али    всех:
контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы  были
переполнены заключенными, прихожие - доносчиками. Экипажу упавшего корабля
было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар - это
вам  не  неприятности,  это  живые  премиальные.  Баршарг  уже  пришел   к
определенным выводам.
     - Я полагаю, - сказал араван, - что продолжать эти  поиски  -  только
чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать  в
контрабандисты всех, кто ни проходит мимо,  чтобы  содрать  с  этих  людей
взятку.
     - А люди со звезд?
     - Я убежден - их  нет  в  ойкумене.  Когда  корабль  падал,  от  него
отделилась звезда поменьше.  Она  должна  была  упасть  далеко-далеко,  за
страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть  шлюпки  поменьше.
Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись.
     - Почему?
     - Они везли оружие,  -  сказал  Баршарг,  -  и  если  с  их  кораблем
случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для
праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь.
     - Что ты предлагаешь делать?
     - Проверять, для начала,  всех  тех,  кто  пересекает  границу  между
страной аломов и Варнарайном.
     Экзарх помолчал.
     - Проверять - означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это
будет указ,  равносильный  запрету  на  внешнюю  торговлю!  Даттам  первый
закричит, что я хочу восстановить монополию государства!
     - Добейтесь такого указа от государя  и  выставьте  его  как  происки
государыни Касии, - пожал плечами Баршарг.


     Прошло три недели, и господин экзарх получил из  столицы  официальное
приглашение участвовать вместе с государем и  народом  в  летней  прополке
риса.
     За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами
от столичных шпионов. Господин экзарх вставал  с  рассветом,  стало  быть,
дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь.
     - Никаких известий о людях со звезд? - спросил экзарх.
     - Никаких, - вздохнул Баршарг. - Я вчера получил письма  из  Верхнего
Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями.
     - Западными Землями? Теми,  что  оставил  Аттах?  Но  ведь  там  одни
дикари...
     - По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз  выгодно:  за  один
железный наконечник они дают десять жемчужин.
     Экзарх замолчал и глянул  на  стену.  На  стене  висела  карта  мира,
утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была  шита,  как
положено,  в  ортографической  проекции,  центром  проекции  была  столица
империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам,  и  Варнарайн
выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться
границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За
Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота - горы, дальше - море, и  за
морем - Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха  еще
полтысячелетия назад.
     Полоска сканого золота,  отделявшая  провинцию  от  моря,  тоже  была
когда-то частью ойкумены, и  даже  сейчас  официально  именовалась  Горным
Варнарайном.
     Именно оттуда  спустились  триста  лет  назад  в  империю  основатели
нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна
не  согласилась   с   великим   исправлением   государства,   предпринятым
Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право
на несогласие. Для этого, правда, пришлось  превратить  войну  из  способа
самозащиты в способ существования.
     Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов  все  истребляли
друг друга, видя в войне единственную прибыль,  дозволенную  благородному,
утратив культуру и государственность, города и ремесла.
     Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем:  не  то  что  Горный
Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле...
     - Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал  обещание,  -
проговорил Баршарг,  -  значит,  он  заставит  варваров  присоединиться  к
империи.
     - А ты сомневался? - засмеялся экзарх.
     И вдруг взял Баршарга за подбородок.
     - Сомневался - или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько,  что
твои родичи признают над собой  мою  власть!  И  ты  никогда  не  простишь
Арфарру!
     После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем
солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он  тоже.  Ему  уже  тридцать
семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь  лет
- на год больше, чем сыну Касии.
     Империя - да возродится!


     Накануне отъезда экзарх неожиданно  посетил  желтый  Иров  монастырь:
чиновники обычно избегали желтых монахов  за  бескорыстие  и  юродство.  И
точно: монахи взяли из подарков лишь то,  что  можно  бесполезно  скормить
нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.
     После  молебна  тощий  молодой  желтый  монах  справился  о  заветных
помыслах наследника.
     - Процветание народа, спокойствие государства, - отвечал Харсома.
     Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть  склонив  голову,
как  ребенок  на   диковинного   паука.   Харсома   сощурился,   неприятно
улыбнувшись.
     - Власть, - сказал экзарх.
     Монах глядел все так же исподлобья.
     - Удивительно, - сказал он, - но я не вижу, какой из ответов - ложь.


     Через неделю после отъезда экзарха в город пришли  письма  из  страны
аломов. Храмовый торговец Даттам и  бывший  королевский  советник  Арфарра
извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров.  Варвары
называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома.
     Расшифровывал письма молодой,  преданный  экзарху  секретарь  Бариша.
Вместе с письмами пришел и трогательный подарок - длинный  и  легкий,  как
паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф  сплел  маленький
Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в
его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень  высоко,  и
не только из-за качества работы, - из-за тождественности узоров и  древних
оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо  и
запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит
суть  оберега,  и  продолжали  вышивать  словами-картинками:  те  утратили
гражданский смысл, но не тайную силу.
     Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал
пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры  в
центральных годовых сводках, и взглянув на  отчет,  ловил,  если  надобно,
чиновника  на  жульнической  арифметике.  Тройное  тайнословие:   шелковой
сканью, новейшими шифрами  и  запретной  грамотой  -  даже  доставило  ему
удовольствие.
     Маленький  послушник  Неревен,  скучая  и  кашляя  в  темных   покоях
королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры.
     "Я не знаю, что он хочет, - писал Неревен, - потому что он сам  этого
не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим  на  Весеннем  Совете
всякую войну и сделаем государство всемогущим!" Его спросили: а что,  мол,
такое, всемогущее государство. Он и говорит: "В законах Иршахчана сказано,
что во всемогущем  государстве  нет  ни  бедных,  склонных  к  бунтам,  ни
богатых,  склонных  к  независимости.  А  я  говорю,  что  во   всемогущем
государстве  бедняк  не  опасается  за  свою  жизнь,  богатый  -  за  свое
имущество".
     Но больше всего писал  Неревен  о  семи  купцах  из  Западной  Земли,
явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы,  но  дики.  Никаких  ремесленных
изделий с собой не привезли, только золото,  камни  и  слоновую  кость,  и
китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи  пятьсот  лет
назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных  городах  империи
говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят
такие, как пятьсот лет назад - в западных городах. Господин  Даттам  берет
их с  собой  в  ойкумену,  хочет  торговать  с  западом,  Арфарра  ему  не
препятствует и считает их лазутчиками".
     Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он,  однако,  был
поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был  вообще
отменный нюх на истинное.
     Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего  господин  Даттам
вздумал просить монополию на  заморскую  торговлю!  Монополию  экзарх  уже
предоставил:   однако,   услышав   это   сообщение,   пожалуй,   может   и
рассердиться...
     Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе
и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в  Барише  его
преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег!  Настоятель  подарил
Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную
математическую рукопись  седьмого  века.  Бариша  согласился,  что  ничего
плохого, конечно, не будет, если обождать с  сообщением  о  чужеземцах  до
приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом.
     Вечером Бариша ужинал у наместника  Рехетты  в  павильоне  на  берегу
пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом
дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет
назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на  дутое  стекло,  -  а
теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней  -  а
теперь вот приплыли на восток сами.
     "А ведь это - как знамение, - подумал Бариша. - Как говорит  Арфарра:
в истинном  государстве  вещи  соответствуют  именам:  ойкумена  -  должно
значить весь мир... Миру снова  тесно  в  своих  границах,  как  набухшему
зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада.
Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы", - думал Бариша, и
глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми
пальцами рябьи косточки и кидал  их,  по  своему  обыкновению,  диковинным
шестиглазым рыбам в Малом Океане - единственным живым существам, о которых
бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был  заботиться  день  и
ночь... "Как, однако, задержалось донесение, - думал секретарь,  почему-то
с тайной досадой, - давно пора и третьему быть..."



                                    2

     Прошло две недели: наступил первый день Шуюн. Два события произошло в
этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира,  в
Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся  черепахи,  спустились  с
неба боги, подобные мудрым словам указов.
     В этот же день караван храмового  торговца  Даттама  пересек  реку  о
четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов  и  линий
девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы  стоят  на
полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому,
и один день службы засчитывается за три.
     Люди из каравана и охрана заставы сварили  в  котле  быка,  накормили
богов запахом, а мясо съели сами. Люди  из  каравана  рассказали  людям  с
заставы о том, что случилось на Весеннем  Совете:  и  как  король  сначала
объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его  вассалом,  и
как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого  Государя,  и
как  гнев  Золотого  Государя  уничтожил  город  Ламассу,  вознамерившийся
противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд
Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное.
     - Так что же? - сказал один из стражников. - Мы  уже  и  не  застава?
Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции?
     Господин  Гайсин,  начальник  заставы,  встретил  караван  в  великом
смущении.


     Три года назад господин Гайсин надзирал за  гончарным  производством.
Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его  отчет  и  расставил  везде
красные галочки.
     - Этот  человек  жаден  и  очень  неумен,  -  сказал  экзарх.  Бариша
возразил:
     - Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
     Экзарх сказал:
     - Это неважно, откуда человек берет деньги.  Важно,  что  он  с  ними
делает  потом.  Надо  поставить  Гайсина  на   место,   где   его   пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.
     Но, конечно, Бариша был прав насчет  того,  что  у  экзарха  не  было
привычки пугать людей, потому что  чиновник  с  перепугу,  что  его  когда
хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.
     И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин  Гайсин  в
сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого  храма  привязана
маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и  качает  маслобойку,
как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из  деревни,
потому что кто же в таком месте сбивает масло?  А  вокруг,  как  положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается  бирюзой  и  яшмой,  нежный
пруд с уточками и селезнями,  мостики  с  бронзовыми  перилами  перекинуты
подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и  воздух  напоен  ночными
ароматами.
     - Ах, - говорит Гайсин, - какой  прекрасный  сад!  Хотел  бы  я  быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
     А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
     - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро,  поистине
подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой,  чтобы  ловить  рыбу  в
этом озере!
     А новая служанка  ничего  не  говорит,  только  качает  маслобойку  и
краснеет.
     - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я хотел
бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
     Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
     - Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в  таком
месте.
     - Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это  ты  права!  -  И  даже
поразился такой тонкости в суждениях.
     - У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а садик при
нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно  пустила  бы  вас  им
полюбоваться.
     В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит  садик
в Нижнем Городе.
     Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы  в  озере
наловил столько, что удочка его совсем устала,  и  повадился  он  в  садик
каждую ночь.
     И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
     - Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал  меня  в
городе.
     Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.
     - Лезь, - говорит - в большой ларь.
     Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся  деревенский
мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе,  глядит  на
стенку, а на стенке - зеркальце, подарок Гайсина.
     - Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
     Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
     - Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая,  не  нужна  -
пошли к судье на развод и добро делить.
     А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик  все
это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив,  ни  мертв,
нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, - думает, у
нас не варварские обычаи, не публичный суд".
     Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
     - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
     А женщина полезла ему в глаза, визжит:
     - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
     А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью  по
голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские  обычаи,  чем  попасться
господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской  мерзости
в чиновниках не терпел.
     Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
     - Если по справедливости, - так руби  оба  ларя  пополам,  и  дай  им
поровну.
     Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
     - Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать,  -
однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
     Арфарра так разгневался, что кровь пошла  со  лба.  Прогнал  мужиков,
велел принести Гайсину одежду и сказал:
     - Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет.
Пишите:  сознавая  ничтожность,  прошу   назначить   начальником   девятой
заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...


     И вот третий год  господин  Гайсин  жил  на  пограничной  заставе  и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.
     В чем тут было дело?
     В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
     Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки:  "линии
и узлы". Смысл "узлов и  линий"  был,  конечно,  вовсе  не  в  том,  чтобы
препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не  войско,  а  просто
разбойники из-за границы.  Налетит  десяток-другой,  награбит  и  поскорее
спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на  помощь  "узлы  и
линии". С "узлов"  извещали  о  нападении,  а  пока  варвары,  нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений,  отбирали
награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
     Эффективность системы сильно повышалась, если  пограничникам  обещали
третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались
с варварами.
     Гайсин, как и  предполагал  экзарх,  был  неумеренно  корыстолюбив  и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно  неумен,  ибо  никак  не  мог
взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на  следующий  год
ловить будет нечего.
     Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко
белое.


     Итак, господин Гайсин, в самом  смятенном  состоянии  духа,  проверял
опись  и  численность  каравана.  Господин  Даттам,   поднеся   ему,   как
говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял,
оборотившись к окну, и разговаривал  со  своим  другом,  заморским  купцом
Сайласом Бредшо. За окном рубили  зеленые  сучья  яблонь:  вчера  налетела
летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень
не нравилось, потому что яблони рубили в  загончике  арестанты,  арестанты
эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких  это
пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
     Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз  оглядел
чужеземца: тот держался очень надменно  и  одет  был  много  лучше  самого
Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти,  и  синий,  сплошь  расшитый
серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.
     - Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, -  но  ввиду  неспокойных
времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать  этих
чужеземцев.
     Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
     - Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать  людей  из
храмового каравана?
     А надо сказать, что господин Даттам дал "на  кисть  и  тушечницу"  не
золотом, и не государственной  бумагой,  а  самыми  надежными  деньгами  -
кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
     "Великий Вей! - подумал  Гайсин.  -  Истинно:  вверх  плюнешь  -  усы
запачкаешь, вниз  плюнешь  -  бороду  загадишь.  Ужасное  это  дело,  если
господин Даттам приостановит платеж по  кожаным  векселям,  но  разгневать
экзарха - еще хуже.
     Господин Гайсин вынул из  дощечек  указ  экзарха  о  задержании  всех
подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал  золотую  кисть  и
показал указ Даттаму:
     - Сожалею, но ничего не могу  поделать,