой.
     Идари заплакала. Киссур стал одеваться.
     - Не уходи! - сказала Идари.
     - Я не уйду, - ответил Киссур, -  потому  что  мне  нужен  пропуск  в
Небесную Книгу, во Дворец, и больше мне не у кого его попросить.
     Идари сошла со свечкой вниз и нашла то, что было нужно  Киссуру.  Это
был, собственно, не пропуск, а  бумага,  на  которую  записывали  перечень
выданных книг. Когда человек приходил в архив, пропуск оставляли в здании,
а взамен давали эту бумагу с перечнем, и он проходил через  семь  ворот  с
этой бумагой. Идари, всхлипывая, заполнила бумагу, расписалась и приложила
отцовскую печать. Идари  заполнила  бумагу  всем,  что  пришло  на  ум,  и
последней почему-то записала "Повесть о Ласточке и Щегле".  Киссур  забрал
бумагу и ушел.
     - Ты вернешься, - спросила Идари.
     - Никогда, - ответил Киссур.


     Золотая колесница солнца  выкатилась  из  распахнутых  врат  востока,
преследуя воинов тьмы;  земля  закачалась  на  нитях  золотых  лучей,  как
драгоценная чаша, - настало утро, канун Государева Дня.
     Государь Варназд стоял на холме и глядел  на  дворец.  Перед  главным
входом садовники в синих куртках, отделанных  серебряной  тесьмой,  рубили
старую катальпу. На глазах Варназда вдруг показались слезы.
     Это был новый дворец: Варназд заложил его в первый же год  по  смерти
матери. Государя томили покои старого дворца в середине Небесного  Города.
Все  напоминало  там  о  прошлом  царствовании,  все   дышало   вымученным
великолепием, деспотизмом и гнилью. Все было невероятно огромно: переходы,
покои, опять переходы, анфилады, галереи...  Государь  плакал,  когда  ему
рассказали, во что обошелся этот страшный дворец народу.
     Варназд обладал вкусом и  сам  был  изрядным  художником.  Он  любил,
однако, чтоб было меньше золотого и больше палевого,  чтобы  не  бородатые
львы, а изломанная ветка на прозрачном экране,  и  экран  чтобы  тоже  был
маленький и изломанный. Он хотел уединения и в первый же год выбрал  место
далеко-далеко за Левой Рекой, в глухом уголке государева  парка.  Глубокая
лощина, ручеек, холмы и валуны. Выбирал не  только  за  красоту,  но  и  с
хитрым расчетом, с тем, чтобы сам ландшафт не позволил больших расходов  и
большого дворца. Так, один этаж, десяток комнат, - домик, убежище.
     Но стали приезжать  чиновники  с  докладами,  министры.  Неудобно  же
оставлять их ночевать по десятку в комнате, тем паче - прогонять  обратно.
Выстроили флигель, потом другой. Потеснили холмик; снесли горку; снесенной
горкой засыпали лощину; отвели ручеек, раз  и  другой.  Государство  взяло
свое. Уединенный домик вырос еще только до трети  старого  дворца,  а  уже
встал впятеро дороже.
     Покойный Ишнайя стыдил государя тратами, уверял, что стройка стала  в
три годовых дохода с империи. Нан - тот понимал, как тяжело Варназду,  Нан
его ни разу не упрекнул. Тогда Варназд сам стал жаловаться. Нан  предложил
поставить еще один домик, в новой лощине. Государь и министр неделю искали
место и наконец нашли. Вместе облазали лощину, колени и рукава промокли от
росы. Варназд веселился, как ребенок, а потом опомнился и сказал:
     - Что толку, Нан? Опять понаедут чиновники, опять непомерные траты...
     Министр опустил  глаза:  что  он  мог  возразить?  А  вечером,  среди
донесений,  Андарз  позабавил  государя  совершенно  нахальным  памфлетом.
Государь смеялся памфлету, а потом подозвал Нана и сказал:
     - А ведь дворец можно сделать совсем  маленький,  если  обойтись  без
дворцовых чиновников!
     Вскоре многие стали повторять государеву мысль.
     Государь смотрел с холма  на  новый  дворец.  Дворец  был  все  равно
красив, государь сам работал с архитекторами. Но  у  государя  был  тонкий
вкус, и Варназд видел, что теперь эта старая катальпа  в  начале  аллеи  -
неуместна.
     Садовники рубили дерево по частям, но ужасно быстро.  Вот  уже  сучья
рухнули вниз; вот сняли верхушку; сыплются гнезда и  старая  труха,  запах
свежей коры мешается с запахом росовяника и осенних ландышей... Тут  из-за
поворота аллеи выскочила на конях кавалькада дворцовых чиновников.  Кто-то
с хохотом перемахнул через завал  из  сучьев;  кто-то  подхватил  с  ветки
пустое гнездо и подкинул его плеткой в воздух. Гнездо  поймали  и  пустили
дальше, началась забава.
     Государь, невидимый снизу, вдруг закусил губу. С несомненной ясностью
понял он, что, да - все зло от дворцовых  чиновников;  и  империя,  -  как
старая катальпа, а корона - как старое гнездо.
     Многие просили первого министра вставить в свой  доклад  параграф  об
упразднении дворцовых чинов. Нан, как всегда, огорчался и говорил, что это
нарушает традицию. Государь попросил Андарза  подготовить  особый  доклад.
Андарз подготовил, но государь колебался - оглашать доклад завтра или нет?
И  вот  сейчас,  глядя,  как  рубят  катальпу,  Варназд  понял:  оглашать,
оглашать, оглашать, - первым пусть будет этот доклад.
     Варназд, незамеченный, спустился с холма  и  вошел  во  дворец.  Там,
потайным, для них двоих сделанным ходом он прошел в покои первого министра
и в тоне, не терпящем  возражений,  сообщил  о  принятом  решении.  Андарз
(министр полиции был в то время у Нана, оба ползали по  каким-то  шелковым
картам), расплакался и стал целовать промокшие носки сапожек.
     Государь, улыбаясь, глядел на Нана. Государь понимал, что министр  не
настолько наивен, чтобы воображать, будто государь  не  понимает,  кто  на
самом деле стоит за толками о вреде дворцовых чиновников.  Однако  Варназд
был благодарен Нану уже за то, что тот,  не  считая  случая  с  чернильным
пятном, был  неизменно  вежлив  к  Мнадесу  и  избавлял  государя  от  тех
унизительных и частых скандалов, которые то и  дело  разыгрывались  в  его
присутствии между Мнадесом и Ишнайей; или, во  всяком  случае,  учтивостью
брал в них верх. Однако ж и министру не мешало быть внимательней к  своему
государю: вот и сейчас, сидят между  картами,  а  как  поехать  на  охоту:
"Дела, дела".
     Варназд поговорил с Наном и ушел. Он хотел провести сегодняшний  день
в одиночестве, за какой-нибудь полезной работой. Он сменил нешитые  одежды
на  удобную  курточку  садовника  и  решил   заниматься   любимым   делом:
обихаживать сад. Не всем же - умничать и составлять планы; если  никто  не
будет обрабатывать землю - что толку от хитроумных планов?
     Нан и Андарз между тем остались в кабинете и  продолжали  ползать  по
шелковым картам, на которые император даже не обратил внимания. Со стороны
казалось, будто два взрослых министра снова играют в солдатики.
     Мало кто об это знал:  но  у  господина  Нана  были  весьма  обширные
завоевательные планы, лишь отчасти  ограничивающиеся  восточными  землями.
Господину Нану не хотелось поднимать этот вопрос, не имея  полной  власти,
потому что в империи было мало войск, и  всякого  полководца,  собирающего
войско, обыкновенно обвиняли, что он собирает войско против императора,  а
не  против  варваров,  которых  легче  одолеть  подарками,  чем  войсками.
Господин Нан не хотел, чтоб на него посыпались подобные обвинения.
     За последние пятьдесят лет крупных войн не велось, а  варвары,  между
тем, наведывались в империю, и, с точки зрения господина Нана,  результаты
были   омерзительные.   Например,   северо-западная   Аракка    оставалась
провинцией, с  араваном  и  наместником.  Но  жили  в  Аракке  в  основном
красноухие варвары: понастроили себе замков, нахватали медноногих котлов и
широкогривых лошадей: расточили весь основной капитал государства: села  и
дороги, управы и мосты, - только города не сумели взять. И никто с Араккой
не торговал и не общался: а называлась она провинцией только  потому,  что
варвары не спешили ее назвать никак иначе: они жили себе в своих усадьбах,
драли три шкуры с местных жителей и разбойничали в нижнем течении Лоха,  а
государства собственного не образовывали.
     Или вон - верхний Укеш. Отличная земля, дивная  земля,  только  левый
уголочек подсох в пустыне, - и опять-таки пятьсот лет  назад  принадлежала
империи, а теперь валяется, неприбранная, под варварами. Так же и  бассейн
Неритвы: с одной стороны, империя им никогда не владела, а с другой -  там
много железа.
     А "черные шапки"? С какой это стати Государь, Сын Солнца и Отец Луны,
платит этим, в козлиных шкурах, дань? Лучше бы брать с них налоги...
     К тому же господин Нан понимал: надо же занять чем-то  полезным  всех
тех, кого сгоняют с земли? Не восстаниями же  им  заниматься?  Лучше  этим
людям драться против варваров, чем против правительства. Но поскольку  эти
оборванцы все-таки не годились против варварских князей, и  могли  быть  в
первом сражении опрокинуты, и бежать, чего доброго,  от  границ  до  самой
столицы, господин Нан с господином Андарзом придумал... А впрочем, что  он
придумал, выяснится, к великому беспокойству участников нашей истории,  из
последующих глав.


     Киссур, со  своею  книжной  бумагой,  прошел  беспрепятственно  шесть
ворот, -  ворота  деревянные,  медные,  железные,  гранитные,  нефритовые,
серебряные, - и седьмую золотую арку, - и очутился в Небесном Дворце.
     Небесный Дворец, - сам как город, улицы и переулки, тысячи складов  и
мастерских; небо в серебряную сетку; и  еще  отдельно  государев  парк  на
тысячи шагов. Киссур, еще со времени учебы в дворцовом лицее, помнил,  что
здание дворцовой тюрьмы - далеко-далеко у левой реки. Но  чтобы  пройти  к
тюрьме, надобна была не бумага  о  книгах,  а  настоящий  пропуск,  а  для
пропуска  надо  было  раздобыть  где-нибудь  в  одиноком  месте  одинокого
человека.
     Киссур пробрался в государев сад, нашел грот, который понравился  ему
больше прочих, схоронился над кружевным чепчиком грота и стал ждать.  Ждал
он почти до вечера. Много людей проходило мимо, проезжали всадники,  -  но
группами.
     Перед гротом тянулась большая клумба. Как раз прошло время  ирисов  и
баранчиков и наступило время гвоздик и желтых роз. Днем пришли садовники в
синих курточках с желтыми тележками, вынули из клумбы ирисы, время которых
прошло, а на  кустах-баранчиках  обрезали  увядшие  цветы  и  заменили  их
хрустальными шишками с золотым наплывом.
     Через два часа на дорожке показался еще один садовник. Все  садовники
некоторое время работали вместе, а потом прочие ушли, а опоздавший остался
со своими коробочками. Он рассаживал цветущую гвоздику: Киссур залюбовался
его прилежанием. Садовник работал часа два, и в два часа от  его  рук  вся
земля клумбы  покрылась  цветущими  гвоздиками.  Наконец  садовник  встал,
почистил коленки, сложил на тележку пустые ящики, и зашел в кружевной грот
-  отдохнуть.  Киссур  подумал:   "Все-таки   это   человек   из   народа,
старательный, может быть, опора матери и детей: нехорошо будет,  если  его
придется убить". Киссур неслышно спрыгнул позади него и сказал:
     - Друг мой! У меня с собой двадцать золотых государей. Я хочу  отдать
их тебе за твою одежду и пропуск, а тебя связать. А если ты не согласен, я
возьму их даром.
     Садовник хотел закричать, обернулся...
     - Киссур! - изумился он.
     - Лух! - вглядевшись, сказал Киссур.
     Это был, действительно, тот самый юноша, с которым Киссур  подружился
почти два года назад и с  которым  вместе  сидел  в  сарае  на  Даттамовом
острове.
     - Великий Вей! - сказал Киссур,  -  какое  счастье,  что  я  не  убил
побратима и такого хорошего человека.
     Он выпустил Луха, поклонился и спросил:
     - Простите за недоумение, но я вижу, вам так и  не  удалось  добиться
справедливости и восстановления в должности.
     Юноша подумал и осторожно сказал:
     - Неужели, если я признаюсь, что нашел всего  лишь  место  садовника,
трудящегося руками в земле, это уронит меня в ваших глазах?
     - Напротив,  -  сказал  Киссур,  -  это  говорит  в  вашу  пользу.  В
справедливые времена стыдно быть бедняком, в плохие  времена  стыдно  быть
богачом. Нынче управы заполнены корыстолюбцами, а честные чиновники уходят
в леса или попадают в тюрьмы. И  подумать  только,  что  нет  никого,  кто
осмелился бы раскрыть государю глаза!
     Садовник помолчал, потом спросил сдержанно:
     - Где же вы были все это время, и что вас привело в Небесный Сад?
     - По правде говоря, - сказал Киссур, - я проник сюда, чтобы вызволить
одного отшельника, безвинно арестованного.
     - Почему же вы не подали жалобы обычным путем?
     - Тут много обстоятельств, - вздохнул Киссур, - и если я их расскажу,
я боюсь, вы не согласитесь мне помочь, потому что вряд ли кто-то в империи
сильнее господина первого министра.
     Тут садовник чуть заметно усмехнулся и предложил Киссуру  сесть.  Они
сели рядышком на нефритовую скамью. Киссур вынул  из-за  пазухи  тряпочку,
размотал, разломил пополам лепешку и луковицу и предложил  садовнику.  Они
поели и напились из каменного цветка.
     - Человек этот, - стал рассказывать Киссур, -  арестован  по  личному
распоряжению первого министра. Думаю, хотят, чтоб он сгинул бесследно, без
государева ведома и суда. Он отшельник  и  двадцать  лет  провел  в  горах
Харайна. Но двадцать лет назад этого человека звали  араваном  Арфаррой  -
нуждается ли это имя в похвалах?
     - Друг мой! Это самозванец - араван Арфарра мертв.
     В кружевном гроте стало уже темно.  Киссур  помолчал,  послушал,  как
капает вода и шелестит листва.
     - Я вам говорил два года назад, что моего  отца  звали  Марбод  Белый
Кречет.  Я  вам  не  говорил,  однако,  что  убийцу   моего   отца   звали
Арфарра-советник.  Многие  в  Горном  Варнарайне  считают,  что  я  должен
отомстить Арфарре. Я, однако, полагаю, что это  не  так,  и  что  это  был
скорее поединок, чем убийство.  Так  что,  -  проговорил  Киссур,  -  есть
некоторые вещи, о которых я беседовал с отшельником, и о которых  ни  один
человек, кроме меня и Арфарры, не мог знать.
     - Почему же, - спросил упорно садовник, - вы  не  подали  ходатайства
первому министру? И где вы были эти два года?
     - Я доподлинно знаю, что господин  министр  приказал  найти  и  убить
человека с моими приметами, - ответил Киссур, - и сначала я был в  лагере,
а потом бежал.
     - Бежали, узнав, что вас ищут, чтобы убить?
     - Нет, искали меня еще до этого. Но  начальник  лагеря  в  это  время
укрыл меня от очей министра. А потом случилась очень грязная история. Этот
начальник  лагеря  подговорил  меня  ограбить  караван,  сказав,  что  это
ворованные тюки, и что зерно из них можно раздать  голодающим  крестьянам.
Но оказалось, что караван казенный, и снарядил его враг первого  министра.
Впрочем, в нем было мало зерна, а были ткани и второстепенное, и еще трава
"волчья  метелка",  и  половина  всего  этого  должна  была  пойти  самому
министру, а половина - на столичный рынок.
     Тут ударил кожаный барабан у золотых стен, возвещая о закате  солнца.
Вздрогнул каменный грот, а вслед за  тем  стали  бить  часы  на  городской
бирже, извещая о том, что кончается время торговать.
     - Однако, - смутился вдруг Киссур, - мне совестно  говорить  о  себе.
Нынче много таких историй по всей ойкумене, даже  камни  плачут  кровавыми
слезами. Завтра в зале Ста  Полей  представляют  доклады:  но,  думаю,  не
сыщется ни одного докладчика, который осмелится раскрыть  перед  государем
всю правду и пойти против министра Нана.
     Они сидели рука в руку, почти в темноте. Садовник помолчал и  спросил
с некоторой насмешкой:
     - А вы бы, - осмелились?
     - Я - убийца без документов, - возразил Киссур, - кто же меня  пустит
в залу Ста Полей?
     Садовник положил руку на плечо Киссуру.
     - Знаете, - сказал он медленно и заметно колеблясь, - я не  рассказал
вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя - в государевых наложницах,
а брат ее заведует курильницами и треножниками для погребений.  Он  сейчас
лежит больной, а между тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из  фрейлин
государевой тетки: кто-то должен сидеть с покойницей  наедине.  Я  уговорю
брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во флигеле.  У
вас, стало быть, будет  пропуск  и  платье  дворцового  чиновника  низшего
ранга. В нем вы сможете явиться  в  залу  Ста  Полей.  Осмелюсь  напомнить
правило, вам, без сомнения, известное, -  государь  Иршахчан  установил  в
зале Ста Полей полную свободу. Доклад может читать любой, кто взял в  руки
золотой гранат, и никто не смеет прервать докладчика. Так что же?
     Киссур вздохнул:
     - Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!
     - Это неважно, - живо перебил собеседник, - я не побоюсь  кары,  если
ее не побоитесь вы.
     Киссур упал на колени и сжал его руку.
     - Друг мой! - воскликнул он, - вы понимаете, на что идете? Вы,  может
быть, думаете, случится чудо, спадут пелены  с  глаз  взяточников,  оживут
статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что промелькнут  в  примечаниях  к
Небесной Книге. Мы всего лишь умрем, и не ради спасения империи, а  просто
потому, что должен же кто-то сказать "нет" - негодяю!
     Они вышли из грота.  Небо  было  вышито  ослепительными  созвездиями.
Тысячи цветов струили дивный  аромат;  хрустальные  фонари  соперничали  в
своем хрупком великолепии  с  лунами.  Садовник  провел  Киссура  лукавыми
дорожками к запретным женским покоям, схоронил его в кустах, ушел  куда-то
на два часа, вернулся с платьем и пропуском и отвел во флигель  покойнице.
Даже часы принес: оказывается, подражая министру,  теперь  все  придворные
носили на поясе часы. Не забыл он  и  еще  кое-что:  бумагу  и  тушечницу!
Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко высвободился из его объятий и
спросил:
     - Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом дни  и
ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь сочинить  нечто
безусловно-достойное?
     Киссур усмехнулся.
     - Я шел из Харайна в столицу. Я  слышал,  как  заболоченные  озера  и
красные поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо  и  земля,
трава и деревья, люди и камни. Я слышал - и запоминал. Это господину  Нану
надобно сочинять доклад, - мне достаточно пересказать то, что сочинили  за
меня небо и земля, трава и деревья, люди и  камни,  то,  что  им  известно
тысячи лет.


     Лукавый садовник был прав,  уверяя,  что  первый  министр  сидел  над
докладом день и ночь.
     О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины слов
на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом слове - тысяча
смыслов, в каждой фразе - тысяча оттенков.
     Вот, например, скромное замечание, что для блага страны благоразумная
ограниченность  подданных,  твердо   уверенных   в   имуществе,   полезнее
вольномыслия,  бездумно  подвергающего   критике   любые   устои.   Цитата
безукоризненная, взята из трактата Веспшанки. Но  в  том-то  и  дело,  что
Веспшанка  цитировал  автора  из  городской   республики,   только   слово
"граждане" поменял на слово "подданные". Гм...  Это  что  ж,  стало  быть,
первому министру все равно, какой в  государстве  образ  правления,  важно
только, чтоб было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто  уступка
"красным циновкам?".
     Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения? Планы?
Система?
     - Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов,  -  не  раз
говаривал господин министр, - я, однако, хочу, чтобы каждому человеку было
позволено строить свои маленькие планы.
     Лукавил, как всегда...