з лапок. Ел он мало, и опять было ясно,  что
опять станут пороть поваров. Всем гостям было очень весело. Через час Янни
пискнула и упала в обморок. Девушку унесли, и Идари пошла за ней.
     К ночи поднялся шум: жениха провожали в опочивальню. Янни заплакала и
сказала:
     - Право, скажи, что я сегодня нечиста, будь вместо меня!
     В пустой опочивальне Идари забилась под подушку и тоже стала плакать.
     - Ты что здесь делаешь?
     Идари  обернулась  и  обомлела:  над  ней,  высоко   подняв   рогатый
светильник, стоял Кешьярта, - в боевом кафтане городской стражи, помятый и
немного мокрый.
     - Я, - сказала жалобно Идари, - вторая жена вашего  начальника.  Янни
просила меня сказать, что она нынче нездорова, и что я вместо нее.
     Киссур покраснел от  гнева,  а  потом  выронил  светильник,  упал  на
постель поперек Идари и стал хохотать, как сумасшедший.
     - Что вы делаете, - заверещала Идари, -  сейчас  сюда  придет  первый
министр!
     Киссур вцепился в ворот кафтана и продолжал хохотать:
     - Вот так зятек, - кричал он, - вот так зятек! Ох как я его повешу!
     Чареника, бывший  министр  финансов,  всячески  желая  доказать  свою
преданность, забыл упомянуть на женской половине, как о детали  совершенно
несущественной, что господин Арфарра отказался от звания первого  министра
в пользу Киссура. А Киссур, в свою очередь, опоздал  к  свадьбе,  так  как
негодяи из красной слободы сильно задержали его, и в начале  пира  Арфарра
сидел за столом посаженным женихом, как это часто делают.
     На следующее утро Арфарра явился поздравить молодых,  и  уединился  с
Чареникой. Эти двое провели брачное утро вдвоем за бумагами,  и  от  этого
взаимного удовольствия были счастливы.
     Когда они выходили из кабинета, им попалась бабка в полосатой кичке и
сказала, что Киссур купается в пруду и  от  счастья  помял  угол  беседки.
Арфарра улыбнулся, потому что он  не  очень-то  понимал,  как  можно  быть
счастливым из-за женщины, если ты - первый человек в государстве. Чареника
сказал:
     - Это хорошо, что Янни  ему  понравилась,  потому  что  часто  браки,
заключенные ради блага государства, кончаются несчастиями из-за холодности
жениха. Ведь у него не было никаких других привязанностей?
     - Совершенно не было, - ответил Арфарра.
     После этого Арфарра покинул Чаренику, спустился в  сад  и  присел  на
мраморный пенек, щурясь  и  улыбаясь,  как  кот  на  солнышке.  Тут  из-за
беседки, увитой глициниями, вышла девушка, и Арфарра узнал в  ней  девушку
из Небесной Книги. Арфарра улыбнулся,  вспомнив,  как  она  неделю  назад,
пряча глаза, совала ему в руку корзинку. Как он тогда ее напугал!  Что  он
посулил ей тогда? Хорошего жениха? "Если б  -  подумал  Арфарра,  -  я  ее
встретил тридцать лет назад, я бы женился  на  ней.  Может,  и  сейчас  не
поздно?" И Арфарра вдруг странно вздохнул,  вдруг  поняв,  что,  вероятно,
даже первый человек в государстве может быть  счастлив  из-за  женщины.  А
Идари подошла к старику, стала на колени и сказала:
     - Ах, сударь, вы больше, чем колдун!
     "Ее любовники будут смеяться надо мной, - подумал  Арфарра,  -  ну  и
что?" - положил руку на голову девушки и погладил ее.
     - Мы с Киссуром говорили об этом всю ночь, - продолжала  Идари,  -  и
сошлись на том, что вы умеете видеть за вещами и впереди вещей. Потому что
если бы я знала, что  Янни  выходит  замуж  за  Киссура,  я,  конечно,  не
осмелилась бы вновь попасться ему на глаза. И подумать только, что  я  еще
кормила вас пирожками, а вы уже все знали! Что с вами, дедушка?
     Последние слова Идари  произнесла  потому,  что  губы  Арфарры  вдруг
как-то посерели. Он поднял голову и стал смотреть, как в  лучах  утреннего
солнца к нему спешит, шагая по-утиному, новый префект столицы Чареника.
     - Ничего, - сказал Арфарра. - А теперь беги отсюда, крошка, и  никому
не говори того, что ты сказал мне.
     А Киссур между тем ускакал в город, и вернулся к тестю лишь  вечером.
Вот он подъехал с дружинниками к воротам,  и  увидел,  что  на  них  висит
простыня, а на простыне - кровь.
     - Это что такое? - спросил Киссур.
     - Это такой обычай, - ответила ему бабка в полосатой кичке.
     Киссур удивился и, пройдя в дом, стал искать,  не  был  ли  он  вчера
ранен. Ничего, однако, не нашел. Тогда он спросил своего вассала, Алдона:
     - Слушай, помнишь, мы вчера  вешали  этих  красненьких,  и  один  так
верещал, что мне пришлось на прощание зарубить его мечом? Как ты  думаешь,
он не мог мне обрызгать свадебный кафтан?
     - По правде говоря, - ответил Алдон, - он это и сделал, только ты был
такой сердитый, что мы не успели тебе это сказать.
     - Да, - промолвил Киссур, - сдается мне, что не та кровь, какая надо,
висит на этой простыне, и не очень-то это хорошее предзнаменование.
     Относительно Нана Арфарра сказал Киссуру чистую правду,  -  никто  не
знал, куда он делся, и сам Арфарра не знал, хотя искал весьма  пристрастно
и до многого доискался.
     Нан исчез не один: вместе  с  ним  пропал  и  начальник  его  стражи,
маленький варвар из народа аколь, человек дьявольской ловкости и преданный
господину министру, - этот человек, по показаниям домашних Нана,  вошел  в
кабинет министра через полчаса после того, как министр  скрылся  в  нем  с
бунтовщиками. А когда Арфарра показал Киссуру его портрет, Киссур  признал
в маленьком варваре человека, который сошел во двор и отдал ему документы.
     Арфарра стал выяснять, кто именно взял из  колыбели  маленького  сына
министра, и выяснил, что это был чиновник  седьмого  ранга  Тий,  один  из
бывших секретарей Нана, тот самый, который очень помог в эти дни  Арфарре.
Арфарра арестовал секретаря, и тот показал, что встретил Нана с  маленьким
начальником стражи в пустынной юго-восточной галерее. Нан сказал  "Принеси
мне ребенка и три пропуска с подписью Арфарры".  Тий  и  начальник  стражи
пошли вместе. По дороге начальник  стражи  рассказал  Тию,  что  он  видел
Киссура в Зале Пятидесяти Полей и сказал об этом Нану, и что Нан велел ему
устроить в зале засаду. А потом,  три  часа  назад,  Нан  прислал  спешную
записку убрать людей и явиться как можно скорее  к  Нану.  Тот  явился  во
дворец и прошел в кабинет. Там  лежал  сын  Шиманы,  убитый,  и  еще  двое
сектантов, а Нан сидел весь белый, и повторял, "Мой  сын  не  останется  в
этом дворце, не оставлю сына Арфарре".
     - А куда делся Нан потом? - спросил Арфарра.
     - Не знаю.
     - И он не пытался увидеться с государем?
     - Нет. Он сказал: "Государь обиделся на меня, потому  что  я  не  так
часто ездил с ним на охоту. Он нашел министра,  который  будет  ездить  на
охоту столько, сколько хочется государю".
     Нельзя сказать, чтобы первый министр исчез совсем  без  следов.  Один
инспектор по творогам и сырам встретил  в  пяти  верстах  от  города  трех
оборванцев с ребенком, - оборванцы утекал прочь от горящей  столицы,  лица
двоих показались инспектору странно  знакомыми.  Нашли  чиновника,  вполне
верного Нану, который дал ему свою лодку в Гусьих Ключах, - а  через  семь
дней в Голубых Горах - уму непостижимо, как его туда занесло,  -  один  из
парчовых курток видел трех горшечников с мешком и  ребенком,  по  описанию
похожих на беглецов, послал записку в управу и  побежал  за  горшечниками.
Через неделю отыскали в лесу то, что осталось  от  парчовой  куртки,  -  а
осталось мало, потому что в лесу было много зверья.
     А потом их видели на границе Харайна с Чахаром, уже  без  ребенка,  -
стало быть, Нан отдал  ребенка  одному  из  незаметных,  но  верных  своих
друзей, такому, что скорее умрет, чем предаст, какому-нибудь  многодетному
чиновнику в глухой сельской управе...
     Это известие страшно перепугало Арфарру. Проиграв в столице,  министр
утекал в Харайн, - в Харайн, где хозяйничали ставленник Нана Ханалай и его
правая рука Шаваш, в Харайн, где стояло единственное  боеспособное  войско
империи.



                                    14

     Через пять дней после ареста Нана Шаваш, в Харайне, получил  известие
о случившемся. Он кивнул головой, допил утренний  чай,  написал  несколько
записок и отправился в управу. Чиновники  у  входа  шарахнулись  от  него.
Шаваш, не повышая голоса, велел принести несколько дел и занялся, как ни в
чем не бывало, бумагами.
     Днем в воротах управы явилось двое в парчовых куртках: они скакали от
самой столицы. Парчовые куртки прошли в кабинет Шаваша. Инспектор  отложил
бумаги и  ледяным  тоном  осведомился,  что  им  угодно.  Парчовые  куртки
предъявили полномочия: арестовать и препроводить в столицу. Шаваш  дописал
составляемую им бумагу, проглядел ее, исправил ошибку, приложил  печать  и
разорвал. Потом откинулся в кресло и так сидел все время, пока шел обыск.
     Раз он спросил стакан вина, но человек в парчовой куртке засмеялся  и
ударил его по щеке. Никто так и не  заметил,  когда  именно  он,  поправив
волосы, сунул руку с черепаховой  заколкой  в  рот,  -  а  когда  стражник
бросился к нему, бранясь, было уже поздно  -  Шаваш,  мертвый,  сползал  с
кресла, и глаза его стекленели.
     Мертвеца вынесли во двор и кинули в тележку, погрузили туда сундуки с
конфискованным, и поехали из города. В  управе  многие  плакали;  двери  в
кабинет были распахнуты настежь, от  сырого  сквозняка  качались  травы  и
деревья, вытканные на гобеленах, а под деревьями  зябли  красавицы.  Сейфы
стояли со вспоротыми животами, изнасилованные и пустые, и из  ящика  стола
на пол выкатились разноцветные шарики-леденцы - Шаваш, бывший  деревенский
мальчишка, обожал лакомиться над бумагами. Было видно, что парчовые куртки
многое просто беззастенчиво украли.
     Прошло еще три часа, и в управу явились местные  стражники.  Оглядели
разгромленный кабинет и флигель в саду и ускакали  к  наместнику  Ханалаю.
Наместник выслушал их и грохнул кулаком по столу  так,  что  кусочки  яшмы
брызнули из инкрустаций. Ярыжки ушли, и он вскричал:
     - Мне не доверяют: я ведь ставленник Нана. Я хотел  арестовать  этого
мальчишку с самого утра, чтобы предоставить доказательства своей верности;
а мне не только не прислали приказа, но и не известили об аресте!
     Днем к управе пришел Свен Бьернссон, в незаметной одежде крестьянина,
и стал среди народа, который смотрел, как грузят на тележку покойника.
     Прошло больше месяца, как Свен Бьернссон бежал из  управы  Сият-Даша.
Он  сильно  изменился  после  своего  бегства:  Шаваш  преподал  ему  урок
смирения.  Он,  пожалуй,  никак  не  мечтал  спасти  мир  проповедью,  как
крестьянин не мечтает спасти мир прополкой риса. Но он  понимал,  что  мир
погибнет, если на полях перестанет расти рис, и что мир погибнет, если  по
дорогам перестанут ходить забавные проповедники. Он теперь  запоминал  все
свои удачные фразы, и не стыдился повторять в разных местах одно и то  же.
"Господь - говорил он, - сделал так, что от козы рождается вторая коза,  а
от второй козы - третья. Господь не стесняется повторений, - разве  стыдно
подражать Господу?" Да - имя Бога теперь встречалось в его устах чаще, чем
имя человека.
     Телега с покойником тронулась и заскрипела, народ, глазея,  бросал  в
нее дынные корки. Кто-то схватил Бьернссона за руку:
     -  Яшмовый  араван!  Какая  неосторожность!  Что  же  вы:  вас  могут
схватить!
     Бьернссон глянул на небо так, словно хотел спороть с него  шкурку,  и
последовал за  испуганным  сероглазым  горшечником.  Сумасшедший  чиновник
покончил с собой: и Бьернссон знал, что Шаваш никогда  бы  не  убил  себя,
если бы не был уверен, что это глупое,  и,  вероятно,  временное  смешение
Нана в столице - месть оборотней-чужеземцев.
     В двух иршахчановых шагах от города начинался Ласковый лес.  Парчовые
куртки свернули с дороги, нашли в лесу старую часовню, распрягли  лошадей,
положили мертвого чиновника на траву и стали копать у стены часовни.
     Шаваш открыл глаза, глубоко вздохнул и вскочил на ноги.
     Стражники достали из выкопанной ямы  сундук  с  платьем,  деньгами  и
документами.  Шавашу  помогли  переодеться  в  рваную  каразейную  куртку,
стеганые штаны и конопляные башмаки с завязочками.  Парчовые  куртки  тоже
переоделись. Шаваш остриг  свои  роскошные  волосы,  расставил  на  коряге
зеркальце и  несколько  баночек  со  страшными,  употребляемыми  ворами  и
соглядатаями зельями, которые, способны в несколько  минут  изменить  лицо
человека, цвет глаз и волос,  и  занялся  с  этими  баночками.  Шаваш  был
человеком предусмотрительным, и всегда считал, что самоубийство при аресте
- это, конечно, умная вещь, но есть вещи и умнее. Двое стражников были его
тайными  людьми,  к  которым  он  еще  утром  отправил  записку  с   давно
условленным  знаком.  Шаваш  знал,   что   из-за   общей   неразберихи   и
повсеместного томленья при виде парчовых курток, пройдет еще  месяца  три,
прежде чем его хватятся.
     Через полчаса из зеркальца на Шаваша глянул  совсем  другой  человек:
придурковатый  крестьянин  в  изорванных  лапоточках  и  со   сгорбленными
плечами. "Вот таким бы я был" - подумал вчерашний всесильный инспектор, от
одного слова которого трепетали все три души обывателей и все четыре  души
чиновников, "если бы меня  не  подобрал  Нан".  В  глазах  Шаваша  страшно
защипало, - вероятно, от сока горечавки. Тут Шаваш обернулся,  -  стражник
трогал его за плечо.
     - Сейчас иду, - сказал Шаваш.
     Стражник поклонился, смущенно кашлянул и сказал:
     - Господин Шаваш! Для нас всегда было честью  служить  вам,  и  опала
господина министра разорвала наши сердца.  Однако  кто  не  знает:  каждой
человек думает о собственной выгоде! Здесь, в  конфискованном  сундуке,  -
такие сокровища, что хватит на пропитание и нам, и нашим  внукам!  А  ваша
звезда уже закатилась, для отечества вы все равно что мертвы -  так  стоит
ли оставлять вас в живых?
     Шаваш побледнел и отвечал:
     - Друзья мои! Я,  признаться,  не  очень  держусь  за  это  золото  и
серебро, и охотно отдам его вам. Но за собственную жизнь я держусь крепче,
чем рысь за цыпленка, - и если вы меня  убьете,  я  обобью  все  пороги  в
небесной управе, но добьюсь разорения ваших семей.
     Зная, что у Шаваша во всех управах есть знакомые, стражники от  таких
слов перетрусили. На том и порешили: стражники забрали себе все ценности и
лошадей  и  поехали  дальше,  а  Шаваша  оставили  на  дороге,  одного,  в
крестьянских лапоточках и куртке, подхваченной пеньковой веревкой.
     Стемнело. Над черными бескрайними полями высыпали  звезды,  мелкие  и
неровные, заглядывали бывшему чиновнику в глаза, хохотали  по-совиному,  и
луны плыла по небу, словно брошенная в ручей ивовая корзинка  с  ребенком.
Шаваш не знал, что случилось в столице, но он не сомневался, - в том,  что
случилось, виноваты люди со звезд, также как и в гибели храма Шакуника.  И
у него, Шаваша, не было даже сил отомстить им за смерть Нана.
     В третий день пестрого зайца, дней через двадцать после вышеописанных
событий, наместник Ханалай охотился в Перечном лесу. Он стоял на  взгорке,
и вдруг  увидел  внизу,  на  пустой  лесной  тропке,  ослика  с  мешком  и
крестьянином. Крестьянин взглянул вверх, тоже, вероятно, увидел доезжачих,
и заторопился в кусты. Ханалай гаркнул и пришпорил коня: через две  минуты
его люди окружили мужика. Тот жмурился и горбил спину.
     - Вот, - сказал наместник, - когда я был разбойником, бедняки  ходили
ко мне, а теперь - от меня. Или ты сам - злодей? Ты чего прячешься?
     - Ах, - возразил мужик, - когда я иду мимо горы, я не боюсь, что гора
упадет и раздавит меня. Но я боюсь, что с  нее  мне  на  голову  покатятся
мелкие камушки. И вас я не боюсь, господин наместник, - а вот  слуги  ваши
немного шалят.
     Наместник рассмеялся, и, так как солнце уже садилось, велел  ехать  в
усадьбу, и взял крестьянина с собой. Ослика с мешком отдали доезжачему,  а
старику подвели лошадь. Тот  попятился  от  страшного  животного,  и  дело
кончилось тем, что старик пошел, аккуратно ступая,  за  хвостом  Ханалаева
вороного красавца, и штаны его над плетеными башмаками оставались чистыми,
так что  Ханалай  невольно  залюбовался,  как  народ  от  долгой  привычки
аккуратно умеет ходить по грязи.  На  расспросы  старик  отвечал,  что  он
деревенский башмачник, а теперь вот идет в город, к племяннику, потому что
деревня их стоит у самого конца обитаемого мира, и ходили слухи, что в нее
придут горцы: а иначе зачем наместник набирает войска?
     - Гм, - сказал Ханалай, - а слыхал ли ты, дружок, что случилось месяц
назад в столице?
     Крестьянин сказал, что слыхал, что их Харайнский проповедник, яшмовый
араван, теперь стал министром в столице;  и  что  это  удивительное  дело,
потому что еще неделю назад  он  слушал  воскресшего  Арфарру  под  старым
кленом, а он, оказывается, в это же самое время был уже  в  столице  перед
государем.
     Многие засмеялись, а  какая-то  глупая  барышня,  которая  разучилась
понимать народ (множество дам и девиц, и уважаемых людей, и  сам  господин
Айцар были в свите наместника), спросила:
     - О ком это он?
     Один из чиновников ответил:
     - О местном проповеднике, яшмовом араване. Этот человек было исчез из
Харайна, а дней  десять  назад  опять  объявился.  Ба,  -  вдруг  вспомнил
чиновник, - я позавчера видел его и предлагал ему коня, но  он  отказался.
Очень хороший человек. Он, знаете  ли,  проповедовал  у  моих  складов,  и
какой-то разбойник вскочил в круг и стал рассказывать про меня гадости.  Я
испугался, что склады сейчас разграбят! А этот проповедник ударил  его  по
губам и говорит: "Замолчи! Парчовый Бужва спросит тебя о твоих  грехах,  а
не о чужих!"
     И многие согласились, что это прекрасная проповедь.
     - Это тот проповедник, - сказала, кокетливо поводя глазами,  одна  из
барышень, - который везде ходит белой кошечкой?
     - Какая там белая кошечка,  -  сказал  секретарь  Ханалая.  -  Араван
Фрасак по наущению Шаваша велел его арестовать, а стражники, боясь народа,
не выполняли приказа. Араван Фрасак драл их и с  лица  и  с  зада,  -  вот
тогда-то они и распустили  слух,  что  тот  ходит  везде  в  образе  белой
кошечки, и арестовать его по этой причине никак нельзя.
     - А почему это он не поехал с вами? - спросил наместник Ханалай.
     Чиновник ответил:
     - Боялся, ваша светлость. Все-таки есть постановление об его  аресте.
Говорят, его здорово напугал этот столичный инспектор, Шаваш:  гонялся  за
ним по всему Харайну. А теперь Шаваша арестовали  и  покойником  увезли  в
столицу.
     Некоторое время все ехали молча. Небо в этот  день  было  удивительно
чистым, поля и травы блестели как новенькие  после  вчерашнего  ливня,  из
кустов выскочил плотный кабанчик и побежал, ошалев, по дороге.
     - Безобразие, - вдруг сказал господин Айцар. - Арестовали человека  -
ни суда, ни следа, и никакого уважения к местным властям.
     - Еще не то будет, - сказал один  из  чиновников,  -  когда  господин
Арфарра наведет в столице порядок. А кто такой этот Киссур?
     - Я, - сказал господин Айцар, - видел этого человека,  когда  он  был
заключенным в Архадане, и хотел иметь его у  себя.  Это  человек,  который
очень высоко ставит свою свободу, и понимает свободу как право убивать. Но
еще выше своей свободы он ставит, кажется, свободу государя. Потом у  него
были нелады с госпожой Архизой,  и  еще  это  он  ограбил  государственный
караван в горах и все роздал крестьянам.
     - А как ты думаешь, - спросил опять Ханалай крестьянина, -  от  какой
вины пострадал бывший первый министр?
     Кто же, - сказал рассудительно крестьянин, - может это знать  издали?
Разные бывают причины: с соседом поссоришься, или бес  позавидует.  Вот  у
меня так же было: шурин мой плюнул нечаянно на корягу,  под  которой  была
могила колдуна; колдун  обернулся  огненной  мухой,  сжег  склад,  который
сторожил шурин, да еще устроил так, что шурина отдали под суд з