то полют  ее,  то  кушают,  то  веревки
вьют. Эх, если бы не убили экзарха...
     Он умолк, разглядывая лица землян.
     - Да вы не беспокойтесь, - сказал он. - Что вы такие бледные? Что  он
на вашем языке говорил? Так он со всяким на его  языке  говорит,  двадцать
лет назад забрели люди с собачьими  головами,  он  и  по-собачьи  лаял.  А
насчет денег - господин Даттам посчитал все очень честно.  Как  проскачете
границу - храм вам все отдаст. Вы еще увидите: с нами всех выгодней  иметь
дело. Обязательно возвращайтесь...


     Земляне добрались до корабля в Козьем-Гребне поздно вечером.
     Пилоты занялись предполетной подготовкой, чтобы  не  забивать  мозгов
посторонними мыслями.
     - Через час взлетаем, - сказал Бредшо. - Поскорее, как велено.
     Ванвейлен  просматривал  пленку  с  записью   беседы   на   пристани.
Просматривать было нечего: пленка была засвечена.
     - Неважно, что засвечена, - закричал Стависски, -  я  все  помню,  ты
слышал, что он сказал, что у меня дочка родилась?
     - Ничего он про твою дочку не говорил, - изумился Хатчинсон, - а  вот
откуда он, сволочь, узнал, что Первая Галактическая обанкротилась,  -  это
факт. Дались же мне ее акции...
     - Он не  говорил  ни  про  какие  акции,  -  мертвым  голосом  сказал
Ванвейлен, - он сказал, что утопит баржу.
     Все замолчали и переглянулись. Сцена как две  капли  воды  напоминала
историю о том, как они свалились на эту  планету,  -  тогда  каждый  видел
разное, а теперь каждый разное слышал...
     - Он действительно говорил по-английски, - спросил Стависски,  -  или
мне показалось?
     - А приказчику тоже показалось? - рявкнул его напарник.
     - Но приказчик не знает английского, - вздохнул Стависски.  -  Может,
монах бормотал совершенную бессмыслицу, а приказчик  решил,  что  это  наш
язык.
     - Так, - сказал Ванвейлен, - получается, что мы явились сюда чудом  и
точно уж чудом убрались...
     - Если эти чудеса опять начнутся при взлете? - зашипел Хатчинсон.
     - Может, останемся? - предложил Бредшо.
     - Ничего, теперь уж наверняка вернемся. Уж  теперь  от  этой  планеты
наших ученых за уши нельзя будет оттащить.
     Бредшо, оторвавшись от приборов, внимательно  глядел  на  Ванвейлена.
Ванвейлен заметил этот взгляд и насмешливо прищурился.
     - Я вижу, вам не нравится, когда рассуждают о чуде?
     Бредшо пожал плечами.
     - Отчего же... Просто я не думаю,  что  озарение  способно  засветить
фотопленку.
     - И напрасно. Иначе оно -  не  озарение.  Если  чудо  есть  нарушение
законов природы, то приборы  обязаны  его  фиксировать.  Всякому  озарению
внутри души - грош цена. Только то, что происходит  вне  души  и  доступно
опытному наблюдению - настоящее чудо.
     Бредшо   молча   глядел   на   собеседника.   Ванвейлен,   бесспорно,
переменился, поглядев в глаза  Сыну  Ира,  и  Бредшо  не  знал,  какой  из
Ванвейленов, прежний или нынешний, нравится ему меньше.
     - Вы ужасный консерватор, -  с  нервным  смешком  добавил  Ванвейлен.
По-вашему, Богу позволено остановить солнце над этой, как  ее,  -  долиной
Гаваонскою, - а в аккумуляторы нам плеснуть энергии не позволено?  Что  за
дискриминация Всемогущего...
     - Рад за вас, - пробормотал Бредшо. - Только не обязательно лететь за
семь тысяч светолет, чтобы убедиться в существовании Бога.
     - Напротив,  -  неожиданно  возразил  откуда-то  сзади  Стависски.  -
Спрашивается: зачем люди все время  стремились  к  звездам?  Ответ:  чтобы
получить опытные доказательства бытия Божьего. Вот увидите: сыны Ира  еще,
может, станут президентами всей галактики.
     Бредшо поглядел и увидел, что и этот не шутит.
     - Не мешайте мне считать, - страдальчески закричал Кейд.
     -  Старт  через  десять  минут,   -   громко   сказал   Бредшо.   Это
подействовало. Люди перестали обмениваться репликами,  не  относящимися  к
делу.
     Если бы было в мире место, которое Бог оставил - так это  именно  эта
планета, и Бредшо хотелось убраться с нее как можно скорее.


     Вскоре после полуночи  оползень  в  Козьем-Гребне  пошел  пучиться  и
осыпаться, из него поперло круглое и блестящее рыло.  Закричали  птицы,  в
озере заметалась проснувшаяся рыба, белесый кокон  выпростался  целиком  и
повис над озером на паучьих ножках лучей. Потом  страшно  ухнуло  по  всей
округе, заплясало неживое пламя, проедая плешь в развороченных тростниках;
зеленая звезда пошла карабкаться вверх и пропала под знаком тройного зерна
в доме старца Куруты.


     Араван Арфарра открыл глаза. Он лежал в  одной  из  комнат  даттамова
дома. Рядом суетились люди. Зачем они  суетились?  Арфарра  улыбнулся.  Он
чувствовал себя прекрасно, просто очень хотел спать.
     - Унесите меня из этого дома, - сказал он, закрыл глаза и  свернулся,
как в детстве, клубочком.
     Он проснулся поздно вечером в верхнем кабинете управы. Там  он  велел
стелить себе последние дни, не желая проводить ночь в вызывающе  роскошной
усадьбе в глубине сада.
     Встал, оделся, спустился в рабочий кабинет и  просидел  там  до  ночи
неподвижно, не обращая внимания на осторожные шорохи за дверью.
     Наконец чиновники не  выдержали  неизвестности,  и  секретарь  Бариша
просунулся в кабинет, прижимая к груди,  как  щит,  кольчатую  корзинку  с
бумагами.
     Он осторожно доложил, что народ из-за Сына  Ира  не  решил  бунтовать
впредь до особого распоряжения. А чужеземцы - пока пропали.
     Араван махнул рукой и улыбнулся:
     - Это неважно - сказал он. - Теперь я знаю - они не опасны.
     Механическим жестом, каким пьяница выпивает  чашку  с  вином,  араван
Арфарра потянул к себе корзинку и стал листать первое дело.
     Водный инспектор Анхеля семь лет собирал  с  жителей  Нижнего  Города
якобы на водопровод.  Собрал  на  десяток  водопроводов,  не  построил  ни
одного.
     Арфарра перелистал показания и  поднял  глаза  на  бывшего  помощника
экзарха.
     - А в чем, по-вашему, истинная причина злоупотреблений?
     Бариша  потупил  глаза,  внимательно  разглядывая  ворот  персикового
кафтана: двойному льву на верхней застежке не хватило золотого яблочка,  и
лев  был  явно  озадачен  этим  обстоятельством  -  и  словами  аравана  о
чужеземцах.
     - Он ведь эти деньги в столицу пересылал,  -  несмело  начал  Бариша.
Араван кивнул.
     - А платили они, конечно, не за фиктивный водопровод, а за  то,  чтоб
нарушать запрет на хождение частных  судов  по  каналу.  Отмените  нелепый
запрет - исчезнет почва для злоупотреблений...
     - Что-о? - сказал Арфарра.
     Бариша замер.
     - А правда, - сказал он с отчаянием, - что Сын Ира во сне  показывает
будущее и творит с человеком чудеса?
     Араван помолчал.
     - Чудо, - сказал он наконец, - это  когда  можно  подать  доклад.  Со
свидетельствами. О том, что солнце остановилось, или  лепешки  на  персике
выросли... Это - чудо, а все остальное -  вздор.  Внушение.  Галлюцинации.
Свое будущее я и без шаманов знаю.
     Бариша был человек несуеверный, но  вдруг  увидел:  лев  на  застежке
араванова кафтана ожил и тянется к его голове.
     - Так в чем, вы говорите, причина злоупотреблений?
     - Да, - сказал Бариша, - епарх, конечно, брал взятки. Но ведь если бы
он действительно выстроил водопровод, то он бы еще больше  нарушил  закон.
Стало быть, причина взяточничества - в самом существовании Нижнего Города.
     - Можете идти, - сказал араван. - Эту причину и изложите в докладе.
     Потом вдруг выскочил из кресла, схватил Баришу за ворот  у  порога  и
тихо-тихо сказал:
     - И если мне еще раз доложат, что вы дома носите  траур  по  государю
Харсоме...
     А  потом  ночью   Арфарра   увидел   в   телескоп   зеленую   звезду,
вскарабкавшуюся на горизонт.
     Это  было  уже  слишком.  Звезды,  восходящие   на   небеса,   стоили
разговаривающих идолов и пророчествующих шаманов.
     Он взял гербовый лист и подписал указ об аресте Сына Ира. Мало  того,
что  монах  был  превосходным  гипнотизером,  -  а   иного   рационального
объяснения быть не могло, - он еще заставлял чиновника  грезить  наяву.  И
даже больше: он был заранее кем-то предупрежден о планах Арфарры.  Арфарра
был взбешен: простоватый монах и его хозяева умудрились сыграть с араваном
провинции ту же шутку, какую сам араван сыграл с суеверными  варварами,  с
королем Варай Аломом!
     Ночью он допрашивал арестованных.
     Арфарра не собирался быть дураком, который  -  двух  сажает,  третьим
садится сам. В Варнарайне были слишком много людей, арестовывать которых -
все равно, что разжигать костер мокрой соломой: и костер не  загорится,  и
дым глаза выест.
     Он понимал, и они понимали: те, кого араван отправит ко двору,  будут
повешены, те,  кого  он  осудит  на  исправительные  поселения,  не  будут
помилованы.
     Имена преступников  были  согласованы  со  столицей,  глаза  их  были
тоскливы и безнадежны. Они тщетно пытались оправдать свои действия здравым
смыслом и тщетно пытались найти закон, нарушенный араваном.
     К утру араван пришел в себя. Он порвал приказ об аресте  Сына  Ира  в
клочки и клочки сжег, чтобы никто не видел.  В  истории  империи  не  было
случая, чтобы желтый  монах  был  арестован.  Защитнику  устоев  -  нельзя
покушаться на устои. К тому же  этим  бессмысленным  и  суеверным  арестом
воспользуются его противники.


     Почти через год указ государя о даровании почетного звания и упорство
некоторых лиц, отправленных в  столицу,  потребовали  присутствия  аравана
Арфарры во дворце.
     Юный семилетний государь удостоил его  личной  аудиенции  и  радостно
улыбнулся чиновнику. Это был счастливый день  для  маленького  императора:
сегодня он впервые добился от матери разрешения  самому  говорить  тронную
речь.
     Государь сказал:
     -  Ныне  древние  законы  восстановлены  по   всей   империи,   и   с
исчезновением "твоего" и "моего" исчезли зависть и злоба. Земли  уравнены:
богатые не своевольничают, а нищие не бунтуют. Мир пребывает в равновесии,
народ пребывает в довольстве, звезды движутся сообразно  предписанному,  и
благодаря  этому  крестьяне  варят  из  одной  рисины  горшок  каши,  а  в
государевом саду вновь поселились золотые черепахи.
     Государь улыбнулся матери.  Он  был  уже  большой,  он  понимал,  что
говорят, и понимал, что говорит правду. Ему уже  объясняли,  как  движутся
звезды: а с золотой черепахой Шушу он сам играл каждый  день.  Он  склонил
голову,  слушая,  как  государственный  секретарь   повторяет   его   речь
присутствующим: те сами не могли услышать государева голоса. Наконец-то не
он повторяет за другими, а другие - за ним.
     Араван Арфарра целовал одежду государя, кося глазами  вбок.  Там,  за
спиной государыни, стояла ее фрейлина, жена первого министра:  платье  ее,
лунного цвета, было заткано  жемчужной  пылью,  в  волосах  сияли  звезды,
подобные плодам Золотого Дерева, и от красоты ее рушились города и умирали
люди: это была сестра короля Варай Алома, прекрасная Айлиль.  Арфарра  сам
устроил этот брак.
     Женщина стала оправлять своими тонкими пальцами  воротник  на  платье
государыни, и перстень-печатка с розоватым сапфиром на  безымянном  пальце
был - Арфарра знал это совершенно точно - подарком Даттама.
     Пестро  разодетый  чиновник   кончил   государеву   речь,   и   вынул
заготовленную бумагу.
     "Государь обижен, - читал он,  -  равновесие  и  порядок  нарушены  в
Варнарайне.
     Араван Арфарра сосредоточил  в  своих  руках  необъятную  власть.  Он
переманил на свою сторону еретиков и варваров  из  военных  поселений.  Он
обманом овладел тайными знаниями храмов. Он хватал честных  чиновников.  У
иных вымогал взятки за освобождение, а иных приказывал забить  палками  до
смерти. Дошло до того, что управы опустели, а чиновники занимались  делами
в колодках и под стражей, ибо некому больше было вести дела. Бессмысленной
жестокостью он  думал  настроить  народ  и  чиновников  против  империи  и
предоставил непростительную автономию Горному  Варнарайну,  ибо  собирался
уговорить короля Варай Алома отложиться  от  империи,  о  чем  наш  верный
вассал и доложил."
     Государь глядел на коленопреклоненного  аравана  любопытными  черными
глазками-пуговками. Все чиновники были либо противны, как первый  министр,
либо глупы, как этот араван. Хочет отпасть от государя  -  и  осмеливается
явиться ко двору.
     - Что вы можете сказать в свое оправдание? - спросил государь.
     Араван был совершенно спокоен. Он заговорил, глядя лишь на мальчика.
     - Год назад, - сказал он, - государственный преступник Баршарг сказал
мне: "Новый  первый  министр  никогда  не  забудет,  что  вы  назвали  его
проказой, поразившей кости государства!"
     И другие, странные люди, предупреждали меня - как будто я  сам  этого
не понимал.
     Но я понимал и другое - как много может сделать один человек.
     Год я управлял провинцией. За  зиму  я  построил  дамбы  и  каналы  в
верховьях Орха. Это  дало  работу  восьмидесяти  тысячам  нищих,  которыми
кишели города. Я накормил их  зерном,  припрятанным  богачами,  роздал  им
орошенные пустоши и снабдил ссудами, семенами и инвентарем.  В  этом  году
они сняли первый  урожай.  Экзарх  Харсома  не  делал  этого,  чтобы  люди
продавали свой труд и свое тело, чтобы они становились рабами и нищими.
     Меня могут казнить, но восемьдесят тысяч наделов - останутся.
     Богачи скупали землю, но не платили налоги, а бедняки, продав  землю,
не  освобождались  от  податей.  Простой  народ,  будучи  не  в  состоянии
прокормиться,  уходил  и  занимался  торговлей.  Власти  не  заботились  о
бедняках и не карали за попрошайничество.
     Я покарал  богачей,  отдал  в  казну  украденное  -  вместо  налогов,
сдираемых с бедняков, и раздал им земли. А когда на многих государственных
землях в этом году был неурожай, я помог крестьянам ссудами, они сохранили
свою свободу и не ушли в наемные рабы.
     Богачи  выращивали  на  захваченных  землях  не  то,  что  предписано
государством, а то, что выгодно богачу.
     Я велел, чтоб древние законы соблюдались, я раздал семена хлопчатника
и конопли, и проследил, чтобы каждая  община  высадила  четыреста  тутовых
деревьев и по двести жужуба и хурмы, согласно древним законам. Я  приказал
раздавать ткацкий инвентарь. Меня могут казнить,  -  но  люди  в  деревнях
теперь еще долго будут носить домотканый хлопок,  и  не  будут  принуждены
разоряться на покупную шерсть.
     Экзарх Харсома принуждал платить налоги не продуктами, а деньгами,  -
получалось, их берут не с земли, а с имущества. Я отменил денежные налоги.
Вместо того, чтобы брать с бедняка  денег,  которых  у  него  нет,  и  тем
заставлять его торговать, - я предоставил бедняку земли и ссуды.
     Араван умолк на миг и опять поглядел на первого министра. Тот  слушал
бесстрастно, только постукивал  пальцами  по  витому  столбику  трона.  На
безымянном  пальце  поблескивал  большой  розовый  камень:  один  из   тех
небывалых камней, что  должны  были  остаться  Даттаму  от  чужеземцев  из
Западного моря.
     - Люди жили в Нижних Городах  без  прав,  обираемые  взяточниками,  в
нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш  и
Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а  прочим
раздал новые земли.
     Меня могут казнить, - но в Нижний Город эти  люди  уже  не  вернутся:
обретя цех или общину, никто не поедет жить в  грязь  и  смрад.  Потому-то
Верхний Город можно построить  за  два  месяца,  а  Нижние  Города  растут
десятки лет.
     Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало  нищих  -  не  стало  и
почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я  успокоил  народ,  а  тех
еретиков, что не смирились, казнил.
     Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю,  что  сорняки
вырастут вновь - но ведь кто-то должен их полоть.
     Государь, соскучившись, махнул  рукой,  и  стража  увела  докучливого
чиновника.
     Когда его вели, жена  первого  министра  выступила  из-за  колонны  и
сказала ему по-аломски:
     - Вы околдовали меня и мою страну и  погубили  человека,  которого  я
любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы
выиграть.
     Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил:
     - Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь  нет  смысла  лгать  -  Марбода
Белого Кречета заманил и убил Даттам.
     Тут стражник поволок его за ворот, - так араван Арфарра в первый  раз
в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей.
     Секретарь первого министра вел допросы сам.
     - Я рад, что у вас чисто личные расхождения с господином министром. И
надеюсь - вы подпишете эти бумаги добровольно.
     Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая  то  на  свою
форменную  арестантскую  куртку,  то  на  кафтан  секретаря  с  жемчужными
клиньями не по чину.
     Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Арфарра вымогал взятки
за освобождение. Те, кто строил  дамбы  и  выделял  ссуды,  признаваясь  в
хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали
аравану Арфарре...
     Вдруг Арфарра поднял голову и спросил:
     - А что, говорят, у вашей госпожи пропал ее розовый сапфир?
     "Колдун", - изумился секретарь, но тут же опомнился.
     - Подпишите, - сказал он, - и вам сохранят жизнь. Господин министр не
желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Он  не  так  кровожаден,
как вы.
     - Вы лжете, - с досадой сказал Арфарра.
     - Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят.  Но  ведь  вы  радеете  о
пользе страны.  Как  же  вы  можете  допустить,  чтоб  народ  клеветал  на
государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками?
     Арфарра покачал головой.
     - Вы правы, но я этого не подпишу.
     Секретарь только расхохотался.
     Ночью, в темном и сыром  каменном  мешке,  избитый  и  окровавленный,
бывший араван Арфарра горько плакал.
     Он соврал государю.
     Он не смог сделать в части государства то, что можно  сделать  только
со всем государством.
     Он проиграл не сегодня  утром,  а  год  назад,  в  Иров  день,  когда
побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами.
     Он полагал: фабрика закроется сама, если  запретить  ввоз  шерсти  из
страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам  и  общинам,  предписать
выращивать  на  полях  хлопок  и  коноплю,  а  крестьян  ссудить  ткацкими
станками.
     Сначала все шло хорошо.
     Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в  отдельном
сарайчике, и платить рабочим втрое больше.
     Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и  был  доволен
повышением платы, - еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет
разорен совершенно.
     Арфарре  донесли:  в  отчаянии  Даттам  прибег  к  магии.  Ищет,  как
сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека,  а  от  пара
или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не  по
намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха.
     Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни  Даттама,
ни промышленную науку, из одной ненависти  к  Арфарре  поклялся  вырастить
овец в реторте.
     Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки,  из
которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный
шелк был  в  шесть  раз  дешевле  настоящего.  Арфарра  знал:  сколько  ни
наказывай, - крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту,  но
и старые деревья вырубали.
     Зато  семена  хлопчатника  и  конопли,   розданные   араваном,   дали
богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене  втрое  больше
справедливой,  -  и   пустил   клетчатку   на   производство   невиданного
искусственного шелка.
     Арфарру знобило,  грубая  рубаха  липла  к  иссеченной  спине,  блохи
неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плак