го бояться. Да и вору-то  слабо  в  самый  канун  заповедного  дня  на
корабль залезть. Опять же - охрана в гавани.
     Человек-обрубок со злостью плюнул в  сторону  освещенной  харчевни  с
магистратами и торговцами.
     - Это кто же воры? - встрепенулся он. - Богач бедняка законно грабит,
а возьмет бедняк свое назад - так уши рвут.
     Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед  его  наклонился  к
Неревену и шепнул:
     - Выгнали его сегодня с работы - вот он и бесится.
     Неревен  вздохнул.  О  богачах  вообще-то  человек-обрубок  рассуждал
правильно. Только вот уши у него были неправильные.
     - Да, - сказал Неревен. -  Говорят,  весь  корабль  завален  золотом.
Разве можно такие деньги добыть честным путем?
     - Колдовское золото, - горько сказал кто-то. - А его, если не  дарить
добровольно - пеплом станет.
     Неревен сощурился.
     - То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском  суде
их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать.
     Лодка покачивалась, ночь продолжалась.
     Скрипнула дверь,  на  веранде  показался  еще  один  человек:  желтый
кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной  компании,  поманил  пальцем
"айвовый цветочек". Девушка, улыбаясь, села ему на колени.
     - Слышь, Джад, - сказал  человек-обрубок,  -  а  заморские  торговцы,
оказывается, не колдуны.
     - Пьян ты сегодня, Половинка, - сказал тот.
     Прошло столько времени, сколько  надо,  чтобы  сварить  горшок  каши.
Половинка и Джад куда-то исчезли.
     Неревен выбрался на верхушку веранды  и  стал  смотреть  в  шакуников
глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж  вышитых  столиков,  пили
вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на  волнах  в  серебряной
сетке, качался темный корабль.
     Но как ни вглядывался Неревен - никто к  кораблю  не  плыл.  Безумная
затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен  сделал
у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку.  Он  тогда  подумал
так: "Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо". А потом так: "есть амулеты
- ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать". Но  глаз  Шакуника  -  не
амулет, а варвары из-за моря - не ученые. Но отчего  же  пришла  в  голову
ложная аналогия?
     Неревен уже было повернулся уйти, но тут один  из  купцов  вскочил  и
стал вглядываться  в  темноту.  И  тут  же  с  корабля  что-то  вскричало,
полыхнуло, - в серебряную воду с визгом катились две тени.
     На берегу всполошились. Неревен бросился вниз,  к  гавани,  забыв  об
аналогиях и силлогизмах. Вот теперь,  ища  воров,  лавочники  каждый  куст
оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок,
застигнутый среди ржаных корольков?
     И все же - чего испугались воры на корабле? Почему заморский торговец
заметался раньше общего переполоха?



                                    9

     Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре - то есть
то, что говорил Неревен.
     Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и
общему благу, а  Неревен  объяснил,  что  советник  стремится  к  мести...
Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это  то,  о  чем  можно
спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести,  а  кто  слышал
песню о человеке, хотевшем справедливости?
     "Справедливости" можно хотеть на вейском. А на  аломском  и  слова-то
такого  нет.  Есть  слово  "справедливый".  Но  опять-таки   нельзя   быть
"справедливым" просто так. Если ты, скажем, "справедлив" к истцу,  то  тем
самым несправедлив к ответчику.  Арфарра  составлял  грамматику  аломского
языка, там было сказано: у  аломов  прилагательные,  как  глаголы,  бывают
переходные и непереходные, "справедливый" обязательно требует  дополнения.
"Справедливый" к кому?
     Айлиль повторила слова Неревена, заплакала:
     - Сколько людей не может выбрать между верностью клятве  и  верностью
королю! А если б могли - мир бы остался совсем без  песен.  Была  бы  одна
роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии.
     Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы.
     И еще этот сон графский... Сну,  впрочем,  король  не  верил.  Король
рассердился, потому вдруг молвил:
     - К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.
     Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы.
     Король сжал зубы: "Значит, правда,  о  ней  и  Кукушонке.  Не  будет,
однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет...  Экзарх
глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с
сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не  воюют  верные,
как за честь госпожи".
     Варай Алом поднялся в  башню  к  старой  женщине,  прижался  лицом  к
холодному стеклу и сказал:
     - Великий Вей, что за страна! Только во время войны они  и  слушаются
короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най
и рассказал мне, что видел во сне Золотого  Государя,  который  отдал  ему
печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб  Нахта
подтвердил этот сон и показал  печать,  и  сказал,  что  Золотой  Государь
назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?
     Ведь граф Най, клянусь  божьим  зобом,  глупей  настоящего  енота,  а
Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!
     С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю,
вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто
сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец...
     - Я не могу выбрать, - сказал король.
     Старая женщина удивилась:
     - Если не можешь выбрать - пусть выберет посторонний.


     Ванвейлен еще не успел выехать  со  двора,  когда  сзади  послышались
крики. Стража с факелами окружила  его  и  привела  в  высокую  башню  над
утренней трапезной. Со стен щурились звери,  похожие  на  чертежи:  каждый
зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни  один
кусок зверя не остался невидимым.
     Ему велели встать на колени - не перед королем, а  перед  его  старой
матерью.
     - Я посторонний, - с ужасом сказал Ванвейлен, - я ничего не знаю.
     Старая женщина кивнула:
     - Ты посторонний, поэтому  тебе  и  решать.  Через  человека  говорит
интерес, через постороннего - бог.
     А  король  оглянулся  на  вооруженную  толпу,  набившуюся  в   башню,
побледнел и сказал:
     - Что это, господа! Неужто я ваш пленник?
     Граф  Най  Третий  Енот,  застеснявшись,  отпихнул  одного  из  самых
нахальных дружинников и ответил:
     - Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не  верили
лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать, и мы хотим, чтобы
вопрос о печати, по обычаям предков, решил посторонний.
     В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра.  Он  был  в
длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета, а по  подолу
шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж цветов и листьев.  Он
минуту назад явился со строительства дамбы и так и не успел переодеться, и
лапки  серебряных  зверей  были  испачканы  глиной.  Лицо   Арфарры   было
совершенно бесстрастно, но на лбу выступила  кровь.  Как  всегда,  он  был
безоружен, если не считать маленькой тушечницы у пояса.
     Ванвейлен оглянулся по сторонам.  Господи!  Небольшой  зал  был  весь
набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах  теснились,  подбадривая
их, резные кони и страшные рожи  предков.  Старая  женщина,  мать  короля,
сидела в ворохах палевого шелка  и  держала  в  руках  подносик,  закрытый
большим желтым платком. Вокруг Арфарры  не  было  ни  одного  человека,  и
Ванвейлен вдруг с необыкновенной ясностью понял, что, если он  скажет  то,
что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет  Арфарру,
а если он скажет не то, что  хочет  от  него  граф  Най,  эта  вооруженная
сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена,  а  Клайду  Ванвейлену
меньше всего хотелось быть убитым. "Черт побери, подумал Ванвейлен, -  это
очень хорошо быть  посторонним,  -  только  вот  что  делать,  если  выбор
предоставляется посторонним".
     Старая женщина сдернула с  подносика  шелковый  платок:  под  платком
лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека  с  головой
мангусты и зеркальной надписью: "то, что  касается  общего  блага,  должно
решаться общим волеизъявлением".
     У Арфарры на  лбу  выступила  кровь.  Он  узнал  ту  печать,  которую
позавчера вложил одурманенному королю в руку. Куда-то она пропала в ночной
суматохе. Арфарра полузакрыл глаза. "Этого человека купили, - понял он,  -
а печать поднял кто-то из придворных".
     - Ты человек посторонний, - сказала Ванвейлену старая женщина, - и мы
все хотели бы от тебя услышать, кому надо отдать эту печать: графу Наю или
Арфарре-советнику.
     Король с детским любопытством  глядел  на  Ванвейлена.  Рыцари  стали
приплясывать  от  нетерпения.  Граф  Най  оправил  реденькую   бородку   и
улыбнулся. Бывший чиновник империи, Арфарра, стоял совершенно неподвижно.
     - Вряд ли, - сказал Ванвейлен, - я имею право называться посторонним,
потому что час назад граф Най встретил меня в  Нефритовом  Покое,  и  стал
наставлять меня, что я должен делать. Он говорил  мне  всякие  гадости  по
Арфарру-советника, и еще не высохли чернила на его подписи  вот  под  этой
бумагой, за которую он думал купить мою честь.
     И с этими словами Ванвейлен вытащил из рукава ту  самую  дарственную,
которую написал давеча граф Най, и протянул ее королю.
     - И я думаю, - продолжал Ванвейлен в полной тишине, -  что  граф  Най
делает странные вещи: он ругает короля за  то,  что  король  предоставляет
купцам право на богатство и унижает знатных, - а сам граф Най, как следует
из этой грамоты, делает в своих владениях то же самое. Так что получается,
что граф Най вовсе не хочет заботиться о старых обычаях, а  просто  хочет,
чтобы от налогов, следуемых с купцов, поменьше  досталось  государству,  и
побольше - графу Наю.
     Тут  люди  стали  перешептываться  и   переглядываться,   пораженные:
грамота, данная купцу, возмутила их до третьей души.
     А Ванвейлен взял подносик с печатью, подошел к королю и протянул  ему
поднос.
     - Что же до того, кому отдать эту печать, - Арфарре или графу Наю,  -
это, государь, должен решать не посторонний, а ты сам.
     Ванвейлен с большей охотой сказал бы не "ты сам", а  "народ",  но  он
был человек способный, схватывал все на лету,  и  понимал,  что  вопрос  о
правительстве  для  народа  и  посредством  народа  поднимать   в   данных
обстоятельствах, пожалуй, не стоит.
     - Что же, - промолвил король, - я тоже думаю, что решать  такие  дела
должен я сам, и я отдаю эту печать Арфарре-советнику.


     Через полчаса Ванвейлена ввели в личный  кабинет  Арфарры,  затянутом
красными гобеленами, с рисунками, напоминающими окна в иной мир.
     - Куда вы спешите? - осведомился советник.
     - У нас  корабль  без  хозяина,  -  ответил  Ванвейлен,  -  я  обещал
товарищам вернуться до второй ночной стражи.
     Арфарра поднял брови:
     - Вы переночуете в замке, в соседних  покоях,  а  завтра  я  дам  вам
охрану, и она проводит вас до корабля. Что же касается сегодняшней ночи  -
ночью никакая охрана не убережет вас от арбалетного шарика.
     Арфарра помолчал и добавил:
     - Когда вы сказали, что вопрос о том,  кому  отдать  печать  Великого
советника, должен решать  не  посторонний,  а  сам  король  -  королю  это
пришлось по душе.
     Ванвейлен чуть усмехнулся. А Арфарра поглядел на него и продолжал:
     - Вы хорошо умеете говорить, однако только тогда, когда говорите  то,
что думаете. Вы бы с большим удовольствием сказали, что  вопрос  о  печати
должен решать не король, а народ.
     Ванвейлен хлопнул глазами и сказал:
     - Но нет...
     - Когда лжете, не прикрывайте рта рукой.
     Ванвейлен отдернул руку. А Арфарра помахал дарственной записью  графа
Ная и спросил:
     - Что это за гадости рассказывал вам Най про меня?
     - Он говорил, что два дня назад вы  хотели  арестовать  меня  и  моих
товарищей, но передумали, когда я застрелил эту глупую птицу.
     Арфарра помолчал и сказал:
     - Чтобы  избежать  дальнейших  недоразумений  между  нами,  я  должен
признать, что это правда.
     Ванвейлен не ожидал другого ответа, однако вздохнул и спросил:
     - Это из-за моих похождений с Кукушонком?
     - Так мне показалось наилучшим для общего блага.
     Тут  вошли  монахи  с   подносами,   и   начали   расставлять   между
собеседниками  круглые  и  квадратные  горшочки,  с  янтарной  рыбой  и  с
розоватым мясом, наструганным колечками и  залитым  шкворчащим  соусом,  с
зелеными травами и с  красными  яблоками,  и  со  сластями,  чья  сладость
пронзает душу.
     Ванвейлен вдруг почувствовал жуткий голод, и  без  стеснения,  как  и
подобает варвару, набросился на еду.
     - Вы же ничего не едите, - вдруг сказал он Арфарре.
     Королевский советник улыбнулся одними глазами:
     - Я мало ем, - сказал он, - наверное,  что-то  с  нервами.  По  этому
поводу ходит слух,  что  королевский  советник  Арфарра  боится,  что  его
отравят, и держит у себя в покоях бамбуковый посох. Когда он  хочет  есть,
он втыкает этот посох в землю, и нижняя  половина  посоха  превращается  в
мясо змей, средняя - в мясо зверей, и верхняя - в мясо птиц, и он отрезает
от посоха по кусочку и ест.
     Ванвейлен невольно рассмеялся.
     - А правда, что вы были наместником Иниссы?
     - Да.
     - И где хуже, - в Иниссе или здесь?
     - Господин Ванвейлен, - это  удивительный  вопрос.  За  такой  вопрос
половина наместников империи обрубила бы вам уши.
     - Но вы принадлежите к другой половине.
     Арфарра медленно пил из хрустальной, обсыпанной золотой  пылью  чашки
коричневый  отвар  со  склизкой  пленкой,  и  золотые  блестки  от   чашки
отражались в  его  глазах.  Он  внимательно  разглядывал  своего  молодого
собеседника.
     - Вас назначил наместником наследник Харсома? Это правда, что вы  его
школьный приятель?
     - Да.
     - А за что вас прогнали?
     - За доклад.
     - А о чем был доклад?
     - Наследник Харсома - приемный сын государя. Сын чресел государя  был
сослан в монастырь восемь лет  назад,  за  развратную  жизнь  и  угнетение
народа. Долгое время Харсома не имел при дворе  соперников,  но  два  года
назад  одна  из  наложниц  государя  очаровала  его  до  того,  что  стала
государыней Касией. Когда у государыни родился сын, она стала требовать от
императора, чтобы ее  годовалый  сын  был  поставлен  на  место  человека,
который правит десятой частью земель империи и половиной ее денег. Молодая
женщина не имела своих денег и не  знала,  как  ей  лучше  сколотить  свою
партию. И вот она упросила государя построить новый дворец, и она  раздала
нужным  ей  людям  подряды  на  строительство  дворца.  И  они  стали   ее
сторонниками, потому что от этого строительства они имели огромную  выгоду
и стали, вдобавок, соучастниками в ее преступлении.
     - А вы?
     - Я подал доклад о злоупотреблениях  при  строительстве.  Этих  людей
сослали, и государыня вновь осталась без партии. А чтобы помириться с  ней
и доказать, что он к этому непричастен, Харсома подарил ей мою голову.
     - Послушайте, советник, но ведь когда вы писали доклад, вы  думали  о
справедливости, а не о нуждах Харсомы?
     - Побывав наместником Иниссы и советником короля, я отучился от слова
"справедливость", господин Ванвейлен. Сухими руками пожар не тушат.
     - А этот... первый государев сын...  Из-за  чего  его  сослали?  Тоже
стараниями Харсомы?
     Глаза Арфарры сделались как у больного воробья.
     - Господин Ванвейлен, мне неприятно рассказывать о тех событиях,  так
как я принимал в них участие на стороне экзарха Харсомы.
     Ванвейлен помолчал.
     - А экзарх Харсома - хороший правитель?
     - Когда Харсома пришел в  провинцию,  матери  варили  старшего  сына,
чтобы накормить младшего, воды озер  были  заражены  трупами...  А  сейчас
провинция доставляет пятую часть доходов империи, занимая тридцатую  часть
ее территории.
     - Разве только доходы делают страну счастливой?
     - А что же?
     - А что случится в  провинции  с  человеком,  который  станет  ругать
экзарха?
     - Вряд ли в Варнарайне найдутся люди, которые будут  ругать  экзарха.
Он содержит десять тысяч шпионов, и эти шпионы  рассказывают  каждый  день
чудеса о Харсоме, и он выходит к простому народу и читает  его  жалобы.  А
когда какой-нибудь чиновник предаст его или обленится, он следит  за  этим
чиновником, пока тот не совершит что-нибудь против народа,  и  карает  его
только за то, что было сделано против народа.
     - Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра.
     - Вы спасли мне жизнь.
     - Полноте, - там были боевые монахи, - они не дали бы вас в обиду.  Я
всего лишь помешал драке.
     - Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были  монахи  из  свиты
Даттама. Они не стали бы вмешиваться без  его  приказа,  а  он  бы  такого
приказа не дал.
     - Но ведь вы его друг!
     - У Даттама есть только один друг, которого зовут  Госпожа  Алчность.
Торговцу Даттаму  не  нужны  горожане,  которые  будут  его  конкурентами.
Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его  покупателями  и  которые
будут обирать крестьян, чтобы заплатить Даттаму за дивные ткани империи.
     - Но он хотя бы делает вид!
     - Он делает вид, что я его друг, потому что  за  предательство  друга
можно выручить кучу денег, а за предательство  врага  не  заплатит  никто.
Даттам не прогадал. Позавчера граф  Най  Третий  Енот  подарил  ему  право
распоряжаться серебряными рудниками, - граф Най дорого меня оценил.
     Арфарра помолчал и добавил:
     - Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу  ваши  отношения  с
Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю.
     - А из-за чего, - спросил Ванвейлен, - Даттам стал монахом?  Смирения
у него меньше, чем волос у лягушки.
     - Господин Даттам, -  сказал  Арфарра,  -  будучи  девятнадцати  лет,
возглавил в провинции Варнарайн  восстание  Белых  Кузнецов.  Вешал  людей
сотнями и тысячами. Он, однако, был  и  тогда  человек  аккуратный  и  вел
восстание, как предприятие, где в графе расходов  -  тысячи  жизней,  а  в
графе прибыль - императорская власть. Проиграл,  ибо  законы  войны  -  не
законы хозяйствования.  Однако  правительство  помирилось  с  восставшими.
Дядя, пророк и колдун, стал  наместником  провинции,  а  Даттама  едва  не
казнили и заставили принять сан.
     - Но это, - сказал Ванвейлен, - невероятно. Восставшая чернь... Разве
мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на победу?
     - Почему же нет, - сказал Арфарра. - Это только здесь, в королевстве,
где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в
империи люди, стоящие у власти,  носят  на  поясе  не  меч,  а  печать,  и
восстания продолжаются годы и годы.
     - А чего добивались Белые Кузнецы, - спросил Ванвейлен.
     - Белые Кузнецы обещали, - едко улыбнулся Арфарра, - что,  когда  они
завоюют ойкумену, они снова отменят "твое" и "мое". Тогда люди  перестанут
делиться  на  богатых  и  бедных,  а  станут  делиться  на   избранных   и
неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство,  и
раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов,  и  они
убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и
они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов
негодяев, как-то, - взяточников, сеньоров и торговцев.
     Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу,
пугая своего собеседника убеждениями Арфарры, - видимо,  фраза  эта  давно
стала клише и х