стал богом до того, как стал государем.
     Вечером экзарх созвал к себе в палатку  командиров.  К  нему  подвели
алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен  и  вручил  ему
свой собственный меч.
     Огромный и  неуклюжий,  как  медведь,  варвар  опустился  на  колено,
прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:
     - Если бы все были так  решительны  и  расторопны,  мы  бы  были  уже
хозяевами столицы.
     - Я не без причины покинул вверенный мне пост,  -  довольно  улыбаясь
снизу вверх, отвечал алом. - Разрешите поговорить с вами наедине?
     Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.
     Причина могла быть только одна: звездный корабль.
     Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.
     - Итак, ваша причина? - спросил экзарх.
     - Десять дней назад во дворце, - отвечал алом, - был убит  смотритель
свеч Ешата. Это был мой младший брат.
     Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было  поздно:  алом,
не вставая с колен, молча ткнул его мечом  в  живот  с  такою  силой,  что
кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.
     Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в
палатке, а душа  тихо  выскользнула  за  порог  и  серым  сурком  побежала
известить предков об исполненном родовом долге.
     Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из  шатра  и  положили
под темным ночным небом.  Араван  опустился  рядом  на  колени  и  плакал,
уткнувшись в теплый мех епанчи. "Меня бы так просто не зарубили", -  думал
он.
     Экзарх улыбнулся посиневшими губами.
     - Нынче, - начал он и захрипел. - Если я увижусь с вашим злым  богом,
я обязательно спрошу: почему у звезд - не мы, а они...
     Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы  закатились,
и язык вывалился изо рта.


     На следующее утро  араван  отдал  приказ:  переправиться  через  Лох,
разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и  печь  бараньи
лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ.  В  полдень  он
вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде.  Аломы
и вейцы стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи.
     Лепешки тонули быстро, и аломы  прыгали,  как  дети:  родовые  предки
откликнулись на зов алома Баршарга и явились на охрану новых владений.
     - Король Харсома умер, - сказал Баршарг,  -  и  мы  обязаны  защитить
права сына нашего сюзерена.
     Варвары глотали его  слова  так  же  жадно,  как  духи  реки  глотали
лепешки. Есть король - будут и вассалы. Будут вассалы  -  будут  и  ленные
земли.
     Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось  -
спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством.
     Араван Баршарг  разослал  письма  влиятельным  людям  провинции.  Ох,
непросто дались ему эти письма!  Харсома  бдительно  следил,  чтобы  среди
ближайших его помощников никто не возвышался по влиянию над остальными,  и
сделал все, чтобы эти помощники ненавидели друг друга.  Наместник  Рехетта
ненавидел аравана Баршарга потому,  что  один  был  вожаком  восстание,  а
другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот повесил  его
младшего брата, а Арфарру - за дурацкие убеждения да  за  целую  коллекцию
уличающих документов, которые Арфарра на него  собрал.  Даттам  и  Арфарра
неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их  к  варварам,  и
там  оказалось,  что  интересы  торговца  Даттама   прямо   противоположны
интересам королевского советника Арфарры. И  вот  теперь  получалось  так,
что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один  из  них
не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что
другой решит, что повесить союзника - куда  важней,  чем  бороться  против
империи.
     Баршарг писал: "Последней волей  государя  Харсомы  было,  чтобы  мы,
забыв прежние распри, защитили его дело и его  сына  от  общего  врага.  В
древности в  государстве  было  три  начала:  власть  гражданская,  власть
военная, и власть священная. Когда три начала  были  в  равновесии,  народ
владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская  -  это
наместник, власть военная - араван, а главный бог Варнарайна - Шакуник..."
     На следующий день  к  нему  пришел  секретарь  Бариша  и,  осклабясь,
доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии:
     - Варвары! Считают, что на бараньей  крови  граница  слаба,  что  тут
нужна человечья!
     Баршарг швырнул ему через стол список мародеров:
     - Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю.
     Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав.


     На следующее утро Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно:  дочка
наместника провинции кормила цыплят, на крыше  целовались  резные  голуби,
под крышей двое работников резали для гостей  барана.  Во  дворе  всадник,
перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом.
     Разговор кончился. Даттам  подошел  к  пегой  кобыле,  запряженной  в
телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в  это
ведро голову, как страус, и стал  пить.  Пил  он  минут  пять,  потом  еще
поговорил со всадником и пошел в дом.
     Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату.
     - Что случилось? - спросил он.
     Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце.
     - Государь Харсома убит, - сказал он.
     Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел.
     - И кто теперь будет править в империи?
     - Править будет, - сказал ровно Даттам, - его сын.
     - Шести лет?
     - Шести лет.
     - А кто будет опекуном?
     - Господин  наместник,  господин  араван,  настоятель  нашего  храма,
господин Арфарра и я.
     "Ну и смесь! - мелькнуло в голове у Ванвейлена. - Ведь они  перережут
друг друга в ближайшем же будущем".
     - А что, - сказал Ванвейлен, - вы уверены, что господин Арфарра будет
хорошим опекуном?
     Даттам помолчал.
     - Помните вы, - спросил он, - как махали в Ламассе рукавами и шляпами
при имени Арфарры? И вашем, кстати. Вот так же машут в Иниссе, где он  был
наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада. -  Даттам
усмехнулся: - А при моем имени, - сказал он, - машут редко, и то больше по
старой памяти.
     Ванвейлен подумал: "Зачем же вы тогда в совете опекунов вообще?"
     Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а
за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном.
     Даттам засмеялся и сказал:
     - Ага, любезный, добро пожаловать! Советник  Ванвейлен,  передайте-ка
мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили.
     Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. "Боже мой! -
вдруг понял он. - Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и
предприниматель - смертельные враги. Просто двенадцать  лет  назад  он  не
своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет  он
думает о власти. И теперь он хочет быть даже не союзником Арфарры,  а  его
хозяином".
     Через два часа Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними,
а Бредшо остался - видите ли, простыл.


     А в это время,  через  день  после  смерти  экзарха,  близ  араванова
лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения
просяные пироги, круглые как  небо,  и  рисовые  пироги,  квадратные,  как
земля: квадратура круга. Чиновники раздавали для того же казенных  свиней.
Свиней делили поровну, но не между людьми, а  между  общинными  полями,  и
Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось.
     Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал:  такого
законы не допускали. По закону немощный человек должен  либо  сдать  землю
общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать.  "Хармаршаг",
сын тысячи отцов: когда-то так называли  государя,  а  теперь  так  любили
называться зажиточные крестьяне.
     Приемные отцом Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин.
     В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником,  господином
Шушем и пятью товарищами, явился во двор к Тушу Большому Кувшину.
     Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший  сын  батрачили  в
навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный  запах
рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов,  круглых,  как
небо. В свинарник загоняли  новую,  казенную  свинью,  и  хозяйская  баба,
налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев.
     - Однако, Большой Кувшин, - сказал Малый Кувшин, - а задняя нога-то -
моя.
     Большой Кувшин воткнул  вилы  в  землю  и  вышел  из  навозной  кучи.
Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом  он  понимал:  сегодня  Малый
Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: "Нога моя, так и поле мое".
     - Да, - сказал Большой  Кувшин,  -  а,  может,  тебя  еще  и  пирогом
квадратным, как земля, угостить?
     - Сделай милость, - сказал Малый Кувшин.
     - А ну проваливай, - сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы.
     Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал:
     - Где же сыновняя почтительность? Нет, я  так  скажу:  не  нужен  мне
такой сын, и землю пусть вернет!
     А за землю, к слову сказать, было давно уплачено.
     -  Я  те  скажу!  -  отвечал  Большой  Кувшин.  -  Я  скажу,  что  ты
государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню!
     - Сделай милость, - сказал малый кувшин, - лазутчики нынче в цене, по
твоему "скажу" араван мне даст чин и парчовую куртку.
     Тут заговорил чиновник, господин Шуш:
     - Видишь, какое дело, - сказал он.  -  Когда  в  ойкумене  все  тихо,
богачи разоряют бедных людей, и казна терпит  ущерб.  Когда  казна  терпит
ущерб, государство хиреет и  начинаются  беспорядки.  А  когда  начинаются
беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое.
     Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела  с
ведром помоев, а сам хозяин, Большой  Кувшин,  стоял  у  навозной  кучи  и
шевелил босыми пальцами.
     - Так что, - сказал чиновник, - раньше  надо  было  быть  на  стороне
богача, а теперь - на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл.
     Тут баба завизжала и опрокинула  ведро  с  помоями,  так  что  брызги
полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын  вцепился  своими  навозными
пальцами ему в ворот и закричал:
     - Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, - все криво
растешь.
     Господин  Шуш  обиделся  и  отправился  в  ставку  аравана   Баршарга
вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали  мирскую  сходку.  Люди
ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по  домам,  и
только подхалимы их распускали  слухи:  заложные  покойники,  мол,  вредят
урожаю.
     Араван Баршарг прискакал на сходку с тремя дюжинами варваров.
     - Отныне, - сказал Баршарг,  -  прибрежные  деревни  получают  статус
военных поселений и особые порядки. Сколько в деревне земли?
     - Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести - государственных.
     Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли,  потому
что каждый государственный  шурр  был  в  три  раза  больше  общинного,  а
государева гиря - на треть тяжелее.
     - Так какого ж беса вы скандалите из-за  ошметков?  -  сказал  араван
Баршарг,  -   пусть   общинные   земли   останутся   за   владельцами,   а
государственные раздайте тому, кто хочет.
     И уехал.
     А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог,  и  круглый  пирог,
упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал:
     - И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет...
     Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козью-Заводь,  где  были
схоронены мешки с солью, -  он  договорился  с  чиновником,  что  тот,  по
военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше.


     В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом,
о пяти золотых углах, о пятистах золотых колышках,  разбирал  донесения  и
ответы на свои письма.
     Настоятель храма Шакуника  и  наместник  ответили  вместе.  Они  были
согласны, но предлагали: пусть совет регентов состоит  из  сотни  наиболее
уважаемых лиц,  а  решения  его  исполняют  для  простоты  пятеро:  араван
Баршарг, наместник Рехетта, настоятель храма Шакуника, господин Арфарра  и
господин  Даттам;  трое,  стало  быть,   монахов-шакуников   против   двух
ненавидевших друг друга чиновников.
     "Наиболее уважаемых лиц" провинции предполагалось определять так: это
были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или  иным
имуществом, приносившим в  год  не  менее  четырехсот  ишевиков.  Манифест
государыни Касии уже загодя объявлял их  врагами  государства  и  кротами,
роющими дыры в  общем  имуществе.  Вследствие  этого  новая  власть  могла
рассчитывать на их преданность.
     Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог:  у  входа  развевалось
оранжевое знамя с изображением белого кречета, и тянулись  безукоризненные
ряды палаток. А войска все подходили и подходили.
     Астадан удивился:
     - Зачем им этот дурацкий совет?
     - Они думают, - пояснил отец,  -  что  я  легко  могу  отдать  приказ
зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью  войска  забрать  власть  у
сотни "уважаемых лиц".
     Сын аравана Баршарга очень удивился:
     - Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились  с  тремястами
чиновников с помощью  тридцати  стражников.  Неужели  десять  тысяч  наших
всадников не совладает с их глупым советом?
     - Помолчи, маленький волчонок, - сказал араван сыну, - я не собираюсь
обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками.
     И  Бариша,  секретарь  покойного  экзарха,  написал  сто  писем   ста
уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом.
     Зрачки от горя по смерти Харсомы у него  были  квадратные,  и  Бариша
думал: "Все в мире  обречено  на  страдание,  и  государство  обречено  на
страдание. Лучше уж ему  страдать  от  насилия  богатых,  чем  от  насилия
бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба,  и
как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?"


     Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры.
     Письмо Даттама поразило Баршарга. "Восхищен  вашими  мерами.  Надобно
решиться - либо мы, либо они", - лукавый, осторожный Даттам пишет такое!
     Или это - ловушка? Или Даттам боится,  что  Баршарг  не  простил  ему
смерти брата, и намерен продать Баршарга двору?
     Но письмо пришло не одно.  Вместе  с  ним  посланец  Даттама  передал
Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные
деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, -
в мешке были кожаные платежные  поручительства  храма,  считавшиеся  среди
крупных купцов самым надежным  средством  расчета.  В  мешке  была  сумма,
гигантская даже для сибарита и  взяточника  Баршарга,  -  четыре  миллиона
ишевиков. Полтора  официальных  годовых  дохода  провинции,  -  шесть  лет
содержания войска. Сухая записка  рукой  Даттама  извещала,  что  господин
Баршарг  вправе  употребить  присланные  векселя  на   благо   государства
Варнарайн и по собственному усмотрению.
     Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана  Баршарга  по
охране частной собственности,  однако  сообщал,  что  привлечение  богатых
людей к управлению государством - не единственный, а может,  и  не  лучший
способ заинтересовать их в сохранении  нынешней  власти.  Например,  можно
занять у этих людей большие суммы денег под  обеспечение  государственными
землями  и  предприятиями.  Это  навеки  свяжет  их  с  новой  властью   и
восстановит их против Касии, которая в случае победы не только  не  вернет
занятого, но и конфискует остальное.
     Да, - изумился Баршарг, прочитав письмо, - это уже не тот  глупец,  с
которым я спорил о судьбах государства, и который считал, что в стране  не
должно быть ни  бедняков,  склонных  к  бунтам,  ни  богачей,  склонных  к
независимости! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила!
     Или - нет?
     Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и  сейчас
подписался бы под каждым  указом  государыни  Касии,  а  в  стране  аломов
научился не править, а всего лишь хитрить?
     Ну да все  равно,  -  не  сумасшедший  же  он,  вставать  на  сторону
государыни, которая жаждет его головы вот уже пятый  год,  только  потому,
что верит в те указы, в которые не верит она сама?


     Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в
столице Варнарайна должны были состояться  похороны  государя  Харсомы,  и
вслед за этим - первое  заседание  наследников.  Баршарг  не  торопился  в
столицу. Он уехал через неделю, когда в войсках его уже называли не  иначе
как "Баршарг Белый Кречет", а в приграничных деревнях говорили, что  он  -
потомок Иршахчана.
     Дважды в эти дни гадал он на печени, и однажды утром двое  командиров
Баршарга  вытащили  за  ноги  из  его  палатки   молоденького   чиновника,
зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и
весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от  слетевшихся
в палатку подземных духов.
     - Я хочу поговорить с Даттамом до того, как все опекуны встретятся  в
столице, - приказал араван Баршарг, - мы едем через посад Белых Кузнецов.


     Контрабандист  Клиса,  раздвинув  можжевеловые  ветки,  наблюдал   за
человеком на берегу озера. Человек брел, настороженно  поглядывая  на  тын
вокруг брошенного военного поселения, и все ближе  и  ближе  подбирался  к
укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с  травами,  а  в  руках  он
держал амулет и на варварском языке что-то  выговаривал  своему  богу.  На
человеке был синий гладкий кафтан, какие носят  Небесные  Кузнецы;  какой,
однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами?
     Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и
огляделся. Клиса крякнул селезнем.
     - Эй, мил-человек, не уступишь камушек?  -  сказал  он,  выступая  из
кустов и сунув руку за пазуху.
     Человек  обернулся,  можжевельник  за  ним  зашуршал,  и  на  полянке
образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил  амулет  и
зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но
куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха  -  черный,  а
этот - еще и бродячий.
     Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек  наконец
нашарил в траве,  и  Клиса  кивнул.  Путеводный  клубочек!  Нужнейшая  для
контрабандиста вещь. За такую вещь - и убить, и украсть, и даже, на  худой
конец, деньги отдать.
     - Ладно, - громко сказал Клиса.  -  Колдун  ты,  конечно,  черный,  а
человек, видать, неплохой.
     Люди у кустов расслабились.
     - Ну, что  стоишь,  -  сказал  Хайша-рогатик,  -  лучше  пособи  соль
выкопать.
     Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из  него  мешки  с  солью,
схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне  разбили  военный  лагерь,  а
жена Клисы разложила костер и сварила кашу.
     Уставшие работники обсели котелок.
     - А что? - спросил синий  кафтан,  когда  между  людьми  установилось
взаимопонимание вместе работавших и евших: - Выгодно ли соляное дело?
     - А, - цыкнула жена Клисы, - кормимся, как  кабан  мухами:  брюхо  не
наполнить, так хоть челюстями помахать.
     Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было  такое,
что и чихнуть головой в мешок недолго, - а что оставалось еще?
     - Какая ж прибыль? - обиженно сказал Лух Коротконосый. - Мы  ведь  не
какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток...
     Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся.
     - Рассуди сам, - сказал он.  -  Справедливая  цена  соли  -  тридцать
рисовых ишевиков, а мы продаем по деся