что  Даттам  чего-то
делает, мне кажется, что справедливей поступить наоборот.
     Проповедник усмехнулся.
     - Зачем ты едешь в империю?
     - По делам прибыли.
     - Я же вижу, что это неправда, - возразил проповедник.
     Бредшо вздрогнул.
     - Неужели это так заметно?
     - Не бойся, это незаметно Даттаму, потому что ему кажется, что каждый
человек мечтает о барыше, только один  добивается  того,  что  мечтает,  а
другой продолжает мечтать. Но я-то знаю, что ты непохож на тех, кто думает
о барыше, и тебе будет плохо в империи. Еще хуже, чем здесь.
     Помолчал и спросил:
     - Что ты везешь в империю?
     - Золото.
     Проповедник взглянул удивленно.
     - Это же монополия храма. Сколько с тебя взял Даттам за такой провоз?
Треть? Четверть?
     - Всего лишь небольшие комиссионные, - сказал Бредшо. - Я продал  ему
это золото за серебро из здешних копей, а по прибытии империю  он  продаст
мне золото обратно.
     Проповедник подумал и сказал:
     - Он берет с тебя больше тридцати процентов.
     Бредшо как в полынью окунуло.
     - Что? Как?!
     - Курс серебра по отношению  к  золоту  в  империи  втрое  ниже,  чем
соответствующий курс в королевстве.
     Бредшо даже рот раскрыл.
     - Почему?!
     - В империи нет серебряных денег.
     - Но... но это  было  не  предложение  Даттама!  Это  был  совет  его
врага... Шавии!
     Проповедник пожал плечами. Бредшо понял, что сморозил  глупость.  Кто
ему сказал, что эти двое враги? Может,  они  нарочно  разыгрывали  вражду,
чтобы кинуть Бредшо. А может, и в самом деле враги во всем, за исключением
прибыли храма, - это, братцы, дело святое.
     - Но почему мне никто раньше не сказал?
     - Те, кто не были в империи, этого не знают. А  те,  кто  были  -  те
сообщники Даттама. Они за твоей спиной глаза оборвали со смеха.
     - А ты - ты был в империи?
     - Да.
     - Зачем?
     - Я искал страну, где люди стоят ближе к  богу,  и  нашел  заповедник
червей и драконов.
     Помолчал и прибавил:
     - И после этого путешествия меня стали считать колдуном.
     - А ты не колдун?
     - Я не колдун, - сказал проповедник, - колдуны держат свои  знания  в
секрете, а все, что является тайной, становится рано или поздно злом. Люди
храма пугают королевство и пугают империю, крестьяне империи бегут в  лес,
завидев их на дороге, души чиновников сидят у них в стеклянных кувшинах, и
сам экзарх боится их колдовства.
     Бредшо был слишком ошеломлен известием об учиненной с  ним  проделке,
но все же насторожился.
     - Значит, -  сказал  он,  -  в  империи  нет  колдовства?  Колдовство
известно только монахам храма?
     Проповедник поглядел на него удивленно:
     - Какое же это колдовство, если оно известно всем?


     Весь день Бредшо чувствовал себя сносно  и  не  обращал  внимания  на
рану. Но вечером, когда его позвали на пир, благовоний, крови, и грязи его
стало подташнивать, и господская еда завертелась в глазах.
     Хозяин представил Бредшо тем из рыцарей,  кто  его  еще  не  знал,  и
усадил по правую руку  Даттама.  Даттам  поклонился,  приветствуя  его,  и
немедленно принялся ухаживать за своим спасителем.
     - Как ваша  рана,  Сайлас?  Вы  бледны.  Правда,  он  совсем  бледен,
господин граф?
     Господин граф  подтвердил,  что  господин  Бредшо  совсем  бледен,  и
порекомендовал ему по этому поводу баранину в соусе из  шафрана  и  лесных
орехов.
     - Я ничего не  хочу,  -  сказал  Бредшо,  -  а  впрочем,  дайте  мне,
пожалуйста, ломтик дыни.
     На столе, на серебряных блюдах, красовались  необыкновенной  величины
сетчатые дыни из графской теплицы.
     Даттам взял чистый золотой ножик и самолично взрезал для Бредшо дыню,
а потом очистил ломтики и разделил из на части. Бредшо не хотелось  ничего
есть,  но  не  съесть  ломтик,  очищенный  для  него  Даттамом,  было   бы
равносильно тому, чтобы при всех дать Даттаму по морде, и Бредшо  принялся
глотать белую, необыкновенно сладкую плоть плода.
     - Это очень плохо, Сайлас, что вы не едите, - прошептал ему Даттам на
ухо. - Сколько раз мне повторять вам, что от трех вещей здесь отказываться
нельзя: от поединка, если тебя на него вызвали, от  девки  на  ночь  и  от
угощения.
     - Где проповедник? - спросил вполголоса Бредшо.
     - Какой проповедник?
     - Белый ключник. Которого вы хотели повесить.
     Даттам поднял брови.
     - Я подарил его вам.
     - Его нет в моей горнице.
     - Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний  миг  под  одним
кровом со мной или с вами, или с любым,  кто  не  целует  его  богу  х...,
которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в  рассказанном  им
сне, - вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали...
     Бредшо усмехнулся.  Если  проповедник  сбежал,  то  по  крайней  мере
Даттаму не будет на ком выместить свою злость.
     - Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи
втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта  о  продаже
по "существующей средней цене" означают для меня убыток в несколько  сотен
тысяч ишевиков.
     - Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, - сказал Даттам, и,  когда
Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил:
     - Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал.
     И углубился в каплунью ножку.
     Бредшо вскочил.
     - Господин Сайлас!
     Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая  девица,  кажется,
дочка хозяина замка, и протягивала ему  изрядный,  оправленный  в  серебро
рог.
     Бредшо принял кубок и поклонился.  Этого  не  стоило  делать.  Черное
нехорошее  облако  заволокло  глаза,  от  поклона  неожиданно  закружилась
голова,  заплясала  зала;  Бредшо  выронил  кубок  и  стал  падать,  теряя
сознание.
     Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в
горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками.
     Даттам долго сидел  с  раненым  все  время,  пока  женщины  промывали
раздувшуюся рану, держал его руку,  пока  графская  дочка  поила  раненого
горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и
ровно задышал. Когда все покинули горницу, Бредшо с трудом сполз с  перин,
сделал себе укол пентамиоцетрина, и тут же уснул.


     Когда Бредшо уснул, Даттам спустился в  каменный  мешок,  где  сидели
пленники, похожие на кульки с тряпьем. В  камере  ничего  не  было,  кроме
стола с тушечницей и бумагой, да двух табуретов. Табуреты были  трехногие,
как почти всегда все табуреты королевства, потому  что  на  неровном  полу
трехногие устойчивее. А в империи трехногими остались лишь треножники.  Из
стены торчали балки фундамента. По полу бегали очень большие крысы, -  это
пробудило опять самые неприятные  воспоминания.  Третьим  слева  у  столба
стоял висел Белый Ключник, -  люди  Даттама  подкараулили  его,  когда  он
высунулся из горницы спящего Бредшо, накинули на голову мешок и уволокли.
     - Я знал, что  ты  придешь,  -  сказал  проповедник,  -  ведь  мы  не
докончили спор о свободе и боге.
     - А ты хочешь его докончить? - усмехнулся Даттам.
     - Да. Истинная свобода воли, вероятно, - не  выбор  между  богами,  а
выбор между мирами. Есть актуальный  мир  настоящего  и  есть  бесконечное
множество потенциальных миров будущего. И существование этого бесконечного
множества потенциальных миров требует существования  бога,  владеющего  не
кусочком мира, а всей совокупностью миров и времен. Именно из идеи свободы
воли вытекает идея всемогущества бога.
     Даттам устроился поудобней на табурете и спросил:
     - Кто тебя сюда послал?
     Но пленник молчал, и остальные  молчали.  Тогда  Даттам  распорядился
подвесить их к потолочной балке и  пытать,  пока  не  признаются.  Сначала
толку было мало. Потом, однако, Ключник рассказал, что, да, в Золотом Улье
убили не его, а его брата. Он узнал об этом, молился и  услышал,  что  бог
приведет Марбода Кукушонка к нему, а уж дальше все зависит от его  выбора.
Но он, видимо, выбрал неправильно, потому что Кукушонок как был без  души,
вроде Даттама, так и остался.  Когда  он  это  понял,  им  овладело  такое
отчаяние, что он решил вернуться в горы, которые покинул шесть лет  назад,
и там отшельничать. Шел быстро, и, хотя ушел из столицы на три дня  позже,
обогнал караван почти на неделю.
     Писец в углу уронил тушечницу и долго боялся поднять ее из-за крыс, а
Даттам тем временем спросил:
     - Значит, Марбод Кукушонок жив? И в ту ночь не лазил  на  корабль,  а
был на вашей сходке?
     - Арфарра, наверное, это знает, - сказал писец.
     - Помолчи, - заметил Даттам.
     Даттаму хотелось, чтобы кто-то из  пленников  признался  в  связях  с
Арфаррой, или с экономом Шавией, или прямо с людьми  Парчового  Старца  из
империи, - но как он ни старался, ничего у него не вышло.
     Ключник, правда, признался, что хотел встретиться с экономом  Шавией,
но поглядел издали, и не стал:
     - Слова у него, может, и славные, а душа какая-то поганая.
     - Шпион он, - усмехнулся Даттам, - шпион государыни Касии. А про душу
его мне ничего неизвестно.


     Когда Бредшо проснулся, был уже ранний вечер.
     Бредшо с трудом встал и выглянул в треугольное окно. Солнце  заливало
серединный  двор.  Десяток  дворовых  не  по-братски  делились   остатками
утренней трапезы. Две толстых бабы катили из мшаника пивную бочку. Брехали
псы, где-то кудахтали куры  и  пофыркивали  лошади.  На  надвратной  башне
сидела  стайка  ржаных  корольков.  Корольки  смотрели  на   родовой   вяз
посередине двора, с золотой цепью вокруг  ствола  и  пестрыми  лентами  на
ветвях и одобрительно  попискивали.  С  нижней  ветки  вяза  свисали  пять
одинаковых серых свертков. Бредшо  скрипнул  зубами  и  пошел  разыскивать
Даттама.
     Торговца нигде не было. Во влажной и душной оранжерее он нашел Шавию,
храмового управляющего.  Тот  неспешно  посыпал  песком  исписанный  лист,
раскланялся и сказал, что Даттам уехал на охоту с графом.
     - А как вы себя чувствуете, господин Бредшо?
     - Как я могу себя чувствовать? Даттам подарил мне проповедника, а сам
выкрал его и повесил, нарушив слово.
     - В самом деле, - изумился Шавия, - однако он сказал, что вы отдарили
его проповедником в обмен на штуку харайнского шелка и золотую попону  для
седла.
     У Бредшо потемнело в глазах.
     - Что?!
     - Все сочли,  что  это  очень  выгодный  обмен,  господин  Бредшо,  а
бедняжка граф очень огорчился,  ибо  давно  предлагал  за  попону  любимую
наложницу.
     Бредшо как был, так и сел на землю оранжереи, закрыв лицо руками.
     - О, боже мой! Какой мерзавец! Зачем он это сделал?
     - Господин Даттам хотел повесить человека. Еще не было такого,  чтобы
господин Даттам хотел повесить человека и этого не сделал.
     Пестрые герберы кивали головами в распаренном воздухе. Живот  старого
вейца то поднимался, то опадал, как у ящерки на солнышке.
     - А вы? - отчаянно закричал Бредшо, - это  вы  мне  посоветовали  эту
дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению  с
виселицей...
     - Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я  не  вернусь  из  этой
поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама
слова не расходятся с делом.


     Бредшо вернулся в горницу весь  вспотевший  после  душной  оранжереи.
Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на
верхушку вяза.
     Горница была  прибрана  и  вытоплена,  вещи  доверены  на  сохранение
черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала  шитая
лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и  глаза  у  лебедей
были из настоящих и довольно больших изумрудов.
     Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при  этом
имел в виду, видимо, что он - палач.  Потом  у  Бредшо  как-то  неожиданно
зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание.


     Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам  и
другие мерзости. На четвертый день очнулся - Даттама,  конечно,  не  было.
Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным  наподобие  персиковой  косточки.
Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен  в  яде-волчанике,
от которого обычно никто не спасается.
     - Вы, однако, заступились за святого, он - за вас.
     Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал.
     Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в
котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик  слетаются  бесы,
крутятся голубые  молнии.  Вчера  трое  поварят  сговорились,  разукрасили
черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать  бесов,  -  так
наутро волкодава нашли у порога без шерсти и  в  синих  нехороших  пятнах.
Даттам только показал на поваренка  пальцем,  -  того  схватило  и  начало
трепать, а потом и его товарищей.
     Вечером пятого дня  Бредшо  спустился  во  двор.  Даттам,  в  паллии,
затканном облаками и листьями, в плаще  из  птичьих  перьев,  распоряжался
погрузкой телег.
     Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги:
     - На рудники.
     От Даттама пахло  дорогими  благовониями,  от  ящиков  -  химией,  от
родового вяза  шел  сладковатый  трупный  дух:  Даттам  хотел,  чтобы  все
убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались  по  стенам,
как побитые собаки.
     Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу  бархатный  покров,
украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, - перья  и  облака
сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное,  руки  в  золотых  кольцах,  ногти
проедены кислотами.
     - Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так?
     - И опозорили.
     - Помилуйте! Все завидуют вам и считают, что вы провели одну из самых
выгодных сделок своей жизни.
     - Я не сам потерял сознание. Вы дали  мне  снотворное.  Как?  Ведь  я
ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие!
     Даттам помолчал, а потом объяснил:
     - Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню.  Одна  его
сторона была намазана снотворным.
     Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору  сор.  Сзади,  на
вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье.
     - Вешать надо, - сказал Даттам, - не  бунтовщиков,  а  проповедников.
Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи.
     - Простая арифметика.
     - Простая арифметика, - подтвердил Даттам.
     Заскрипели  ворота,  телеги  поехали  со  двора.  Дворовый   человек,
кланяясь, подвел Даттаму коня.
     - А  соображения  посложней  арифметики  к  обществу  неприложимы?  -
спросил Бредшо.
     - А соображения посложней - вранье, - ответил  Даттам,  вспрыгивая  в
седло. - Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и  справедлив.
И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив.  Слова  -
одинаковые. В чем разница? В арифметике. При  Иршахчане  в  исправительных
общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне - двадцать тысяч.
     - Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он  не  поможет  вам  в  этом
паскудном договоре? Шавия говорит, - виселицей.
     Даттам расхохотался.
     - Я? Шавии? Виселицей?  Зачем?  Я  просто  пригрозил  отнять  у  него
несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным  путем
и собирался провезти в империю, не доложив храму.


     На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики
прыгали по комнате, медные боги улыбались  с  полки  над  печкой,  большой
рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами  на  солнце.  Бредшо
поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с  известью
и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь.
     Бредшо спустился  вниз,  и  прошел  меж  плетней  местного  значения,
мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы.
     Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с
синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти.
     В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку
в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут  через  двадцать
прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью
песка.
     В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек.
     - Хадар! Я лепешек тебе испекла.
     - С петушком и курочкой?
     - С петушком и курочкой! - Девушка засмеялась  и  стала  обмахиваться
кончиком косы.
     Хадар сказал жалобно:
     - Мне не велено отлучаться.
     Девка показала на мертвого пса:
     - Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду.
     Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней.
     Бредшо подождал и вошел во флигель.
     Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с  химическим
сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и  протертым  через
решета кизельгуром, - очевидно,  наполнитель  для  динамитов.  Надпись  на
перегонном кубе  советовала  очищать  мысли.  В  кубе  плавали  желтоватые
опивки. Бредшо сначала подумал, что  из  глицерина  делали  лишь  динамит,
потом подошел к глиняным корчажкам в углу.
     В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское  вино,  и  именно
эти  корчажки  проницательный  Марбод  заметил  перед   палаткой   Арфарры
незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога  Нахии.  От
обычных винных корчажек они отличались только жирным  красным  крестом  на
донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись  из  цифр  и
букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими  колбочками  и
пробирками и решил, что это  правильная  формула  акролеина,  или  схожего
отравляющего газа.
     Было ясно, отчего умер щенок. Было также ясно, что  Даттам  полагался
не на одну арифметику, и газ  был  приготовлен  на  случай,  если  кому-то
захочется бунтовать: замок - вверху, осаждающие -  внизу,  газ  -  тяжелее
воздуха.
     На столе лежали мятые черновики с графиками и расчетами,  в  которых,
после глубоких раздумий, можно было узнать расчет силы ударной волны.
     Поверх  расчетов  Даттам  рассеянно  чертил   пером:   мертвая   рябь
Серединного Океана и над ней: сук мирового  дерева,  изломанный,  толстый,
обсыпанный снегом.  На  суку  -  нахохлившаяся  птица.  Картинка  была  бы
дьявольски грустна, если бы Даттам с  редким  садизмом  не  нарисовал  под
суком мертвеца в том месте, где по канону висит золотой гранат.
     "Уродился он, что ли, такой или его в  детстве  обидели?"  -  подумал
Бредшо. Потом сел на трехногий табурет и горько заплакал. Он надеялся, что
динамит - это так, случайность. Побочный продукт производства философского
камня. Увы! Алхимией здесь и не пахло, - пахло настоящей  наукой.  Оксиды,
конечно, именовались "убитыми металлами",  автоклав  в  углу  был  украшен
чернью и серебряной насечкой в виде облаков и листьев. Но,  судя  по  этой
лаборатории, Страна Великого Света могла столько понять в их корабле,  что
Бредшо было даже страшно себе это представить.


     Бредшо воротился в горницу. Босая девка, подоткнув  паневу,  скоблила
пол. Старик-колдун ждал его с зельями и травами.
     Бредшо выпил отвар. Да,  недаром  господин  Даттам  продает  варварам
высококачественные мечи, а они, идиоты, думают, что  с  мечами  еще  можно
завоевать империю. Или - можно? Ведь ни пушек, ни ружей у империи, видимо,
нет. Как так: иметь химическое оружие и не иметь огнестрельного? Должны же
быть закономерности, если не в истории общества, то хоть в истории науки?
     - А где Даттам? В рудниках? - спросил Бредшо.
     - С Серединным Океаном судится, - усмехнулся колдун.
     - С каким Океаном, - не понял Бредшо.
     - С Серединным. Озеро тут есть у горняцкой общины, так у них  договор
с богом: быть общине свободной, пока озеро не провалится в землю...
     - Свободной? Разве все вокруг - не графское?