Боюсь, - продолжал Нан, -  что  тысячники  Нинев,  Вешаник,  Лич  и
Минчев были арестованы ранее, нежели до них дошли ваши приказания. Вот  их
список, - узнаете руку вашего дяди? - и список этот был  мне  передан  еще
днем. Что же до вашего сына, то я побоялся отпускать  его  одного,  темной
ночью, в варварский стан, и даже не через мост,  а  через  полузаброшенную
арсамикову  переправу.  Мне  пришлось,  знаете  ли,  силой   убедить   его
переночевать в моей судебной управе.
     Наместник, как зачарованный, потянулся за своим письмом к князю.  Нан
быстро отдернул руку.
     - Так вот, - тихо сказал Вашхог, - какие  дела  задержали  вас.  -  И
вдруг закричал:
     - Что с моим сыном?
     - Пока - ничего. Видите ли, я хотел бы лично повидаться с Маанари. Но
боюсь, что меня подстрелят прежде, нежели я  доберусь  до  его  лагеря.  Я
спросил дорогу и пароль у вашего сына, но он  не  захотел  иметь  со  мной
дела, а посоветовал обратиться к злым духам, мне помогающим.
     Нан не стал уточнять, что духи, по мнению Кирена, помогали инспектору
с тем, чтоб отомстить не верившему в чародейство отцу. И рассказывать, как
именно мальчик называл отца.
     Наместник хрипло рассмеялся:
     - Могу посоветовать вам то же самое.
     - Пытки надежней  ворожбы,  -  спокойно  сказал  Нан.  Он  знал,  как
добраться  до  князя.  Но  ему  не  хотелось  давать  лишнего  повода  для
сверхъестественных сплетен, и любопытно было посмотреть,  много  ли  стоит
вызывающий тон наместника.
     - Вы с ума сошли! О чем вы будете творить с Маанари?
     - Попрошу его отвести войска, - улыбнулся Нан.
     Наместник рассмеялся.
     - Он сначала убьет вас, потом разгромит - все равно - войска Харайна,
а потом убьет меня, потому что ему будет выгодно считать меня предателем.
     - Я отправлюсь поговорить с Маанари, - сказал Нан. - Если я  вернусь,
я освобожу вашего сына. Так как мне найти Маанари?
     - Лес Парчовых Вязов, часовня Лита, - пробормотал Вашхог. - Там  ждут
человека, который приедет на пегой кобыле, подаренной  самим  Маанари.  Вы
скажете этим людям, что вы от меня, и они  проведут  вас  живым  к  князю.
Только что вы ему скажете, чтоб он выпустил вас живым?


     Пегая кобыла князя Маанари была превосходна, как все  лошади  горцев:
высокие, тонконогие. Нан пересел на  нее  у  переправы,  распрощавшись  со
своими людьми и отдав им запаренного коня.
     Луна Ингаль зашла, луна Галь еще висела на небе. Тростники  по  обеим
сторонам двора топорщились еще гуще. Самого лодочника нигде не было видно.
Нан  заглянул  под  навес  -  так  и  есть,  бочонков  с  соленой   рыбкой
уполовинилось.
     Стражник, неловко орудуя шестом, оттолкнулся от южного берега, и  Нан
остался один на тихой Изумрудной дороге, по которой раньше ночью не ходили
из-за разбойников, а теперь - из-за горцев.
     Инспектор из столицы скакал мимо сизого леса, зябнущего еще от ночных
холодов,  мимо  аккуратных  непросохших  полей,  деревушек,  согнанных   к
превосходному государственному тракту. Верный своей репутации колдуна,  он
тихонько разговаривал с талисманом, болтавшимся на шее.
     Талисман вел разговор, не состоявшийся три часа тому назад. Пользуясь
тем, что Келли читает ночные службы, инспектор подскакал на храпящем  коне
к монастырской ограде, о чем-то  угрожающе  пошептался  с  Роджерсом.  Тот
вынес ему из  монастырского  подземелья  маленький  тупорылый  лазер,  еще
кой-какую чепуховину, и даже примиренно кивнул на прощание.
     - Вы и вправду думаете, что Ир у горцев? - спрашивал талисман.
     - Я не думаю, что горцы нуждаются в чуде,  чтоб  покорить  Харайн.  Я
боюсь, что это Харайн нуждается в чуде, чтоб не быть завоеванным.
     Талисман фыркнул.
     -  Так  вот  зачем  вы  отправились  к  ветхам  в  одиночку?   Хотите
организовывать чудо без просвещенных свидетелей?
     - Да. Маленькое чудо местного значения. Если, - с некоторым ужасом  в
голосе прибавил инспектор, - убить императора Веи -  это  все  равно,  что
проделать дырку в сите. А если убить князя Маанари, - это все  равно,  что
проделать дырку в пузыре...
     Поля, деревенька,  опять  поля,  заброшенная  кумирня  под  громадным
вязом, украшенным ленточками...
     Город ночью булькал, как казан  с  вздувающейся  кашей,  переполнялся
теми, кто не знает, где найти ночлег, и теми, кто не знает, как  повеселей
провести ночь, шкворчал мясом жареным и мясом потным, пах  благовониями  и
отбросами. Деревни ночью спали, а бодрствовали  лишь  в  праздники,  когда
вершились обычаи предков, заказавших весной и осенью обновлять мир.
     Руки  крестьян  работали  днем  и   ночью,   а   разум   их   отдыхал
круглосуточно.
     "Разум мирских людей бывает трех  разрядов.  Есть  разум  императора,
чтоб порождать все сущее. Есть разум чиновника, чтобы отдавать приказы.  И
есть разум крестьянина, чтоб исполнять приказанное", - вспомнил Нан  слова
написанного десять веков назад "Трактата о земледельческом искусстве".
     Воля  императора  наполняет  водами  реки  и  каналы,   а   чиновники
указывают, где строить дамбы и  водяные  колеса.  Волей  императора  злаки
растут из земли, а чиновники размечают поля и указывают, что на них сеять.
А крестьяне имеют разума лишь на столько, чтоб исполнять предписанное. Они
сеют, и жнут, и пашут, а про себя улыбаются  самонадеянности  государства.
Кто не знает, что не одной лишь волей императора растут  злаки  из  земли,
что есть и другие боги: свой у каждом дерева, свой у каждого места.
     Это только в городах оскопленная земля не  имеет  больше  животворной
силы  и  делится  на  кварталы  и  дома;  редко  в  этих  домах  заведется
привидение, а  как  заведется  -  так  горожане  сразу  зовут  монаха  его
выгонять.  Это  в  городах  живут  упыри,  а   в   селах   живут   предки,
неотчуждаемая, как дом и  сад,  собственность.  Редкого  духа  гонят,  ибо
редкого духа нельзя приспособить в домашнем хозяйстве.
     И с  чиновником  то  же:  как  самого  злого  духа,  чиновника  лучше
задобрить, чем прогнать.
     Да и разве много этим двоим надо?
     Предку в поле нужен первый сноп с урожая, в  лесу  -  передняя  левая
лапка с первого пойманном зверька, в доме - первая ложка из котла.  Предки
воздают сторицей, вращая гигантские водяные колеса под землей,  пропихивая
каждое семя ростком, разукрашивая крылья  бабочек  по  весне  и  неустанно
подавая в небесную управу ходатайства за живущих.
     Чиновники берут больше,  делают  меньше.  Но  когда  небесная  управа
привередничает,  и  они  пригождаются:   чрево   государственных   амбаров
распахивается  и  изрыгает  забранное.  Правда,  земля  дает  больше,  чем
посеяно, а амбары - меньше, чем ссыпано: но ведь  никто  в  деревне  и  не
сравнивает силу земли с силой государства.
     Но человек - жаден и нехорош. Расчистив делянку в лесу, он не делится
ею с общиной, а несет чиновнику взятку, чтоб тот не замечал  расчистку.  А
тот, кто лепит посуду лучше других, уже воображает, что этого  достаточно,
чтоб не ходить в поле, и тоже дает взятку, чтоб его прописали больным  или
стариком. И тот, у кого лишняя посуда, норовит уйти от общины и  чиновника
в город; а тот, у кого лишняя расчистка,  норовит  в  городе  же  обменять
лишнее зерно на хорошую посуду.
     Развращается народ, развращается и чиновник: и делит излишки не между
всеми, а между собой и  владельцем  излишков.  А  разохотившись,  он  и  с
бедняка не прочь содрать за инвентарь, за  семенную  ссуду,  за  то,  чтоб
вовремя пустить воду на поля: а это уже  все  равно  как  если  бы  предки
требовали деньги за то, чтоб прорасти колосьями.
     Тогда один крестьянин берет себе в приемные сыновья богача и уходит в
город; но хорошо помнит, что богач задолжал ему  землю,  а  государство  -
еду; а другой остается в деревне батраком,  и  хорошо  знает,  что  старая
земля украдена у него, а новые расчистки - у всей общины.
     Тогда-то третий крестьянин начинает идти в гору, и  растет  на  земле
чудо  новое:  ни  живой,  ни  мертвый;  ни  священник,  ни  чиновник,   ни
крестьянин, - одно слово - богатый.
     Как дух умеет прибавлять к нажитому ниоткуда, и как  чиновник,  умеет
обирать. Но те двое - свои, а этот - чужой. Как землю свою он выгораживает
от общинной, так и сам он - отрезанный ломоть;  и  как  мула  не  признают
родители, так не признают богача ни чиновник, ни крестьянин.
     И когда чиновники не отдают  приказания,  а  берут  взятки,  -  тогда
крестьяне начинают слушаться не чиновников, а бродяг и нищих монахов.
     Тогда  деревни  ночью  не  спят,  а  подражают  городу  и  веселятся.
Раскладывают костры из докладов и ведомостей, жгут, как соломенные чучела,
деревенские управы; и несет из деревни жареным мясом, а в  каналах  купают
чиновников и богачей; приходит время, когда покойников не хоронят, а живых
вешают   на   крюках,   как   откормленных   боровов;   тогда    наступает
праздник-самоделка; подражая  дням  Ира,  меняются  местами  угнетатели  и
угнетенные, и вместо плодов на деревьях висят человечьи  головы;  подражая
празднику Сева, людей зарывают, как зерна, в землю и думают, что от  этого
возрастет урожай...
     А когда праздник-самоделка кончается, мир расцветает, по молодевший и
обновленный.  Чиновники  появляются  вновь,  а  богачи   пропадают.   Ведь
чиновники - живая плоть государства, а богачи  происходят  от  омертвления
живой плоти. И в государстве юном и обновленном мертвой ткани  нет...  Нан
ехал мимо ночных деревень, заснувших перед встречей с Иром: какова-то  она
будет в этом году?
     Что будет, если кто-то скажет: смотри, я сын Ира, господь со мной,  и
я именем Ира повелеваю истребить всю  чиновную  и  богатую  нечисть,  всех
упырей, сосущих кровь Веи? Что будет, если  кто-то  скажет:  смотрите,  Ир
ушел из Харайна в лагерь горцев, и ваш долг  -  помочь  князю-освободителю
отомстить продажным гадам?
     Что будет, если богачи отнимут у народа его единственную,  чтимую  за
неподкупность игрушку, потому что хотят, чтобы  богатство  перестало  быть
государственным преступлением и приносило бы  выгоды  всем,  а  не  только
заботы владельцу?
     "Зря я оставил записку Шавашу, - внезапно подумал Нан.  -  Он  и  так
задает себе лишние вопросы..."
     У леса Парчовых Вязов Нан остановил коня и прислушался. Ага  -  опять
нехорошим голосом пискнула кудлатая сойка, - подлый ночной вор, осужденный
по приговору древнего чиновника к беспокойному бодрствованию. Да, что  там
говорить, в старину чиновники были куда могущественнее...
     Придорожные кусты раздвинулись, и из них на дорогу бесшумно выбрались
четверо в остроконечных шапках ветхов. Лошадь  приветливо  заржала,  когда
один из подошедших потрепал ее по морде.
     - Меня послал наместник Вашхог. У меня срочные вести лично для князя,
- важно сказал Нан.
     Кто-то из подошедших протянул ему  руку,  чтоб  помочь  спешиться,  и
произнес приветствие на неважном вейском.
     Нан выпростал ногу из стремени,  и  тут  человек,  протянувший  руку,
резко дернул лошадь за узду. Та взбрыкнула, Нан полетел кувырком на землю,
и кто-то, наваливаясь и сопя в ухо, стал скручивать  руки  за  спиной.  На
мгновенье выпроставшись из-под ветха, Нан перекатился на  спину  и  увидел
снизу вверх у кустов давешнего перевозчика.  Перевозчик  кивал  головой  и
творил знак оберега от инспектора-колдуна, и тут же, от хорошо отмеренного
удара дубинкой, Нан потерял сознание.



                                    5

     Шаваш подгадал вернуться из военного лагеря  в  Харайн  на  рассвете,
чтоб город мог насладиться зрелищем наказанного порока.
     В повозку с арестованными летел тухлый овощ, толпа истекала криком, и
охранники, выскочив вперед  и  тряся  погремушками,  орали  уже,  распялив
глотки: "Расступись!"
     Шаваш настороженно вертел головой.
     Он внезапно вспомнил Иров день,  и,  сообразив,  что  его  агенты  не
единственные  тайно  вооруженные  члены  этой  гигантской  тысяченожки,  с
беспокойством прислушивался к народному гласу. Славили  мудрого  чиновника
из столицы, и щедрого господина Айцара, и справедливом аравана  провинции.
А меж тем Шаваш точно знал, что араван весь вчерашний день, как ни  в  чем
не бывало, занимался  в  своей  управе  мелкими  жалобами  и  политической
астрологией, и людей его рядом с Шавашем не было,  а  был  рядом  господин
Митак.
     Нан искоса взглянул на  управляющего  Айцара.  Ума  господину  Митаку
боги, может, отвесили с избытком, но нервы  никуда  не  годились.  Инженер
ехал весь желтый, не замечая народного гласа и  страдая  о  чем-то  своем:
нетрудно было и догадаться, о чем.
     Митак подпрыгивал в седле, вспоминал  подробности  ночных  арестов  с
омерзением и думал о том, что едущий рядом человек имеет все основания так
же хладнокровно распорядиться и его жизнью.
     Инженер Айцара по-прежнему  в  свободное  время  занимался  подлинной
наукой, изучая универсальные  соответствия  природы  и  распутывая  тонкие
нити, которыми связан мир, являющийся  знаком,  со  своим  означаемым,  не
являющимся миром... Но мантика  и  алхимия  требовали  не  только  острого
разума, но и чистой души, а душа поганилась все больше и больше...
     И сейчас, в парной утренней сырости, посреди толпы, сбегавшейся,  как
стадо гусей к кормушке, Митак думал об исконном совершенстве мироздания  и
исконном несовершенстве машин. Он согрешил с природой, и,  изнасилованная,
она стала рождать механических уродов. Вот уж сколько  лет,  вместо  того,
чтоб искать ключи  от  мироздания,  он  с  увлечением  мастерит  неуклюжие
отмычки.
     А теперь Айцар, с его страшным умением превращать игрушки  в  деньги,
хочет, чтоб Митак никогда не смог  ему  изменить,  и  привязывает  к  себе
делами, которые не имеют отношения уже и к машинам...
     Митак думал о проворстве столичного чиновника с  ужасом  и  надеждой:
если все намеченное сорвется, ему сохранят жизнь как  хорошему  астрологу,
ему позволят заниматься в тюрьме истинной наукой...
     В управе Шаваша ждало запечатанное  письмо  Нана  и  две  официальных
бумаги. Одна гласила, что, ввиду ареста  наместника  Харайна,  полномочный
инспектор из столицы ставит господина Айцара  во  главе  правительственных
войск.
     Другая  бумага  извещала  о  том,  что  на  время  своего  отсутствия
инспектор  Нан  облекает  Шаваша  всеми  своими  полномочиями.  Узнав   от
охранников, сопровождавших Нана до переправы, куда  направился  инспектор,
Шаваш сорвался.
     - А если бы он вам приказал его утопить, вы бы тоже  повиновались?  -
орал он с беззастенчивостью начальника, распекающего подчиненных.
     Письмо  Нана  Шаваш  распечатал  так,  как  распечатывают  посмертное
распоряжение.
     Господин Митак, наконец очнувшись, покосился на письмо с нескрываемым
интересом. Шаваш любезно протянул ему бумагу,  свидетельствуя  всем  своим
видом, что для приближенных господина Айцара тайн нет.
     Письмо удивило Шаваша, но завещания полагается исполнять.
     Шаваш арестовал письмоводителя Имию.  Имия  поначалу  отпирался,  но,
подвешенный к потолочной  балке,  сознался  и  в  своем  сотрудничестве  с
араваном Нараем, и в действиях, предпринятых по его наущению.
     Судейский секретарь Бахадн, пряча свое  восхищение  и  недоумение  по
поводу ареста наушника, которого не открыли люди Айцара, сказал  Шавашу  с
мягким упреком:
     - Я с  самом  начала  указал  следствию,  что  судья  города  Харайна
ревностно блюл интересы наместника и лишь по приказу последнего послушался
аравана Нарая; вы же  незаслуженно  решили,  что  я  исхожу  из  интересов
наместника, а не из интересов истины.
     Шаваш улыбнулся про  себя.  Слова  Бахадна  и  тогда,  и  сейчас,  не
выражали  ничьих  интересов,  кроме  интересов  Айцара,  и,  стало   быть,
оставались ложью даже при случайном совпадении с истиной.
     - Увы! - сказал Шаваш общепринятую в таких случаях фразу, - я потерял
свои глаза, и вам лишь обязан их возвращением.
     Засим он отправился в араванову управу.
     Присутственные часы еще не начались,  и  Шаваш  прошел  через  сад  в
личный, весьма скромно устроенный дом аравана Нарая.
     Хозяин встретил его радушно: он знал уже об аресте наместника, но  не
знал ни об аресте своего шпиона Имии, ни о том,  что  Айцар  уже  назначен
главой правительственных войск. Нарай как раз собирался завтракать, и,  не
слушая никаких возражений, приказал накрывать на стол в гостевом покое.
     Араван любезно, несмотря на  молодость  Шаваша  и  младший  его  чин,
усадил гостя в кресло и услал слугу. Он видимо не  сопоставил  изящного  и
самоуверенного чиновника двадцати трех лет с желтоглазым худым пацаненкам,
с которым  он  когда-то  столкнулся  в  последние  дни  своей  карьеры,  -
несомненно, Нарай полагал, что пацаненок тот давно  попался  за  воровство
кур, или замерз по пьянке, или был прирезан недовольным клиентом.
     Кресло было уютным, но простым, беленые стены комнаты  не  оскверняла
кисть новомодного художника, тяжелые занавеси на окнах  чуть  поблескивали
золотыми нитями. Пузатый  чайник  был  расписан,  как  любили  расписывать
чайники при Аттахидах, красными продолговатыми ягодами  чайной  лианы.  За
крышку его, вздыбив хвост, уцепился маленький рыжий чайный кот.
     Шаваш, прищурясь, смотрел, как Нарай подошел к полке в западном углу,
поклонился  духам-хранителям,  подсыпал  в  лампадку   аромата   "мира   и
спокойствия" и задернул занавеску. Жест аравана  был  виноват  и  суетлив:
Шаваш понял, что тот не хочет расстраивать богов грязным, по  его  мнению,
разговором, и это убедило Шаваша в разумности данных Наном инструкций.
     Усевшись напротив гостя и рассеянно помешивая ложечкой чай,  господин
араван выразил свое восхищение той  неколебимостью,  с  которой  начальник
Шаваша арестовал наместника Вашхога.
     - Заговор с горцами, подумать только, какое сокрушительное обвинение.
Оно ведь бросает тень  и  на  господина  Айцара,  не  так  ли?  Совершенно
невозможно, чтоб в таком деле племянник действовал без ведома дяди.
     Шаваш кивнул и пояснил:
     - Вашхога еще не допрашивали.  Собственно,  по-настоящему  его  будут
допрашивать в столице.
     Араван задумался.
     - Опасное дело - везти такого заговорщика в столицу.
     Шаваш промолчал.
     - Вы ведь  арестовали  лишь  шестерых  из  восьми  его  приспешников,
сколько я слышал? - спросил араван, задумчиво отхлебывая чай.
     - Двое покончили с собой, - ответил Шаваш.
     - Только двое, только! В век испорченных нравов даже для самоубийства
не хватает мужества, а сколько раз потом им придется пожалеть об этом!
     - Я вас так понял, - спросил Шаваш беззаботно и не понижая голоса,  -
что вам жалко Вашхога за его непредусмотрительную трусость, и  вы  желаете
ему избавления от лишних страданий?
     Араван оглянулся на занавешенную полку и кивнул.
     Оба помолчали.
     -  Да,  господин  судья  недаром  говорил  мне   на   Иров   день   о
компрометирующих наместника бумагах, Нас, вероятно, подслушали  -  а  ведь
это, стало быть, были бумаги о заговоре?
     - Нет, - ответил Шаваш. - Это были жалобы  на  разорение  наместником
деревенских убежищ, мы нашли их у судьи в потайном шкафу.
     - Само провидение помогает нам, -  удовлетворенно  заметил  Нарай.  -
Преступник убил человека, но самым важным - бумагами - не смог  завладеть.
Со стороны моего бедного друга было очень предусмотрительно держать их  не
в управе, а в потайном месте.
     Шаваш откинулся в кресле и покачал головой.
     - Судья не прятал бумаг в потайном шкафу, господин Нарай. Это  сделал
после его смерти по вашему приказу письмоводитель Имия, - он уже  во  всем
признался. И вы прекрасно знакомы с их содержанием, потому что сначала они
находились у вас. Вы думали, что вдова примет Имию за привидение, а  мы  -
за посланного наместником взломщика. И посчитаем бумаги причиной  убийства
судьи. Убийства, совершенного вами.
     Господин На