ней дочери.


     Шаваш украдкой наблюдал  за  Наном.  Тот  читал  жалобу  о  разорении
убежищ, слегка оттопырив нижнюю губу  и  нервно  перебирая  пальцами.  Это
выражение бывало у Нана тогда,  когда  принесенные  бумаги  разрушали  уже
готовую версию происшедшего; и Шаваш  знал,  что  первым  делом  инспектор
попытается эти бумаги как-нибудь объехать.
     Нан был вынужден  признать  про  себя,  что  араван  не  врали  ни  о
неуместной похоти наместника, ни о компрометирующих того документах.
     За такие документы можно не то что судью убить!  Разорение  убежищ  -
это куда как серьезно.
     Храмовые убежища были просто местом, где  крестьяне  могли  укрыться,
отказавшись от работы  на  полях,  и  когда-то  эти  убежища  были  весьма
действенной   формой   сельскохозяйственной   забастовки.   Крестьян    не
наказывали, выволочку получали доведшие их до отчаяния  чиновники.  Урожай
пропадал, а государство было обязано кормить крестьян из своих запасов так
же, как и в неурожайные годы. Но, укрывшись в  убежище,  крестьяне  теряли
право трудиться не только на государственных, но  и  на  своих  землях.  В
последнее время выгода, получаемая от  работы  на  своем  поле,  превышала
поборы с этой  выгоды,  и  право  убежища  становилось  нерентабельным.  В
нормальных условиях коррупция была лишь тем  навозом,  благодаря  которому
так быстро и споро росла новая хозяйственная организация, и доходы деревни
обгоняли в своем росте доходы чиновников.
     Плохо было то, что наместник нарушил право убежища, но еще хуже  было
то, что крестьяне вообще прибегли к этому праву. Когда оборванный до нитки
хозяин согласен загубить урожай  -  это  вам  не  бунт  неимущих  лодырей.
Уничтожить убежища  -  это  значит  уничтожить  законные  формы  выражения
недовольства, оставить народу лишь  один  путь,  путь  восстания,  плодить
еретиков... Поэтому-то  разорение  убежищ  оставалось  одним  из  немногих
должностных преступлений, караемых беспощадно. Наказывали  не  святотатца,
наказывали человека, разрушившего последние дамбы перед половодьем сект  и
восстаний.
     Шаваш заговорил, едва Нан дочитал бумагу:
     - Дело ясное, - сказал Шаваш. - Старый судья поссорился с наместником
из-за дочки, и не потому,  что  боялся  отдавать  дочь  этому  похотливому
сурку, а потому, что боялся, что Вашхога скоро казнят топором и  веревкой,
и тогда от этой свадьбы жизнь его  треснет!  Желая  выслужиться  в  глазах
аравана, судья раздобыл бумаги об убежищах, о  чем  и  сообщил  аравану  в
желтом монастыре. Кто-то из клевретов наместника подслушал их разговор,  и
наместник убил судью, едва поняв, что тот  ему  изменил!  А  потом  послал
человека отыскать бумаги. Бьюсь об заклад, что этим  человеком  был  некто
Ишмик, он у наместника за тайного палача...
     - То-то и оно, - возразил Нан, - у наместника целый выводок  палачей,
а судью он, получается, убил сам?
     - Да он бы и Парчового Старца зарезал, если бы  тот  на  него  пролил
суп! Это же сумасшедший человек! Три дня назад его люди ехали  в  Архадане
мимо винной лавки в запретный день; лавочник отказался  продать  им  вина.
Так вышибли дверь, лавочника  подвесили  вверх  ногами,  сами  напились  и
народу вино силком продавали! По хозяину и слуги!
     Нан помолчал.
     - Да, - сказал наконец инспектор, - наместник имел повод для убийства
человека, - но не для похищения бога.
     - Но убийство-то важнее кражи, - возмутился Шаваш. -  Какая  разница,
кто стащил этот подсолнух? Что-то  я  не  припомню  вреда  государству  от
подобных краж. Даже когда в столичном храме выдрали все восемь  сапфировых
глаз старца Бужвы, наше правосудие ненамного ослепло.  Ах,  господин  Нан,
если кто-то спер этого Ира для пророческих  целей,  то  он  полный  дурак,
потому что ему лучше было бы ограбить казну  уннушикова  храма  и  раздать
деньги своим последователям. А если правда, что Ир обидчив, как девица  на
выданье, так он сам исчез после убийства, и  теперь  объявится  неизвестно
когда.
     Нан усмехнулся про себя. Шаваш  не  видел  причины  отличать  Ира  от
любого другого  идола  или  природного  явления,  -  так  подсказывал  ему
обыкновенный здравый смысл. Только куда-то делся в Харайне здравый  смысл:
наместник провинции разоряет убежища, дядя его кормит с собственного стола
городскую чернь, араван якшается с сектантами... Плохо! Ой, плохо! Вряд ли
удастся изобличить сына Ира до Большого Ирова дня.  Стало  быть,  придется
убивать  человека  по  одному  подозрению;  и  в  монастыре  будет  трудно
объяснить, как это можно убить человека по одному подозрению.
     - Нету богов! - заявил Шаваш, - а этот Ир - проделка здешних монахов.
Мало ли какие фокусы они придумывают! Бывает, что кипят сами собой чаши  и
статуи плачут, а на поверку все это обман народа и ловкость  рук!  Что  же
касается пророков, то они случаются не  от  гласа  божьего,  а  от  усилий
приверженцев. Так что даже если через человека говорит бог, а  поклонников
у него нет, все сочтут его идиотом. А в другом  никакого  бога  нет,  зато
есть тысяча поклонников, - и вот этот-то и станет пророком.
     - Полюбуйся, - вдруг сказал инспектор, - протягивая со стола  бумагу.
Это был очередной донос. В доносе было сказано, что араван Нарай  построил
в Архадане школу для сирот, а на деле в этой школе люди  Кархтара  обучают
сирот дурным книжкам и колдовству.
     - У господина аравана достаточно поклонников, - заговорил Нан,  -  да
вот и новое поколение он воспитывает, как в столице, помнишь?
     Шаваш очень хорошо помнил.
     - Можно ли  найти  лучшего  главу  для  бунтовщиков,  грезящих  новой
отменой "твоего" и "моего", нежели араван Нарай, чьи мероприятия в столице
свидетельствуют о его верности взглядам, изложенным в его книгах. О чем он
говорил с бунтовщиком Кархтаром за день до  начала  арестов,  что  Кархтар
вышел от него, цветя  лицом,  как  крокус  в  апрельский  день?  Почему  в
списках, составленных араваном, стоят люди, мешавшие сторонникам Кархтара?
А тех крупных сектантов, которых и так весь Харайн по имени знает,  успели
предупредить, и они разбежались! Почему так  быстро  оказались  у  столицы
разбойники:  по  времени  выходит,  что  их  просили   помочь   освободить
арестованных еще до начала арестов!
     Инспектор резко встал.
     - Бунт в Малый  Иров  день  был  организован  совместно  Кархтаром  и
араваном. Кархтар привел народ к монастырю,  чтобы  расправиться  со  всей
неугодной  верхушкой  провинции,  но  толпа  оказалась  не  так  охоча  до
убийства, как думали заговорщики. Вероятно, потому,  что  главных  заводил
оставили представлять "Драму о  козлоножке"  с  эпилогом...  Тогда  араван
понял две вещи. Первое - народ не умеет бунтовать одной  силой  горя,  без
бога. Второе  -  судью  все  равно  необходимо  убить,  потому  что  толпу
возмутили под предлогом ареста невинных людей.  Все  полагали,  что  судья
действовал по приказу наместника,  и  было  бы  очень  нехорошо,  если  бы
открылось,  что  судья  в  этом  деле  действовал  по  приказу   народного
заступника аравана Нарая. Глупый судья изменил  наместнику,  желая  спасти
свою шкуру, а вышло так, что Нарай использовал его и тут же убил!
     И если господин араван через шесть дней  объявит  себя  сыном  Ира  и
обновителем империи, то резня будет куда больше, чем при восстании Аттаха.
Потому что Аттах был просто  неграмотным  крестьянином,  который  повторял
вопли собственного войска, а Нарай  -  фанатик,  из  тех,  кто  готов  без
колебания пожертвовать собственной  жизнью,  но  почему-то  без  колебаний
жертвует жизнью других. Мне нужен Кархтар, и нужен  только  живым.  Уж  из
него-то я выбью всю правду о его сношениях с араваном!
     Нана словно подменили. Шаваша слушал его,  слегка  закусив  губу.  По
приезде в Харайн инспектор  вел  себя,  будто  намеревался  не  раскрывать
преступление, а предотвращать катастрофу по всей ойкумене.
     -  Ваша  версия,  Нан,  -  покачал  головой  Шаваш,  -  покоится   на
сомнительном допущении, что Ир и в самом деле способен  творить  чудеса  -
это раз. И она не объясняет, что  за  человек  пытался  выкрасть  из  дома
покойника сомнительные для наместника документы - это два.
     - История с документами  не  обязана  иметь  отношение  к  истории  с
мятежом, - сердито возразил Нан.
     Шаваш раскрыл было  рот,  но  внезапно  деланно  зевнул  и  поднялся,
коротко пожелав господину инспектору удачной ночи и пророческих снов.  Нан
молча морщился в кресле, мял в руках толстую луковицу карманных часов. Эта
привычка  вечно  ходить  с  часами  Шаваша  весьма  раздражала.  Инспектор
нянчился с новомодной игрушкой беспрестанно, как другие -  с  талисманами.
Но Шаваш не собирался зависеть ни от  воли  богов,  ни  от  воли  какой-то
механической машинки.
     У двери Шаваш обернулся:
     - Вы все хотите свести  к  высоким  идейным  соображениям,  а  я  вам
говорю, что это простая уголовщина.
     - Одно влечет за собой другое, - ответил Нан.



                                    3

     Шаваш долго не мог заснуть, слушал, как шумит за окном сад,  вертелся
в  теплой,   пуховой   постели,   вспоминая   дочку   судьи,   щурился   в
противоположный  угол,  туда,  где  выстроилась  пирамидка   раскрашенных,
изящной работы хранителей очага.
     Шаваш был раздражен и встревожен. Этого еще  не  хватало,  чтобы  Нан
принялся рассуждать как, скажем, господин Бахадн. Давеча местный  чиновник
тоже порицал тех, кто  рассуждает  о  народной  испорченности.  Цитировал,
важно округляя глаза, из "Книги внимания"  -  "Чиновники  служат  государю
орудием, а  народ  -  опорой;  ибо  можно  подкупить  чиновника  и  нельзя
совратить народ". А потом цитировал без ссылок, вероятно, из  собственного
доноса:  "Народ  и  государь  едины,  и,  значит,  тот,  кто   твердит   о
неправедности народа, на самом деле намекает на неправедность государя".
     Шаваш  тогда  кивал,  думая  об  уютном  домике,  купленном   недавно
господином Бахадном на имя жены. Здешний секретарь наверняка знал,  отчего
убили  судью.  Всеми  делами  в  управе  заправлял  он,  а  судья   только
подписывал. Уж верно вдова Бахадна не очутилась бы  в  дурацком  положении
вдовы судьи. Шавашу претило, конечно, не то, что  Нан  встает  на  сторону
тех,  кто  само  требование  честного  управления   государством   считает
преступлением. Бог его знает, какие у человека складываются  союзники.  Но
зачем оправдывать свой выбор идейными соображениями?
     Что-то чужое поселилось в  Нане  после  визита  в  монастырь.  Чужое,
темное  и  несправедливое.  А  ведь  Нан  недаром  пользовался  репутацией
справедливого судьи. Это было тем легче, что в ойкумене, по общему мнению,
справедливость всегда стояла выше закона.  Хороший  судья  руководствуется
совестью, а не ее  скверным  заменителем  -  законом.  Шаваш  находил  это
разумным.
     Пусть врач отлучится  на  три  месяца  и  оставит  распоряжения,  как
ухаживать за больными. А вернется через три  дня.  Как  он  должен  лечить
больных - следуя своему искусству или составленным для недоучек рецептам?.
Законы - те же рецепты для недоучек. Следовать законам глупо еще и потому,
что врачебное искусство должно не только лечить  больного,  но  и  кормить
лекаря. А  соблюдение  правильно  понятой  справедливости  зачастую  много
выгоднее соблюдения закона. И вот теперь Нан был - несправедлив.
     Ведь ясно же - убил судью ни кто иной,  как  наместник.  Убил,  чтобы
наказать предателя и забрать себе барышню Ильву.
     Поняв, что он не уснет, Шаваш со  вздохом  зажег  светильник  и  стал
разбирать изъятое при обыске в доме Кархтара  сочинение  некоего  Нинвена,
"Книга должных  перемен".  Шаваша  никогда  не  тянуло  к  подобного  рода
литературе, в изобилии плодившейся среди полуграмотных горожан.  Он  знал,
однако, что "пышные хлебы" ведут свою родословную именно  от  этой  книги,
сочиненной   всего   тридцать   лет   назад    помиравшим    от    чахотки
студентом-неудачником, трижды засыпавшимся на экзаменах.
     Предисловие к книге было писано тяжеловесно и мудро, и обилие  цитат,
подчеркивая  образованность  автора,  невыгодно  оттеняло  недостаток  его
литературного  таланта.  Цитаты,  впрочем,  были  столь  же  засаленным  и
захватанными, как и книга. Не прочтя и пяти страниц, Шаваш зевнул, загасил
светильник, свернулся клубочком и заснул.
     Но спать пришлось недолго. Привлеченные наградой за голову  Кархтара,
у дверей  заскреблись  доносчики.  Прибежал  стражник  и  привел  с  собой
суконщика из Нижнего Города. Суконщик,  угодливо  кланяясь,  сообщил,  что
живет, как водится, в квартале суконщиков, напротив дома сестры бунтовщика
Кархтара,  по   улице   Верхнего   Умиротворения,   и   что   опознал   ее
брата-бунтовщика, впущенного ночью в дом. Глаза его весело блестели, когда
он справлялся о трех тысячах монет награды.
     Шаваш разбудил Нана, как тот строго-настрого велел.  Нан,  расспросив
доносчика, оставил Шаваша в управе и с пятью людьми  отправился  на  улицу
Верхнего Умиротворения. Нану хотелось спать,  но  Кархтар  ему  нужен  был
живым. А "парчовые куртки" могли взять от арестованного  отступное,  да  и
задавить в мешке, чтобы не  жаловался.  Кроме  того,  если,  не  дай  бог,
Кархтар связан с кем-то из монастыря, при аресте его можно ожидать,  гм...
спецэффектов.
     Маленький домик казался тихим и пустым. Доносчик  объяснил,  что  муж
Литы, мелкий торговец сукном, еще неделю назад уехал по делам в Иниссу,  а
единственную служанку Лита отпустила утром в храм Илана на богомолье. Трое
людей встали у запертой передней двери. Нан и еще два человека  влезли  на
росший по соседству орех, перебрались на плоскую  крышу  дома  и  неслышно
спустились в маленький дворик, где в  крохотном  водоеме,  на  перекрестке
двух лунных дорожек, плавала непременная кувшинка-златотысячник. Где-то за
стеной печально и фальшиво свистела флейта. За спущенной  шторой  комнаты,
выходящей во двор, слышались голоса и  трепетал  свет.  Нан  вышиб  плечом
дверь и ввалился в комнату.
     За богатым столом сидел человек  с  брюхом  круглым,  как  печать,  и
бородой длинной, как оправдательное донесение. Бороду свою, чтобы  удобней
есть, он разделил на две косички и  зацепил  их  серебряными  крючками  за
ворот. Хозяйка дома сидела у него на коленях и играла с одним из  крючков.
Женщина увидела Нана, завизжала и поползла было с колен.  Мужчина,  будучи
пьян, не скоро уловил причину поспешного бегства дамы. Он  положил  в  рот
куриную ножку, ухватил женщину за юбку и громогласно вскричал:
     - Ты куда визжишь?
     Заметил Нана и его людей и стал грязно ругаться.
     Нан велел обыскать дом и допросить женщину. Инспектор  намекнул,  что
от  ее  ответов  будет  зависеть  осведомленность   мужа   о   сегодняшнем
происшествии, но все было напрасно. Лита клялась, что ничего  не  знает  о
брате.
     - Он давно сбился с пути, - заявила женщина, - мой муж  не  позволяет
мне поддерживать с ним знакомство.
     Нан осведомился, с мужнина ли позволения принимает  она  сегодняшнего
гостя. Женщина заплакала и сказала, что  ночной  гость  -  надзиратель  из
государственной   сукновальни,   и   что   он   грозил    мужу    большими
неприятностями...
     Нан задумался и прошептал что-то на ухо одному из  десятников.  Через
полчаса из соседнего дома приволокли доносчика; якобы  уехавший  муж  Литы
кушал с ним вино. Нан приказал принести палки, и  начался  великий  гвалт.
Муж  с  женой  упали  в  ноги  Нану,  сознаваясь,  что   решили   проучить
сластолюбца. Надзиратель же начал  кричать,  что  муж  -  вор,  а  жена  -
воровка, и что его соблазнили за честность.
     Нан скорчил  рожу  и  ушел,  предоставив  обычных  людей  их  обычным
заботам.
     Нан всю  ночь  ловил  теоретически  невозможное  недовольное  лицо  в
закоулках юридически не существовавшего Нижнего Города. Воровские  притоны
и состоятельные  дома  попрятались  за  безглазыми  стенами;  вывески  над
мастерскими были лживей казенных докладов; а хозяева кабачков, скупясь  на
установленные талисманы, вешали над  входом  черт  знает  какую  мерзость,
сторгованную  по  дешевке  у  черных  колдунов,  -  сиречь  колдунов,   не
приписанных к государственному цеху гадальщиков и ворожеев; водопровода не
было, и улицы пропахли мочой  и  отбросами,  -  то,  что  в  деревне  было
удобрением, в городе превращалось в вечный источник эпидемий.
     Не все доносы были бесплодны, как прожаренные зерна на алтаре  Бужвы,
но  благожелатели  Кархтара  работали  чище  правительственных  и  вовремя
предупреждали его о налетах.
     Нан возвращался в управу с рассветом, в час, когда  гадают  о  судьбе
грядущего дня. У Западных, только что открытых стражей  ворот,  толпилась,
густея с каждой минутой, куча  народа.  Нан  подъехал  и  спешился:  толпа
расступилась, пропуская людей замка и закона. Слева от ворот, привалившись
к стене и разбросав ноги в грубых конопляных башмаках с завязочками, сидел
человек. Растрескавшаяся от зноя земля под ним, взмокнув, пошла грязцой. К
человеку  ножом  была  приколота  записка,  напоминавшая  небывалый   знак
различия на несвежей пестрой куртке. Нан подумал и  вытащил  нож.  Записка
извещала, что людям пышного хлеба не нужны предатели, и  что  предъявитель
сего является шпионом наместника, убившим судью. Дешевая желтоватая бумага
лучше дорогих сортов  впитывала  кровь  и  оттого  почти  сразу  же  стала
расползаться в пальцах чиновника.
     - Вишь, - сказал кто-то в толпе, тихо, но так, чтобы слова долетели и
до Нана, - народ сам навел справедливость, и никаких чиновников из столицы
не надобно.
     Нан молча повернулся и стал выбираться из толпы.
     В управе Шаваш  вопросительно  уставился  на  взъерошенное  платье  с
пятном крови на рукаве.
     - Это не Кархтар, - ответил Нан на немой вопрос, хмуро махнув  рукой,
- это там враг народа сидит у городской стены.
     Шаваш опять подивился злобной и чужой нотке в  голосе  инспектора.  В
конце концов, сколько раз Нан сам передергивал факты, добиваясь того,  что
ему удобнее? Так почему же этого не имеют права делать  бунтовщики?  Народ
недаром  приписывал  благородным  ворам  те  же  подвиги,  что  и   мудрым
следователям.
     Спать  Нану  хотелось  отчаянно.  Он  глянул  в   казенное   зеркало,
утвержденное на деревянной спинке черепахи  Шушу,  и  осторожно  вынул  из
растрепанных волос сизый ореховый лист - единственный  ощутимый  результат
ночных приключений.
     Пока Нан приводил себя в порядок, Шаваш докладывал свежие новости.
     Новость  первая.  Господин  Айцар,  чьи  рудники  в  Западных   Горах
подвергались набегам горцев, уже несколько лет  как  имел  для  их  охраны
маленький, но хорошо организованный отряд под командой  некоего  господина
Канасии.  Отряд  выгодно  отличался  от  правительственных   войск.   Даже
разбойники близ  рудников  Айцара  не  водились,  предпочитая  состоять  в
отряде. Вчера вечером люди Канасии появились в городских  харчевнях.  Один
из них, подпоенный людьми Нана, болтал, что в Харайн вызван весь отряд.
     Новость вторая состояла в том,  что  ночью  из  лагеря  горцев  вышло
несколько  барж-шестирядок.  Баржи  спустились  вниз  по  реке,   миновали
сторожевые  посты  правительственных  войск,  откуда  накануне  неподкупно
прогнали людей Шаваша, прошли через шлюз у деревни Оранжевой, которому  не
полагалось работать в ночное время, и стали на якорь у городского поместья
господина Айцара. Стена вокруг пристани надежно укрыла  их  содержимое  от
нескромных взглядов.
     - Ну что ж,  тогда  я  сам  попрошу  господина  Айцара  показать  мне
усадьбу, о которой я столько  наслышан,  -  проговорил  Нан,  охорашиваясь
перед зеркалом и расправляя рукава форменного платья. Платье было сшито из
дорогого виссона, без всяких, однако, знаков различия: такое обычно носили
людей богатые, но в небольших чинах, и господин Айцар должен